Религиозный фактор как правовое обоснование разделов Речи Посполитой

Лукашова Светлана Станиславовна кандидат исторических наук Старший научный сотрудник Института славяноведения Российской академии наук. 119991, Россия, Москва область, г. Москва, ул. Ленинский Проспект, 32А Lukashova Svetlana Stanislavovna PhD in History Senior Scientific Associate, Institute for Slavic Studies of the Russian Academy of Sciences 119991, Russia, Moskva oblast', g. Moscow, ul. Leninskii Prospekt, 32A bractwo@yandex.ru

Лукашов Николай Васильевич кандидат физико-математических наук ведущий научный сотрудник Научно-исследовательского центра Академии управления МВД России. 125993, Россия, Москва область, г. Москва, ул. Космодемьянских, 8 Lukashov Nikolai Vasil'evich PhD in Physics and Mathematics Leading Scientific Associate, Academy of Management of the Ministry of Internal Affairs of Russia 125993, Russia, Moscow oblast', g. Moscow, ul. Kosmodem'yanskikh, 8 akadem11@yandex.ru

История разделов Речи Посполитой имеет обширную историографию, которая начала формироваться еще в XVIII в. Каждая из трех держав, присоединивших польские земли, стремилась доказать собственные исторические права на них. Позиция российских властей была выражена наиболее последовательно: Санкт-Петербург настаивал на включении в состав Российской империи всех земель, населенных православным населением. Русские исследователи, начиная с С.М. Соловьева ^[1], в целом подтверждали эту точку зрения, указывая, что среди обстоятельств, побудивших Россию участвовать в разделах, необходимость защиты православного населения Речи Посполитой относится к числу важнейших. Советская историография относилась к имперской политической риторике более критично, акцентируя внимание на социально-экономических факторах, однако, серьезных контраргументов ею выдвинуто не было. Вместе с тем, возникает вопрос, в какой мере проблема защиты единоверцев была действительной причиной и/или предлогом для вмешательства во внутренние дела Речи Посполитой, а также каковы были движущие силы этого процесса.

Необходимость обеспечения собственной безопасности в условиях политической нестабильности в Польше была названа причиной раздела Речи Посполитой в Петербургском соглашении (конвенции) между Россией и Пруссией от 4.01.1772: «зрело взвесив те непосредственные отношения, которые таковое положение соседственного государства имеет к собственным интересам их монархий и к безопасности их границ…» ^{[2, с. 131]}. В договоре России и Австрии впервые упомянут мотив исторических прав: «В то же время державы, соседние с Польской республикой, имея по отношению к ней требования и права столь же древние, как и законные, которых удовлетворения никогда не могли получить, рискуют потерять эти права безвозвратно, если они не примут мер к их обезопасению и не приведут их сами в исполнение, совокупно с восстановлением спокойствия и порядка во внутренних делах» республики ^{[2, с. 138]}.

В самой России доказательство необходимости раздела Речи Посполитой встречало определенные трудности, что можно понять из секретного наказа будущим псковскому и могилевскому губернаторам генерал-майорам М.В. Каховскому и М.Н. Кречетникову от 28.05.1772: «Причины, кои нас принудили присоединить некоторые провинции Польской республики к империи нашей, вы усмотрите из печатного о том манифеста, и для того за излишне почитаем здесь о том упомянуть» ^{[3, с. 508]}. В Манифесте от 05.08.1772 г. объяснение причин также было не слишком подробным: «Русский императорский двор, будучи вынужден, в виду интересов своей империи, остановить, наконец, собственными силами ярость польских беспорядков, помешать разрушению государства, а также обеспечить себе справедливое удовлетворение своих законных прав…» ^{[4, с. 142]}. В указе генерал-губернатору З.Г. Чернышёву в августе 1772 г. в качестве официальной причины присоединения белорусских земель были упомянуты только «издревле законно принадлежащие, неоспоримые права и требования» ^{[4, с. 554]}. Состав этих «неоспоримых прав» был официально озвучен только в 1793 году в манифесте по поводу второго раздела Речи Посполитой: историческое право России на украинские и белорусские земли, а также обязанность защиты единоверцев: «притеснения, которым земля и грады, к Российской империи прилегалые, некогда сущим ее достоянием бывшие и единоплеменниками ее населенные, созданные и православною христианскою верою просвещенные и по сие время оную исповедующие, подвержены были» ^{[5, с. 410]}.

