Советские специальные лагеря МВД СССР в Германии: предпосылки, ход и итоги их ликвидации (1947-1950)

Леонтьева Надежда Ильинична аспирант, кафедра исторической информатики, Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова 119192, Россия, Москва область, г. Москва, ул. Ломоносовский Проспект,, 27, корп. 4 Leontyeva Nadezda Postgraduate student, Historical Information Science Department, Lomonosov Moscow State University 119192, Russia, Moskva oblast', g. Moscow, ul. Lomonosovskii Prospekt,, 27, korp. 4 nadleon96_96@mail.ru Другие публикации этого автора

История специальных лагерей НКВД/МВД СССР, существовавших в 1945-1950 годах в Восточной Германии, – малоизученный аспект деятельности советских специальных органов в послевоенный период. Созданные в апреле 1945 года на территориях Польши и Германии, освобождаемых Красной Армией, как прифронтовые лагеря для интернированных, вскоре после завершения войны спецлагеря заняли важное место в структуре советских спецслужб и военной администрации в советской зоне оккупации Германии (СЗО) в целом. По внутренним отчетам Отдела спецлагерей, почти за пять лет существования через спецлагеря прошло более 157 тысяч человек, из них более 122 тысяч составляли немцы и более 34 тысяч – граждане СССР. В заключении умерло за эти годы 43035 человек ^{[1, с. 269-271]}. Только около 10% заключенных немцев находились в лагерях по приговору советских военных трибуналов, остальные же относились к категории «спецконтингента» (интернированных), то есть заключенных без судебного решения ^{[2, s. 140]}. Как можно видеть, размах деятельности спецлагерей был очень широк, поэтому изучение их истории крайне необходимо для более глубоко понимания советской политики в Восточной Германии, в особенности ее репрессивной составляющей.

Научная актуальность настоящей статьи обуславливается тем, что вплоть до настоящего времени история спецлагерей остается крайне малоизученной в отечественной историографии и в качестве одного из аспектов деятельности советских органов госбезопасности в послевоенной Германии, и в качестве значимой составляющей советской политики в отношении Восточной Германии в первые послевоенные годы. Более активно история спецлагерей изучалась в последние два десятилетия немецкими историками. Диапазон изучаемых ими проблем очень широк – это рассмотрение истории каждого спецлагеря в отдельности, анализ мемуаристики, изучение деятельности советских военных трибуналов, действовавших в СЗО, анализ советской лагерной статистики и ее достоверности и многое другое ^{[2, 3, 4]}. В то же время в отечественной историографии эта тема как отдельная исследовательская проблема практически отсутствует (можно выделить только работы В. А. Козлова и Н. В. Петрова, в которых весьма обобщенно освещены лишь некоторые аспекты истории спецлагерей ^{[5, 6, 7]}, а также краткий обзор основных этапов истории спецлагерей, проведеный Г. А. Кузнецовой ^[8]). Настоящая статья призвана восполнить этот пробел в историографии, пусть и в небольшой степени.

Цель данного исследования состоит в рассмотрении завершающего этапа истории советских спецлагерей в Германии в 1947-1950 гг. Именно тогда, в условиях обострения отношений СССР с бывшими союзниками и начала первого крупного кризиса холодной войны – Берлинского кризиса 1948-1949 годов – произошли серьёзные изменения в работе спецлагерей, фактически положившие начало процессу их ликвидации, завершившемуся только к марту 1950 года. Мы рассмотрим различные аспекты процесса ликвидации спецлагерей – его предпосылки, ход и итоги – как в контексте советской внешней политики в отношении Германии в этот период, так и с точки зрения внутренних проблем функционирования советских специальных органов в Германии. Таким образом, объектом настоящего ислледования являются советские специальные лагеря МВД СССР в Германии, предметом - процесс их ликвидации, который постепенно готовился и шел в обозначенный нами период с 1947 по 1950 гг. Исследование указанных вопросов осуществляется, в первую очередь, на основе материалов Государственного Архива Российской Федерации (ГА РФ). Это фонд Министерства внутренних дел СССР (Р-9401) и фонд Отдела специальных лагерей МВД СССР в Германии (Р-9409). Именно в этих фондах сосредоточены все внутренние служебные документы Отдела спецлагерей и его отеделений, отражающие их деятельность за пять лет существования, а также служебная переписка рукводства Отдела с центральным аппаратом МВД СССР. Также привлекались документы Главного управления внутренних войск (ГУВВ) МГБ СССР из Российского Государственного Военного Архива (РГВА) и материалы Третьего европейского отдела МИД СССР из Архива внешней политики Российской Федерации (АВП РФ). В фонде ГУВВ МГБ СССР отложились оперативные сводки штаба внутренних войск МГБ в Германии, отражающие положение в советской зоне оккупации Германии (политические процессы, настроения населения, работу советских специальных органов, чрезвычайные происшествие и т. д.). В материалах по Германии Третьего европейского отдела МИДа сохранилась переписка отдела с органами советской военной администрации в Германии по поводу спецлагерей. Несмотря на то, что доступ к материалам последнего сильно ограничен, всё же некоторые документы, с которыми удалось ознакомиться, несколько расширяют представление об истории спецлагерей в рассматриваемый период.