В соответствии с условиями Вечного мира 1686 г. правительство Речи Посполитой обязывалось прекратить национально-религиозное угнетение православного населения, проживающего в Польше: «...его королевское величество церквам Божиим и епископиям…, в которых обреталося и ныне обретается употребление благочестивой грекороссийской веры и всем тамо живущим людям... никакого утеснения и к вере римской и к унии принуждения не велит и быти то не имеет, но по давным правам во всяких свободах и вольностях церковным будет блюсти». Хотя девятая статья так и не была ратифицирована польским сеймом, уже 24 июня 1686 г. в наказе полномочным послам «к польскому двору» говорилось, что послы должны были следить, чтобы «никакое в вере не имеет быть творено безправие и ко иной вере принуждение, наипаче будет имети всякую вольность той веры держась».

Право России представлять интересы православных перед польским правительством также было достаточно спорным. В вопросе защиты диссидентов Россия выступала вместе с Англией, Швецией и Голландией, которые также оказывали поддержку своим протестантским единоверцам, позднее к странам-гарантам веротерпимости присоединилась и Австрия.

Характеризуя роль конфессионального вопроса в формировании внешней политики Екатерины II, некоторые историки подчеркивают прагматичное отношение императрицы и ее ближайшего окружения к делам веры и считают, что лозунг защиты православия имел конъюнктурное значение. По утверждению статс-секретаря Екатерины II А.В. Храповицкого, императрица считала, что "вся политика сводится к трем словам: обстоятельства, расчеты и конъюнктура (circonstances, conjectures et conjonctures)" ^[6]. Таким образом, религиозный вопрос был лишь предлогом для оказания политического и военного давления. Реальной защиты православных не производилось, а грубо навязанные польскому правительству половинчатые решения лишь провоцировали вспышки религиозного фанатизма у католиков и усложняли межконфессиональные отношения в Речи Посполитой ^{[7, с. 204-209]}.

Не подвергая сомнению оценку личности императрицы, отметим, что политика империи интегрально складывалась из действий императрицы, ее единомышленников, остального двора (в котором наличествовали противоборствующие группировки), чиновников, контролировавших конкретные направления государственной политики (военное министерство, Синод), а также осуществлявших власть на местах (генерал-губернаторы и т.д.). Каждый из этих акторов обладал некоторой толикой самостоятельности, сложение которых могло привести к игнорированию даже прямых указаний императрицы.

Кроме того, нельзя забывать и о непосредственных участниках событий, создававших circonstances, обстоятельства в пределах которых приходилось действовать государственной власти. Наиболее значительным было воздействие со стороны «посполитых». Так неоспоримо, что даже простая демонстрация намерений со стороны России защитить православных Речи Посполитой – активизировала как сопротивление упорствующих, так и возвращение насильственно обращенных в унию, а появление минимальной надежды на улучшение своего положения провоцировало массовые обращения верующих к русским властям с просьбой защитить от преследований, которые, в свою очередь, рассматривались как легитимный повод для ввода войск.

Поскольку письменные жалобы были выгодны русскому правительству, противники России утверждали, что ей выгодна и сама политическая нестабильность в Речи Посполитой, и источник всех внутриполитических конфликтов видели в кознях со стороны империи. Вместе с тем, нельзя не признать существование серьезнейших социально-экономических противоречий, складывавшихся в Польше на протяжении двух столетий.