Как можно установить по доступным источникам, впервые вопрос о необходимости закрытия спецлагерей в Германии на высоком политическом уровне был поставлен в апреле 1947 года. Тогда председатель Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) В. Пик в беседе с Главноначальствующим Советской военной администрации в Германии маршалом В. Д. Соколовским выразил беспокойство «о кампании, которую ведёт иностранная печать по поводу создания концентрационных лагерей (якобы созданы два новых лагеря под Берлином)», а также указал на необходимость сообщать о причинах арестов заключенных спецлагерей ^{[9, с. 371]}. Следствием этой беседы стало то, что проблемами, возникшими из-за проникновения информации о спецлагерях в западную прессу, занялось Министерство иностранных дел СССР. Уже в июне того же 1947 года, после того, как первый заместитель Соколовского генерал-лейтенант Дратвин и заместитель Политического советника при Главноначальствующем СВАГ Иванов подтвердили в ответе на запрос заместителя министра иностранных дел Я. А. Малика факт содержания заключенных в бывшем нацистском концлагере Бухенвальд ^{[9, с. 745-748]}, заведующий Третьим Европейским отделом МИД А. А. Смирнов, в свою очередь, доложил об этом самому Молотову ^{[9, с. 411-412]}. Копия этой докладной записки также была послана А. Я. Вышинскому, заместителю Молотова ^{[10, л. 26]}. То, что в бывших нацистских лагерях Бухенвальд и Заксенхаузен содержатся арестованные немецкие граждане, по словам Смирнова, породило «антисоветскую кампанию» в иностранной прессе. Он предлагал решить проблему просто: обязать МВД СССР перевезти заключенных оттуда в другие лагеря, т.е. закрыть лишь те спецлагеря, сам факт использования которых советской оккупационной властью в Германии очень существенно подрывал репутацию СССР на Западе.

Видимо, на тот момент руководство МИДа практически не представляло себе масштаб развёрнутой лагерной сети, если полагало, что закрытие двух лагерей может остановить проникновение информации о советских спецлагерях на Запад (в действительности, на 1 августа 1947 г. в шести спецлагерях содержалось 60354 заключённых, из них немцев – подавляющее большинство (58679 чел.) ^{[11, л. 243]}) – а именно это вызывало наибольшее беспокойство. Информация о работе спецлагерей в МИД поступала, в основном, от руководства СВАГ. Так, в сентябре, в ответ на запрос заместителя Политсоветника СВАГ М. Г. Грибанова (Управление Политсоветника было подчинено МИДу и занималось вопросами отношений с западными союзниками и работой Союзного Контрольного Совета ^{[12, с. 585]}) начальник управления внутренних дел СВАГ генерал-майор П. М. Мальков писал о том, что информация о существовании в советской зоне «концентрационных лагерей» является вымышленной, хотя и не отрицал наличие «нескольких лагерей», в которых содержатся «арестованные нацисты». Также Мальков отрицал факт этапирования заключенных из спецлагерей на восток ^{[13, л. 105]}, хотя к этому времени уже более 30 тысяч немцев и граждан СССР было отправлено из спецлагерей в лагеря, дислоцируемые на территории СССР ^{[11, л. 242]}.

В целом же взаимодействие МИДа с руководством СВАГ и МВД по поводу закрытия лагерей Бухенвальд и Заксенхаузен было безрезультатным. Как информировал А. Я. Вышинского заместитель заведующего Третьим Европейским отделом МИД П. Д. Орлов 21 августа 1947 года в докладной записке «По вопросу о лагерях Бухенвальд и Заксенхаузен», генерал-полковник Серов сообщил последнему устно, что «МВД не может освободить вышеназванные лагеря из-за невозможности расселения содержащихся в них арестованных немцев по другим лагерям. Строить же новые лагери (так в тексте – авт.) нецелесообразно». Вышинский с предложением Орлова не предпринимать никаких мер в отношении этих лагерей согласился ^{[10, л. 25]}. Казалось бы, Серовым, первым заместителем министра внутренних дел, отвечавшим в МВД за работу спецлагерей в Германии, была поставлена точка в этом вопросе и, по-видимому, больше закрытие Бухенвальда и Заксенхаузена на уровне МИДа и МВД не обсуждалось (во всяком случае, источников на этот счет обнаружить не удалось). Однако же в действительности в МВД и в МГБ с подачи Управления Политсоветника параллельно созревал и формулировался план по освобождению некоторых категорий заключенных спецлагерей, ставший первым шагом в небыстром процессе ликвидации советской лагерной сети в Восточной Германии.

Не проходит и двух недель с докладной записки Орлова Вышинскому, и 4 сентября министр внутренних дел С. Н. Круглов и заместитель министра государственной безопасности С. И. Огольцов докладывают Молотову, отвечая на предложения маршала Сокловского и Политсоветника В. С. Семенова, что они считают целесообразным создать в каждом лагере и тюрьме комиссии, которые должны рассмотреть дела всех заключенных и освободить «необоснованно содержащихся» в заключении, а также «больных и стариков, в отношении которых нет достаточных данных для предания их суду» ^{[14, с. 145-146]}. При этом Круглов и Огольцов предлагали передать суду Военного трибунала «всех лиц, документально изобличённых в шпионско-диверсионной и террористической деятельности против Советской Армии и военной администрации», таким образов намереваясь уменьшить число «спецконтингента». Кроме того, 29 ноября 1947 года Сталину и секретарю ЦК ВКП(б) Кузнецову направил записку сам министр госбезопасности Абакумов с аналогичными предложениями освободить не более 20000 человек из содержащихся к тому времени в лагерях 60580 немцев ^{[6, c. 358]}. Решение же об этом было принято только 8 марта 1948 года в виде постановления Совета Министров СССР № 702-223сс о пересмотре в двухмесячный срок дел всех немецких граждан, содержащихся под стражей в Советской зоне оккупации Германии (за исключением уже осужденных) ^{[14, с. 146-147]}. Нельзя не отметить, что незадолго до этого, 26 февраля, был принят приказ СВАГ № 35, который объявлял об окончании процесса денацификации в советской зоне оккупации Германии, – комиссии по денацификации распускались, а ведение дел на бывших «военных и фашистских преступников» передавалось немецкой криминальной полиции и судам ^{[15, с. 533]}. Представляемый советской оккупационной властью как важный шаг на пути формирования «антифашистской и демократической Германии», этот приказ, таким образом, совершенно игнорировал наличие нескольких десятков тысяч интернированных немцев, что не позволяет рассматривать спецлагеря лишь как инструмент проведения денацификации в СЗО, а выводит на первый план их репрессивную функцию.