В восточных землях Речи Посполитой взрывоопасная ситуация была связана, прежде всего, с резким расслоением уровня доходов населения: крестьяне были задавлены поборами арендаторов, мещане испытывали все возрастающее давление со стороны городского патрициата и магнатов, мелкая шляхта разорялась, поддерживая чрезмерно высокий уровень потребления. Реальная власть перешла в руки магнатов, которые игнорировали действия представителей королевской администрации, а иногда и самого короля. Децентрализация управления и паралич власти вели к усилению субъективного фактора в политике, а это, в свою очередь, ухудшало внутриполитическую ситуацию. В условиях экономической стагнации резко обострились все социокультурные противоречия в обществе. Неизбежность взрыва предопределило то, что и этносоциальные, и этноконфессиональные линии разлома общества проходили между поляками, с одной стороны, и восточнославянским населением, с другой, а вмешательство Российской империи, в любом случае, было фактором вторичным.

Внутренний экономический, политический и социальный кризис, восстания гайдамаков привели к дестабилизации обстановки в приграничных районах Речи Посполитой, что обусловило значительное усиление эмиграции в Россию в 60­–90 годах XVIII в. ^{[8, с. 97]}. После создания Барской конфедерации (вооруженного союза польских магнатов и шляхты против короля Станислава-Августа Понятовского с целью восстановления суверенитета Речи Посполитой и укрепления позиций католической церкви, феврале 1768 г.) можно говорить о многократном увеличении числа беженцев, что прямо затрагивало интересы России. Кроме того, антифеодальные выступления в непосредственной близости от границ Российской империи могли спровоцировать обострение ситуации внутри страны, поэтому они не могли ни при каком условии получить поддержку со стороны Санкт-Петербурга. Несмотря на то, что восставшие выдвигали лозунги защиты православной веры, российские войска участвовали в подавлении волнений. В 1764 г. было получено разрешение на пребывание ограниченного русского контингента на территории Польши, с 1767 г. в Варшаве дислоцировался уже 40-тысячный корпус. После начала Колиивщины на Правобережье были подтянуты дополнительные подразделения.

Показательно дифференцированное отношение к участникам восстания. Русские подданные за участие в восстании переправлялись в Киев, Белую Церковь, Глухов и др. гарнизоны. Их судьбы после ареста редко удается проследить, возможно, не всех ждала безвременная смерть на каторге или ссылке. Максим Железняк и другие русские участники нападения на Балту, Голту и Дубоссары были признаны «достойными смерти» и подвергнуты позорному телесному наказанию в присутствии официальных представителей Османской империи именно потому, что эти города принадлежали Турции, и отсутствие должного «удовлетворения» потерпевших могло спровоцировать очередную войну, к которой Россия не была готова. Несмотря на денежную контрибуцию, публичную порку виновных и многократные официальные извинения, война все-таки была развязана. Когда она началась, приговоры бывшим гайдамакам были смягчены, и каторга была заменена ссылкой. Из 220 человек, осужденных вместе с Железняком, сохранились сведения лишь о 138 ссыльных ^{[9, с. 88, 113; 10]}. В условиях острого недостатка в квалифицированных кадрах в Сибири XVIII в. для тех ссыльных, которые демонстрировали минимальную лояльность властям, существовала возможность реализовать себя в социально приемлемых формах, от купеческого бизнеса до чиновничьей службы.

Подданные Речи Посполитой отправлялись в руки польских властей, но выборочно. Если императрица в манифесте от 12 июля требовала сурово наказать участников народных волнений, это не означает, что ее указания выполнялись дословно. Собственно, активным сотрудничеством с поляками отличился только генерал-майор П.Н. Кречетников, которому фельдмаршал А.А. Прозоровский сделал выговор за передачу полякам 680 участников Уманской резни и телесные наказания участников восстания, и впредь запретил подобные вмешательства во внутренние дела Речи Посполитой ^{[11, с. 37-176]}. Но и отряды Кречетникова брали в плен только тех, кто был застигнут с оружием в руках, и либо оказал сопротивление, либо «прославился» особенной жестокостью – и не усердствовали, разыскивая разбежавшихся ^[12].