Так какими же соображениями руководствовался Сталин, принимая решение о пересмотре дел подавляющего большинства заключенных спецлагерей? Конечно, публикации в западной прессе о «советских концентрационных лагерях», повествующие о мучениях десятков тысяч немцев от «бесчеловечных методов НКВД» ^{[16, л. 31]}, как уже было показано выше, очень беспокоили и МИД, и руководство СВАГ, однако же трудно предположить, что Сталин мог бы пойти на такой шаг только лишь из-за проникновения информации о спецлагерях на Запад. Представляется, всё было значительно сложнее и связано с общим обострением «германского вопроса» в отношениях между СССР и западными союзниками. В этой связи обоснованными кажутся следующие предположения.

Во-первых, необходимо принять во внимание политические намерения Сталина в отношении освобождаемых немцев. Ещё 31 января 1947 года в беседе с руководителями СЕПГ В. Пиком, О. Гротеволем, В. Ульбрихтом, М. Фехнером и Ф. Эльснером Сталин высказал мысль о желательности вовлечения в политическую жизнь СЗО «патриотических элементов» фашистской партии. Среди прочего, он говорил: «Например, в советской зоне есть свои фашисты. Нельзя ли им позволить организовать свою партию под другим названием? Чтобы не толкать всех к американцам […] Тов. Сталин говорит, что по отношению к фашистам они (руководители СЕПГ) имели курс на уничтожение. Может быть, надо дополнить этот курс курсом на привлечение, чтобы не всех бывших фашистов толкать в лагерь противника?» ^{[9, с. 251]}. Сталин предлагал создать для них свою партию, «которая притянула бы к себе патриотов и неактивные элементы из бывшей национал-социалистической партии. Тогда они не станут бояться, что социалисты их уничтожат» ^{[9, с. 252]}. Несмотря на очевидное нежелание руководства СЕПГ создавать в каком бы то ни было виде партию для бывших членов НСДАП и даже попыткам противодействовать этому, в июне 1948 года была образована Национал-демократическая партия Германии (НДПГ) ^{[7, с. 79-81]}. Показательно, как П. Д. Орлов в апреле 1948 г. в докладе А. Я. Вышинскому охарактеризовал главное направление газеты «Националь цайтунг», ставшей официальным органом печати новой партии, формулируя таким образом и основное политическое назначение новой партии: «Общая тенденция газеты состоит в том, чтобы, апеллируя к национальному чувству немецкого народа, побудить его всеми силами бороться против раскола Германии и против политики англо-американских оккупационных властей» ^{[17, л. 14]}.

К этому времени в СЗО уже работала специальная комиссия, образованная упомянутым проставлением СМ СССР от 08.03.1948, в составе уполномоченного МГБ СССР в Германии Ковальчука (председатель), начальника Управления внутренних дел СВАГ Малькова и военного прокурора СВАГ Шавера, которая занималась пересмотром дел заключенных немцев. При этом в постановлении указывались те категории заключенных, которые не подлежат освобождению: во-первых, агенты германских разведывательных и карательных органов; во-вторых, «лица, изобличенные в создании тайных складов оружия, в организации и использовании подпольных типографий и радиостанций, предназначенных для работы, направленной против советских оккупационных властей»; в-третьих, сотрудники гестапо, СД, Абвера и тому подобных органов; в-четвертых, руководящий состав НСДАП всех административных уровней, Гитлерюгенда, редакторы и журналисты крупных фашистских СМИ, «зарекомендовавших себя как враги Советского Союза» ^{[14, c. 146]}. Также по предложению комиссии Ковальчука было принято решение не освобождать тех, кто принимал участие в захоронении умерших, так как информация об этом через них может попасть в «западную реакционную печать». Не подлежали освобождению члены СЕПГ, а также оппозиционных партий (СДПГ, ЛДП, ХДС) ^{[6, с. 358]}. В отличие от категорий подлежащих аресту немцев, определенных приказом НКВД № 00315 от 18 апреля 1945 года, в соответствии с которым все годы и функционировали спецлагеря, в постановлении отсутствует указание не освобождать активных членов НСДАП. В остальном же эти категории практически идентичны. Именно это и дает основания предполагать, что Сталин решил избавиться от чрезвычайно широкой и неконкретной формулировки приказа 1945 года «активные члены национал-социалистической партии», чтобы выделить массу рядовых членов партии для дальнейшего пересмотра их дел и возможного освобождения. Хотя этот вопрос требует отдельного изучения, есть все основания предполагать, что именно эти немецкие граждане, освобождаемые из спецлагерей, как и освобожденные к тому времени заключенные из лагерей военнопленных, и составили базу образованной НДПГ. Во всяком случае, о том, что советское руководство стремилось интегрировать бывших «номинальных членов нацистской партии» в экономические и политические структуры Восточной Германии, писал в своей известной монографии еще в 1995 году английский историк Норман Неймарк, один из первых системно исследовавших историю советской зоны оккупации Германии ^{[18, p. 395]}.

Второе предположение относительно причин резкого поворота в сталинской репрессивной политики в СЗО состоит в том, что это была часть подготовки СССР к уже ставшему очевидному скорому окончательному развалу системы четырехстороннего управления Германией и обострению противоречий вокруг «германского вопроса». Как известно, 20 марта 1948 года, вскоре после постановления Совета министров СССР о пересмотре дел заключенных спецлагерей, маршал Соколовский, возглавлявший советскую делегацию, покинул заседание Союзного Контрольного Совета, что фактически означало конец деятельности этого коллективного органа управления Германией. А уже в июне начался первый крупный кризис холодной войны – Первый Берлинский кризис. Как отмечал в этой связи Н. В. Петров, объясняя связь этих событий с точки зрения советской внешней политики, «идя на обострение отношений с Западом, следовало обеспечить тылы, т.е. дать небольшие послабления в своей зоне» ^{[6, с. 358]}. И действительно, уже после начала кризиса, 30 июня 1948 года, постановлением СМ СССР № 2386-991сс был оформлен результат сталинского решения в отношении спецлагерей. Постановление предписывало освободить всех немецких заключенных, отобранных комиссией Ковальчука, – всего 27749 человек, среди которых указывались руководители и функционеры низовых организаций НСДАП и Гитлерюгенда, рядовые члены СА и СС, неоперативный состав полиции, гестапо и других карательных органов, личный состав «Фольксштурма» ^{[14, с. 147-148]}. Теперь, как можно видеть, те категории немцев, которые подлежали аресту в соответствии с упомянутым выше приказом НКВД № 00315, признавались неопасными. Понять, каким образом и руководствуясь какой логикой отбирались эти категории, можно только приняв во внимание указанные обстоятельства советской политики в Германии в 1948 году. Ведь ещё в июне 1946 года был принят приказ МВД СССР об освобождении из лагерей тех рядовых членов СС, СА, НСКК и «Фольксштурма», которые признавались негодными к физическому труду (докладная записка начальника Отдела спецлагерей полковника Свиридова Серову о выполнении этого приказа – ^{[19, л. 22-23]}). Было освобождено более 700 членов указанных военизированных нацистских организаций, тогда как рядовые члены НСДАП продолжали содержаться в лагерях. Однако комиссия Ковальчука никак не комментировала факт такого существенного пересмотра критериев освобождения. По-видимому, его можно объяснить только тем, что, как уже отмечалось выше, Сталину было необходимо освобождение тысяч рядовых членов НСДАП именно в 1948 году, когда произошел крупный разлад между прежними союзниками.

Один из немецких историков предположил, что изначально перед комиссией Ковальчука ставилась задача вообще расформировать категорию спецконтингента и оставить в лагерях только тех заключённых, которые находились там по приговорам суда ^{[20, s. 176]}. Действительно, постановление 8 марта содержало пункт, который гласил: «Все остальные арестованные, не относящиеся ни к одной из указанных выше категорий, а также все лица, в отношении которых следствием не установлено достаточных оснований для предания их суду, независимо от характера предъявляющегося им обвинения, подлежат освобождению» ^{[14, c. 146]}. Интересно, что и в Отделе спецлагерей ожидали больших результатов от работы комиссии – в Берлине предполагали, что она будет действовать в качестве «особой коллегии», которая на местах будет выносить приговоры всем неосуждённым заключённым. Однако Постановление 30 июня фактически перечеркнуло такие ожидания — вопрос со спецконтингентом оставался открытым. Видимо, было решено временно отложить решение этой проблемы, которая требовала серьёзных и политических, и организационных усилий, однако показателен сам факт того, что Сталин думал о дальнейшей судьбе спецлагерей именно в таком направлении. В этом смысле акцию освобождения 1948 года вполне можно рассматривать как первый шаг в процессе ликвидации спецлагерей.

Тогдашний начальник отдела спецлагерей полковник Цикляев докладывал И. А. Серову 13 сентября 1948 г., что в результате «освобождения спецконтингента» в лагерях из 44051 чел. осталось 14721 человек из этой категории и 12894 осужденных немцев. Всего же из категории спецконтингента было освобождено 27682 человека. Также Цикляев докладывал о скором закрытие лагерей № 1 в Мюльберге, № 9 в Нойбранденбурге и № 10 в Торгау ^{[14, с. 148-149]}. Уже в октябре исполняющий обязанности начальника отдела спецлагерей майор Казюлин докладывал первому заместителю начальника ГУЛАГа Буланову о том, что в стадии ликвидации ещё находятся спецлагеря № 1 и № 9, а спецлагерь в № 10 ликвидирован ^{[21, л. 56]}. Таким образом, оставалось функционировать три лагеря – Бухенвальд, где содержался оставшийся спецконтингент, Баутцен, переименованный в ноябре 1948 года в спецлагерь № 3 и предназначенный для содержания осужденных немцев со сроками на 15 лет и больше, и Заксенхаузен, получивший наименование «спецлагерь № 1» и сосредоточивший осужденных немцев со сроками до 15 лет, в том числе женщин. Кроме того, в Заксенхаузене была создана пересыльная тюрьма для осужденных граждан СССР ^{[22, л. 80-81]}.

Немногочисленные доступные материалы об агентурно-оперативной работе в спецлагерях позволяют в некоторой степени судить о настроениях среди заключенных, связанных с масштабной акцией освобождения из лагерей. Как докладывал, обобщая эти материалы, Цикляев Серову в июле 1948 года, в целом в лагерях царило весьма приподнятое настроение в связи с предстоящим освобождением, заключенные очень ждали выход на свободу, чтобы войти в русло мирной жизни, надеялись, что это свидетельствует об общем улучшении отношения оккупационных властей и рядовых советских служащих к немцам. Как выражался один из заключенных, «это лучшая пропаганда для СССР» ^{[14, с. 151]}. Кроме того, заключенные были очень довольны тем, что им выдавали новую одежду, что улучшилось качество санитарного обслуживания и выдавалось дополнительное питание больным. Вместе с этим, нужно отметить, что в отличие от доклада Цикляева Серову, доклад руководства спецлагеря Бухенвальд содержит больше свидетельств о том, что годы, проведенные в спецлагере, только укрепили ненависть немцев к СССР. Невозможно судить, какие настроения были распространены больше, но начальник спецлагеря майор Андреев приводил, например, высказывания заключенных в таком духе: «Если меня освободят из лагеря, я поеду в западную зону к американцам и поступлю на службу в армию для того, чтобы потом воевать против русских» ^{[14, с. 153]}. Аналогичные высказывания были зафиксированы и в лагере Фюнфайхен: «Я никогда не забуду эту тяжелую жизнь, проведенную мной в этом лагере в течение трех лет. Если я буду освобожден, мой долг на воле – это сообщить народу, как ужасно обращались с немцами в этом лагере, о том, что здесь, в лагере, из 12000 заключенных умерло 6000 от голода» ^{[14, с. 103]}. Так или иначе, советскому руководству было непросто заполучить симпатии немцев, несколько лет проведших в лагерях без суда и следствия, путём выдачи новой одежды и улучшения питания накануне освобождения.