В случае отсутствия вооруженного сопротивления гайдамакам зачитывали манифест от 12.08.1768 о подложности «Золотой грамоты» (cфабрикованная повстанцами грамота от имени императрицы, которой призывалось уничтожать поляков и евреев с обещанием помощи со стороны России), их разоружали и, при угрозе возмездия со стороны поляков, переправляли на территорию России, объявляя запорожцами. Еще более сочувственным было отношение русских офицеров и солдат к украинско-белорусским «посполитым», которым зачастую оказывали прямую помощь, особенно, когда дело касалось борьбы с католиками или униатами светского или духовного звания. Киевский генерал-губернатор граф П.А. Румянцев неоднократно писал в Коллегию иностранных дел и лично императрице: «Я, по старанию о тишине пограничной, умножаю посылку за границу команд, слыша в близости продолжающиеся еще неспокойства по поводу наипаче отчаянных тамошних жителей однако ж, истребляя гайдамак, для самых жителей показую только вид оружия, повелевая больше командирам увещевать и обнадеживать их высочайшим императорским милосердием, яко к единоверным, чтоб они отошли в свои селения и жили покойно» ^{[13, c. 97, 106]}. Генерал-губернатор пытался покровительствовать и возвращенным в Речь Посполитую крестьянам, однако, его усилия оставались тщетны.

Причины всплеска религиозного чувства у украинско-белорусских православных современники событий и историки оценивали по-разному. Так король Станислав-Август видел причину восстания в провокационных действиях сторонников Барской конфедерации и униатского духовенства, которые возбудили народ. В письме к М.Т.Р. Жоффрэн от 06.07.1768 г. он писал: «Несколько фанатиков угрожали нашим украинским крестьянам всевозможными бедствиями, если они не отринут греческую веру и не перейдут в унию, т. е. если они не откажутся объяснять таинство св. Троицы, как объясняют его в Петербурге, и не станут объяснять его по римскому способу. Суди сама, понимают ли в этом что-нибудь несчастные крестьяне? И именно это побудило их к бунту, а восстание этих людей не шутка! Они вооружены и свирепы, когда возмутятся. Они теперь убивают своих панов, их жен и детей, католических священников и евреев. Уже тысячи человек убито. Бунт этот распространяется как пожар, потому что схизматический фанатизм соединяется у них с жаждою независимости. Эти украинцы – народ казацкий, ненавидит поляков с подобной же войны во времена Яна Казимира в прошлом веке… Посполитые с фанатизмом схизматическим воюют огнем и мечом против шляхты с фанатизмом католическим... Верно одно, что без Барской конфедерации этого нового несчастия не было бы» ^{[14, р. 2]}.

Его точку зрения разделял и православный граф П.А. Румянцев: "Простое усердие к вере благочестивой, противоборство оной от римского духовенства, распространяемое с лютым бесчеловечием, без сомнения суть две крайности, возмутившие к мятежу польских крестьян... настоящие в отечестве их бедствия родили суровые поступки против исповедующих закон греческой церкви официала украинского униатского Мокрицкого. Когда сим жестоким угнетением страждущие сердца дышали внутреннею ненавистью против сих гонителей, то при таком расположении не трудно было преклонить непросвещенные умы простолюдинов так называемым гайдамакам на все известные дерзости. Возжечь сей пламень нашли они наилучшую удобность, составив ложные от имени ее величества указы о своем туда приходе, и уверивши, что они сих пограничных жителей навсегда с под польского владычества освобождают ^{[13, с. 101-102]}.

Аналогично оценивают причины Колиивщины большинство современных исследователей, которые указывают, что причиной Колиивщины стало сочетание социального и религиозного угнетения крестьян, а катализатором взрыва стала жестокость сторонников Барской конфедерации, пытавшихся любыми мерами избавиться от гипотетических сторонников России ^{[15; 16; 17, с. 487]}.