В период «освобождения спецконтингента» произошло очень важное организационное изменение в работе спецлагерей, о котором нельзя не сказать отдельно. Приказом МВД СССР № 00959 от 9 августа 1948 года штаты Отдела спецлагерей и сами оставшиеся спецлагеря в Германии (№ 1 Заксенхаузен, № 2 Бухенвальд и № 3 в Баутцене) был переданы в подчинение ГУЛАГу, на который было возложено «комплектование, оперативное руководство и контроль за всей деятельностью отдела и подчиненных ему спецлагерей» ^{[23, л. 2]}. Неизвестно, как именно принималось это решение, — никаких подготовительных документов на этот счёт не выявлено, однако по косвенным признакам можно предположить, что готовилось оно уже давно. Возможно, изначально планировалось передать спецлагеря в ведение ГУЛАГа в начале 1948 года, до начала работы комиссии Ковальчука. С 16 февраля по 1 марта 1948 года по распоряжению Серова лагеря, формально входившие ещё в структуру СВАГ (чаще всего в документах они и именовались «спецлагеря СВА в Германии»), проверяла комиссия ГУЛАГа под руководством заместителя начальника Второго управления полковника Лойдина, которая в докладной записке, направленной Серову, констатировала высокий уровень заболеваемости и смерти в спецлагерях, низкий уровень медицинского обслуживания заключенных, низкие нормы питания, общую неорганизованность работы спецлагерей, связанную с тем, что отсутствуют единые руководящие указания и инструкции по организации различных аспектов работы (санитарная, хозяйственная работа, охрана и режим содержания заключенных). Причину комиссия видела в том, что Отдел спецлагерей не имеет непосредственного руководства «из Центра, не направляет в достаточной мере работу спецлагерей». В этой связи и было предложено, помимо прочего, ввести спецлагеря «в состав соответствующего управления МВД СССР», т. е. в состав ГУЛАГа ^{[21, л. 157-170]}. Начальника ГУЛАГа генерал-майор Добрынин уже 31 марта 1948 года предлагал Серову, исходя из указаний последнего о том, что больше половины спецлагерей будут расформированы, расформировать лагеря № 2 и № 1, оставить лагеря № 7, № 9, № 4 и № 10 и подчинить их Тюремному управлению МВД ^{[21, л. 222]}. Это предложение так и не было реализовано, однако подготовка к передаче спецлагерей в ведение непосредственно МВД, очевидно, уже шла. То, что такое решение было принято только через полгода, вероятнее всего объясняется тем, что в руководстве ГУЛАГа предпочли получить лагеря уже со значительно меньшим количеством заключенных и, соответственно, сотрудников, то есть в момент завершения процесса освобождения спецконтингента. В этих условиях было гораздо легче централизовать работу отдела, укрепить его структуру и штат, усилить охрану, привлечь заключенных к физическому труду, пересмотреть в сторону повышения нормы питания — всё то, что предлагала сделать упомянутая комиссия Лойдина.

Нельзя не отметить также и важность самого факта описанной реорганизации. Как отметил современный исследователь, в передаче спецлагерей ГУЛАГу нашёл свое логичное завершение процесс «изменения функций» — постепенно с этого времени число осуждённых судами заключённых превышает число интернированных, и спецлагеря превращаются в «постоянные институты для содержания заключённых с длительными сроками» ^{[4, s. 465]}. Таким образом, это новое качество спецлагерей было закреплено в их подчинённости ГУЛАГу.

Почти сразу после передачи спецлагерей в ведение ГУЛАГа началась интенсивная деятельность по улучшению организации их работы. По указанию Добрынина в сентябре в Берлин выехала специальная комиссия сотрудников ГУЛАГа во главе с начальником седьмого отдела Первого управления ГУЛАГа полковником Карамышевым ^{[21, л. 13]}. Комиссия проверяла «состояние режима и изоляции контингента, санитарные, жилищно-бытовые условия, пищевой блок, работу отделения режима, учета, оперативной работы, партийно-политическую работу» и провела «инструктивные совещания с командирами отделений в отделениях режима и оперативные совещания с офицерским составом» ^{[21, л. 17]}. Кроме того, комиссия привела уточнённое число освобожденных в 1948 году из спецлагерей немцев – по состоянию на 1 сентября было освобождено 32035 человек спецконтингента ^{[21, л. 64а]}.

Общие результаты работы комиссии Добрынин докладывал Серову в ноябре и заместителю министра внутренних дел генерал-полковнику Чернышеву в декабре 1948 года. В целом Добрынин констатировал всё те же проблемы, которые выявила комиссия Лойдина, однако сделал акцент на низком уровне квалификации и дисциплины личного состава лагерей (за 8 месяцев 1948 года более 43% работников совершили дисциплинарные нарушения), отмечал, что комплектование кадрами спецлагерей «производилось за счет офицеров войск МВД и Советской Армии, без персонального отбора по деловым и политическим качествам, без спецпроверки из числа не имевших опыта работы в лагерях», на низком уровне находится организационно-партийная и политическая работа ^{[21, л. 225]}. Добрынин также сообщал, что дальнейшие изменения в работе спецлагерей будут проводиться в соответствии со специальным планом организационно-практических мероприятий, утвержденном 18 ноября того же года Серовым.

Однако улучшение работы лагерей проходило не быстро. Цикляев писал 16 декабря Добрынину, что, «несмотря на то, что прошло 4 месяца, никакого руководства и помощи со стороны ГУЛАГа не имеется и спецлагери (так в тексте – авт.) по-прежнему работают без всякого направления в работе. […] До сих пор не решён вопрос укомплектования спецлагерей проверенными кадрами. Отсутствуют врачи, политработники, дежурные офицеры. […] Зарплата личному составу спецлагерей установлена ниже всех гражданских военных организаций советской военной администрации в Германии и ниже лагерной системы ГУЛАГа в Советском Союзе, что вызывает большое недовольство со стороны личного состава, создало незаинтересованность в работе». Также Цикляев отмечал низкий уровень политического воспитания личного состава, отсутствие положений по режиму содержания заключённых, медико-санитарной службе, культурно-воспитательной работы и оперативному обеспечению и заключал словами о том, что «такое состояние дел дальше терпеть невозможно» ^{[21, л. 149-150]}. Ровно тот же набор нерешённых проблем Цикляев излагал Добрынину ещё через месяц, в январе 1949 года ^{[26, л. 20-24]}.