В свою очередь, современный польский историк А. Миронович, соглашаясь с точкой зрения членов Следственной комиссии варшавского сейма (1790 г.), утверждает, что именно Петербург спровоцировал восстание, поскольку давало ему право на еще более активное вмешательство во внутренние дела Польши ^{[18, s. 247-249]}. Наконец, третья версия отводит главенствующую роль иерархам Русской православной церкви, а именно епископам могилевскому Георгию (Конисскому) ^{[19, 20, 21, 22]} и переяславскому Гервасию (Линцевскому) ^{[23, s.132; 24, 25, 26, 27]} и игумену Матронинского монастыря Мелхиседеку (Значко-Яворскому), которые и подговаривали рядовых мирян.

Колиивщина была самым острым проявлением противостояния православных и католиков обоих обрядов в Речи Посполитой, во время которого выявились существовавшие ранее, но не афишированные тенденции. Действительно, активная деятельность епископа Георгия Конисского (с 1755 г.) по защите православия в Речи Посполитой обеспечила наведение порядка в белорусской епархии, а сведения, передаваемые им – весомость демаршам русского посла в Варшаве князя Н.В. Репнина. Сразу же после назначения игумена Матронинского Троицкого монастыря Мелхиседека администратором Переяславской епархии в 1761 г. начался процесс перехода униатов в православие. В течение 4 лет игумену удалось добиться возвращения 80 приходов, всего же отозвалось на его проповедь 150 церковных общин ^{[28, s.132; 17, c. 487]}. В этой связи существенными являются два вопросы: насколько деятельность этих иерархов была инспирирована свыше, и что заставило православных Речи Посполитой услышать их призыв.

Киевский генерал-губернатор граф П.А. Румянцев, оправдывая игумена Мелхиседека в обвинениях в подстрекательстве Максима Железняка, подчеркивал, что в действиях игумена не было беззаконных нарушений, «не извинительно одно только, что к тому приступил он без формального повеления себе» ^{[13, с. 111]}. Действительно, игумен, будучи назначен еп. Гервасием администратором Переяславской епархии на Правобережье, действовал в пределах норм канонического права православной церкви и соглашений между Речью Посполитой и Россией. Игумен не приводил в православие римо-католиков (что каралось польскими властями смертной казнью). Другое дело, что польские власти стремились полностью и как можно скорее избавиться от «схизматиков» в пределах Речи Посполитой, поэтому любые действия по укреплению православия немедленно вызывали острую реакцию. В 1765 г. игумен Мелхиседек приехал в Санкт-Петербург и был выслушан в Св. Синоде, Коллегии иностранных дел и лично императрицей и получил высочайшее одобрение и поддержку ^{[29, № XL]}. Таким образом, в Петербурге знали о развернутой на Правобережье миссионерской деятельности и реакции на нее униатской иерархии, поэтому упрек в отсутствии «формального повеления» был заведомо несправедлив.

Выдвигая против игумена ложное обвинение, генерал-губернатор стремился оставить в тени контакты Мелхиседека с главой колиев Максимом Железняком, ставшего настолько одиозной фигурой, что дискредитировал и своего бывшего покровителя. Следует подчеркнуть, что если польские власти винили гайдамаков и, соответственно, Мелхиседека, в первую очередь, в зверствах Уманской резни, то русские были озабочены участием Железняка в вышеупомянутых нападениях на Балту и другие турецкие города, а польские эксцессы даже не рассматривали. Матронинский игумен не был инициатором перехода польско-турецкой границы, а потому, с точки зрения Румянцева, был невиновен.