Среди изменений в работе спецлагерей, которые, впрочем, кардинально не затронули организацию их деятельности, однако несколько смягчили режим содержания заключённых, можно выделить следующее. С 1 апреля 1949 года осуждённым немцам было разрешено вести переписку с родственниками ^{[25, л. 8]}, принимать посылки, денежные переводы, стали открываться лагерные ларьки для продажи предметов первой необходимости ^{[25, л. 110]}. По последнему вопросу в августе было принято специальное положение ^{[26, л. 92-93]}. Офицерскому составу лагерей было запрещено пользоваться услугами заключенных женщин для работы по уборке квартир ^{[21, л. 63]}.

Тогда же, в апреле, по просьбе евангелического архиепископа Берлина и с согласования с политическим советником СВАГ Семёновым в лагерях было разрешено провести пасхальной богослужение, чего никогда не бывало прежде ^{[27, л. 21-23]}.

Были предприняты значительные усилия по улучшению работы санитарных служб лагерей. После роспуска большей части лагерей оставшиеся три лагеря получили их медицинское оборудование, в первую очередь, рентгеновские аппараты, что было остро необходимо в борьбе с туберкулёзом. Были повышены нормы питания для больных, которые могли доходить до 4000 калорий в день, значительно уменьшилось число больных дистрофией. Однако, как отмечает современный исследователь этой проблемы, «высокая смертность и распространение туберкулеза — проблемы, которые были порождены самой лагерной системой – не могли быть решены в её рамках. Предпринятые летом 1949 года шаги по либерализации лагерного режима […] случились слишком поздно и не могли существенно повлиять на состояние здоровья заключённых» ^{[28, s. 222-223]}.

Фактически все эти меры так и не разрешили основные организационные проблемы работы спецлагерей, связанные с недостатком и низкой квалификации кадров и отсутствием четких инструкций для работы всех отделений Отдела. Последнюю попытку добиться серьезных организационных изменений предпринял сменивший в апреле 1949 года Цикляева полковник Соколов. Он сообщал министру внутренних дел о нехватке кадров, низких окладах, перегруженности работой сотрудников лагерей. В июне Соколов выслал Круглову записку с предложением преобразовать Отдел спецлагерей в Управление, придав ему таким образом более высокий статус, и изменить штаты. В первую очередь Соколов предлагал организовать внутри новообразованного Управления Политический отдел с целью «коренного изменения партийно-политической и политико-воспитательной работы в спецлагерях». В настоящее время, писал Соколов, «коммунисты и комсомольцы состоят на партийном учёте при политотделе 11-го отдельного Варшавского Краснознамённого орден А. Невского полка Правительственной связи МГБ СССР, сотрудники которого не ведут никакой политической и воспитательной работы среди личного состава», что приводит к большому количеству случаев «аморальных явлений среди личного состава, нарушений дисциплины и т. п.». Кроме этого он предлагал объединить в один отдел оперативные отделения и отделения по охране и режиму, а также пересмотреть оклады сотрудников лагерей, которые, по мнению Соколова, ниже на 25 % окладов работников лагерей в СССР и структур СВАГ и МГБ в Германии ^{[29, л. 67-69]}. Эти предложения остались без ответа. Очевидно, в руководстве МВД уже тогда понимали близость скорой ликвидации спецлагерей и поэтому не видели смысла в таких существенных изменениях. Только так можно объяснить то, что за целый год, когда лагеря подчинялись непосредственно руководству ГУЛАГа, несмотря на все заключения различных комиссий, обращений со стороны руководства Отделом спецлагерей, так и не было принято никаких мер для налаживания нормальной работы лагерей, в которых постоянно не хватало кадров и сотрудники которых явно чувствовали себя ниже по положению в сравнении со служащими других, более влиятельных органов советской власти в Германии — СВАГ и МГБ.

В этой связи важно отметить, что одной из главных проблем, волновавшей рядовой и сержантский состав лагерей в рассматриваемый период, было предоставление отпусков и ожидание скорой мобилизации. Это показывают отчёты «о политико-моральном состоянии личного состава спецлагерей», которые, как правило, ежемесячно начальники спецлагерей составляли для начальника Отдела. Начальник спецлагеря № 1 подполковник Костюхин в своём отчёте в декабре 1948 года подчёркивал, что среди сержантского и рядового состава распространены настроения недовольства задержкой демобилизации, приводя, например, такие высказывания: «Сколько же можно служить? И конца не видно», «служу 6 лет, а домой ещё не ездил» ^{[30, л. 76]} . Об этом можно судить и по протоколам «вечеров вопросов и ответов» для личного состава спецлагерей, которые, по указанию Соколова от 1 августа 1949 года, ежемесячно проводились в каждом лагере ^{[27, л. 79]}. Солдаты и сержанты спрашивали о том, почему, вопреки Указу Президиума Верховного Совета СССР, не демобилизуют сержантов и рядовых 1925 года рождения и не предоставляют им краткосрочные отпуска, даже при наличии тяжёлых семейных обстоятельств, и почему до сих пор не демобилизованы военнослужащие 1924 года. По существу никаких ответов на эти вопросы не следовало ^{[27, л. 82-83, 92-94]}. Как докладывал начальник спецлагеря № 3 в Баутцене полковник Казаков, «наблюдается скрытое недовольство задержкой мобилизации. Во время инспекторской проверки среди сержантского и рядового состава рождения 1925 года имелись высказывания, что пусть нас как хотят проверяют [по политической подготовке], всё равно домой приедешь – про оценки там не спросят. Если бы это в строевой части, там бы постарался ответить на хорошо. Там бы […] за хорошие оценки получил бы отпуск домой или ценный подарок, а здесь кроме морали ничего не слышишь» ^{[30, л. 32]}. При таком положении дел у личного состава лагерей появлялось ощущение приниженности своего положения по сравнению с другими военнослужащими, что не могло не сказываться отрицательно на дисциплине и добросовестности несения службы.

В целом, можно утверждать, что ожидания скорого роспуска лагерей были распространены не только среди заключённых, но и среди сотрудников лагерей всех уровней. Масштабное освобождение заключённых и ликвидация большинства спецлагерей, осуществлённые в 1948 году, породили массу таких настроений. Так, и Цикляев, и Соколов направляли в Москву Серову, явно вызывая у него некоторое раздражение, предложения о том, что делать с оставшимися лагерями. Предложения эти носили различный характер. В декабре 1948 г. Цикляев запрашивал у Серова возможность пересмотра дел осужденных немцев и передачи спецлагерей в ведение МГБ СССР. Тогда это было признано «нецелесообразным» ^{[16, л. 33]}. В июне 1949 года Соколов направил предложению Добрынину создать специальную комиссию, которая бы решила проблему со спецконтингентом путем освобождения одной части и привлечения к судебной ответственности к другой. В Москве ему ясно дали понять, что этим должно заниматься МГБ ^{[24, л. 98-98об]}. Через месяц Соколов писал уже Серову с предложением создать такую комиссию, которая могла бы судить на местах в качестве особого совещания. На эту записку Серов наложил резолюцию: «т. Добрынину. Пусть он [т. е. Соколов] занимается своим делом. В отношении 13 тыс. [спецконтингента]. Пусть они, Ковальчук и СВАГ, поставят вопрос перед МВД-МГБ» ^{[24, л. 124]}. То, что предлагал Соколов, фактически должно было сделать само существование спецлагерей ненужным, так как переставала существовать категория спецконтингента — тех, кто содержится в заключении в качестве интернированных без приговора суда. Осужденные же немцы могли отбывать наказание на территории СССР. Конечно, тогда предложения Соколова остались без ответа, хотя в руководстве МВД, по-видимому, хорошо понимали, что рано или поздно вопрос с спецлагерями придётся решать. Ведь даже закрытие к 1948 году большинства лагерей не остановило распространение слухов о «советских лагерях смерти». В оперативных сводках штаба внутренних войск МГБ в Германии за 1948 год неоднократно приводились факты о том, что в западных секторах Берлина на митингах «антисоветских реакционных партий» (ХДС, ЛДП, СДП) звучали заявления о необходимости «оказать поддержку жертвам коммунистического террора и бороться до тех пор, пока последний барак в концентрационных лагерях не сгорит в пламене борьбы за мир». Также отмечалось, что газеты западных секторов активно пишут о «кровавом террор НКВД в Советской зоне» ^{[31, л. 241, 264-265, 284-285]}. Информация о работе спецлагерей продолжала негативно сказываться на имидже СССР среди населения западных зон оккупации Германии.

Таким образом, различные рассмотренные выше особенности деятельности спецлагерей, становящиеся все более очевидными проблемы, порождаемые самим фактом их существования, постепенно вели к решению об их роспуске. К тому же в 1949 году вновь обострилась общая политическая ситуация в Германии. Затянувшийся Берлинский кризис 1948-1949 годов фактически сделал неизбежным её раскол на два враждебных друг другу государства. В мае 1949 года было провозглашено создание Федеративной Республики Германии, 7 октября – Германской Демократической Республики. Прекратила существовать СВАГ. В этих условиях вопрос о дальнейшей судьбе спецлагерей, где к тому времени содержалось почти 30000 немецких граждан, становился крайне острым. Необходимость их роспуска уже была осознана советским руководством. Кроме того, созрели и внутренние предпосылки к их ликвидации. Решение об этом было принято постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 28 сентября 1949 года, формально инициированным обращением Пика, Гротеволя и Ульбрихта к Сталину. Главноначальствующему СВАГ В. И. Чуйкову было поручено представить ЦК ВКП(б) предложения о возможности освобождения части заключённых из лагерей и о передаче остальных заключённых немецким властям ^{[14, с. 156]}. Тридцать первого октября Политбюро постановило создать межведомственную комиссию из представителей МГБ, МВД и Прокуратуры СССР, которой поручалось рассмотреть материалы на осуждённых и неосуждённых немцев и к 10 декабря представить в ЦК предложения, в частности, об освобождении тех из них, которые не представляют опасности для «демократического режима в Германии», о передаче МВД ГДР части неосуждённых немцев для проведения суда над ними, а также о ликвидации спецлагерей ^{[14, с. 157-158]}. Решением Политбюро от 30 декабря 1949 года, оформленным в тот же день постановлением Совета министров СССР, было предписано освободить из спецлагерей и тюрем МВД в Германии 15038 человек, в том числе 9634 неосужденных и 5404 осуждённых, передать МВД ГДР 13495 немцев, органам МГБ СССР в Германии – 649 особо опасных немецких преступников, «которые вели наиболее активную борьбу против Советского Союза». Лагеря в Заксенхаузене и Бухенвальде должны были быть ликвидированы, а лагерь в Баутцене (к тому времени он функционировал уже в качестве тюрьмы) – передан МВД ГДР к 15 марта 1950 года ^{[14, с. 159-160]}. Если сопоставить приведённые в постановлении данные с цифрами о том, сколько заключённых содержалось в лагерях на 10 декабря 1949 года, приводимые Соколовым ^{[32, л. 10]}, получается, что предполагалось освободить большую часть неосуждённых немцев – то есть спецконтингента (более 9 тысяч из 13539 человек) и меньше четверти от осуждённых (чуть больше 5 тысяч из 16093 человек). Таким образом, формировалось шесть списков заключенных: № 1 – неосуждённые немцы, подлежащие освобождению, № 2 – неосуждённые немцы, подлежащие передаче немецким органом; № 3 – неосуждённые немцы, подлежащие преданию советскому суду; № 4 – осужденные немцы, подлежащие освобождению; № 5 – осужденные немцы, подлежащие передаче немецким органам; № 6 – осуждённые немцы, подлежащие содержанию в СКК (Советская Контрольная Комиссия), т.е. передаваемые в ведение аппарата Уполномоченного МГБ СССР в Германии ^{[32, л. 22]}.

Соколов регулярно докладывал через начальника 1-го отделения Отдела учета и распределения заключенных ГУЛАГа подполковника Лямина о ходе освобождения заключенных Добрынину в Москву, где стремились как можно скорее закончить это мероприятие. Приказом председателя СКК В. И. Чуйкова на ликвидацию лагерей отводился месяц с 15 февраля по 15 марта ^{[32, л. 28]}. Уже 8 марта Соколов докладывал Чуйкову о том, что ликвидация спецлагерей в основном завершена к 1 марта, т. е. досрочно. К этому времени всего было освобождено, передано немецким властям и советским органам 29855 человек ^{[14, с. 173]}. Окончательную цифру – 30114 человек – Соколов привёл в докладной записке Круглову 17 апреля 1950 года ^{[33, л. 7]}.

Согласно указаниям Соколова начальникам спецлагерей, всем освобождённым немцам выдавались справки об освобождении, ценности, изъятые в период ареста, одежда, даже еда в дорогу. При этом присутствовали представители немецких органов власти, которые могли опрашивать заключённых о том, не имеют ли они каких-либо претензий к администрации лагеря ^{[34, л. 78-80]}. Конечно, это носило в первую очередь демонстративный характер. Так, в лагерь № 3 приезжал даже корреспондент из газеты «Нойес Дойчланд», центрального органа печати СЕПГ. Как докладывал Соколову начальник лагеря Казаков, это «произвело очень хорошее впечатление на осуждённых. Корреспондент интересовался вопросами быта, питания, работой, лечением, отношением к ним обслуживающего персонала, культурными мероприятиями и т. д. На все вопросы освобождаемые давали самые положительные ответы. Не было ни одного случая отрицательного характера (так в тексте – авт.). Уезжая из Баутцена, интернированные рукопожатием благодарили администрацию лагеря за хорошее отношение к ним и заботу» ^{[34, л. 81]}. Советскую власть очень заботило то, как роспуск спецлагерей будет выгладить в глазах немецкой общественности. Как писала в те дни «Нойес Дойчланд», ликвидация лагерей «являет собой акт великодушия, доверия и демонстрирует силу советского правительства» ^[35].

Так завершилась история сталинских спецлагерей в Восточной Германии. Как можно увидеть, процесс их постепенной ликвидации начался ещё в 1948 году, под влиянием обостряющейся политической ситуации в Германии, которая чем дальше, тем очевидней вела к окончательному расколу этой страны. Представление о необходимости реформирования созданной в 1945 году в СЗО лагерной системы формировалось независимо в различных ведомтсвах, имевших к этому отношения – в МИДе, МВД, МГБ и в СВАГ. Большой размах развернувшейся лагерной сети, охватившей десятки тысяч человек (в рассматриваемый период – порядка 60 тысяч заключенных), не позволял управлять ей разумно и эффективно, и разного рода внешнеполитические издержки от существования спецлагерей стали превышать те результаты по подавлению потенциального сопротивления советизации Восточной Германии, ради которых, по всей видимости, Сталин и сохранял спецлагеря еще довольно длительное времени после окончания боевых действий на территории Германии и вывоза всех военнопленных из спецлагерей. В условиях конфронтации с Западом и всё углубляющихся противоречий холодной войны Сталину больше ничего не оставалось, кроме как пытаться найти общественно-политическую поддержку в Восточной Германии, где уже полным ходом к тому времени шло внедрение социализма сталинского образца (фактически – советизация). Здесь, видимо, стоит искать и причину резкого изменения отношения к «номинальным нацистам», изначально составлявшим чуть ли не большую часть заключенных-немцев, и создания партии для «патриотических элементов» бывшей нацистской партии. Сохранение спецлагерей, само существование которых в том виде, в каком они функционировали, не имело никаких правовых оснований, было совершенно невозможно в новом германском государстве. К тому же, к концу 1948 — началу 1949 годов всё очевиднее и руководству Отдела, и высшему начальству в МВД СССР становилась неэффективность лагерей, как и тот факт, что всё труднее по целому ряду причин обеспечивать изоляцию спецконтингента. Нахождение в лагерях тысяч немецких граждан не добавляло им симпатий к Советскому Союзу. Исходя из этого, связь роспуска лагерей с образованием ГДР представляется очевидной. Современный немецкий историк, исследовавший лагерную политику в общем контексте советской политики в Германии, писал: «Новый поворот в лагерном вопросе в 1948 году был вызван переориентацией на построение и консолидацию под руководством СЕПГ восточногерманского государства. В 1949 году советское руководство реагировало решением о ликвидации спецлагерей на основание ФРГ. В этом общем смысле и в каждом конкретном случае всякое изменение в лагерной политике следовало за политическими решениями Сталина» ^{[36, s. 107]}.

Анализ причин и хода процесса ликвидации спецлагерей, как кажется, подтверждают эту мысль. Однако дальнейшее изучение этой проблемы, открытие новых источников могло бы многое уточнить в этом соображении. Очевидным остается одно – глубокое и неупрощенное изучение политики СССР в отношении послевоенной Германии в рассмотренный период невозможно без исследования механизмов работы советских органов госбезопасности и их репрессивной политики. Это могло бы многое прояснить не только в конкретно-исторических сюжетах истории сталинской госбезопасности и лагерной системы, но и дало бы возможность глубже осмыслить цели и направленность советской политики в Восточной Германии в послевоенный период.