Обращает на себя внимание последовательное молчание собственно церковных властей по поводу деятельности игумена Мелхиседека и епископа Гервасия. Ни киевский митрополит Арсений (Могилянский), ни Св. Синод в целом совершенно не были затронуты скандалом, разразившимся вокруг Железняка. Контактировавшие с гайдамаками духовные лица внешне были наказаны. Игумен Мелхиседек был подвергнут суду и переселен в переяславский Михайловский монастырь, но уже 25.12.1771 г. он был назначен наместником Киево-Софийского монастыря, т. е. получил повышение ^{[30, № CXLIX, CLXX]}. Епископ Гервасий был обвинен в том, что он «вмешался в заграничные дела» без высочайшего повеления. Формально он был отрешен от епархии и с 3.11.1768 г. жил в Киеве, но собирались ли его наказать в действительности, неизвестно. Вместе с тем, нельзя сказать, что эти два православных иерарха выражали какую-то особую точку зрения, не совпадавшую с линией Священного Синода. Епископ Георгий (Конисский) вообще не пострадал. Преемник умершего в декабре 1768 г. еп. Гервасия, еп. Иов (Базилевич) вел точно такую же активную миссионерскую деятельность ^[31]. Таким образом, можно констатировать, что архиереи Русской православной церкви занимали единую позицию по отношению к населению восточных земель Речи Посполитой, но по ряду внешне- и внутриполитических причин, не спешили ее обнародовать.

Если первые возвращения в православие еще можно считать следствием проповедей харизматичного игумена Мелхиседека (хотя и неизвестно, на чем основывалась его система убеждения слушателей), то волны массового перехода униатов в православие и обратно мало связаны с уровнем религиозного самосознания: пики их приходятся на 1768/1769 гг. (Колиивщина) и 1772/1773 гг. (I раздел Польши). В условиях близкого соседства вооруженных отрядов осознание ошибочности когда-то сделанного выбора конфессии наступало особенно остро. И. Водзяновска собрала статистику и обнаружила, что только в уманской протопопии 8 приходов в течение 4 лет (с 1771 по 1775 гг.) дважды переходили из унии в православие ^{[32, s. 246]}. Переходили целыми приходами, иногда вынуждая к этому своих священников, а иногда сводили с ними счеты и убивали или передавали солдатам противника.

Поведение большинства польских «посполитых» вполне укладывается в стратегию выживания в условиях ведения боевых действий. Во-первых, это признание власти любой силы, вне зависимости от легитимности ее прав. Регулярные отряды польской и русской армий, «загоны» сторонников Слуцкой, Торуньской, Радомской или Барской конфедераций, гайдамаки, – все они одинаково радушно встречались украинско-белорусскими крестьянами, мещане были не намного разборчивее. Интересы оседлого населения требовали максимальной политической стабильности, сжечь пшеницу гораздо легче, чем ее вырастить. С точки зрения отдаленной будущего, России представлялась более надежным покровителем, а следовательно, православие – более перспективной конфессией.

Во-вторых, население постоянно жаловалось во все возможные инстанции обоих государств. С одной стороны, оно демонстрировало свою нищету и невозможность удовлетворить растущие аппетиты захватчиков, с другой – предоставляло воюющим сторонам необходимую фактическую базу для обвинения противников в грабежах, насилии и т. д. Наконец, «посполитые» постоянно были готовы к покаянию за любые совершенные ими ранее действия. Подобная стратегия требует уверенного владения политической риторикой, но не предполагает у ее владельцев твердых религиозных убеждений, скорее, их отличала конфессиональная индифферентность.

Последнее утверждение позволяет объяснить сравнительно малое число случаев мученичества за веру: к числу несомненных страстотерпцев можно отнести только старосту млиевского братства Даниила Кушнира. В других случаях или угроза насилия так и не была реализована, или подвергнутыми насилию все же перешли в унию, а возможно, инцидент имел дополнительные (экономические, правовые, личностные) обстоятельства. Кроме того, в правовой культуре Речи Посполитой была принята барочная страсть к преувеличениям: простая перебранка квалифицировалась в жалобах как нанесение тяжелейших оскорблений, тычком или затрещиной можно было «едва не до смерти убить», а синяк превращался в «кровавую рану» ^[33], поэтому некритично доверять даже судебным искам не следует.

Причиной смены конфессии духовными лицами могло стать принуждение со стороны прихожан, а также семейные, финансовые и иные обстоятельства, например, наличие свободного места службы в приходе другой церкви. Так переход в унию был привлекателен для беднейших кандидатов в священники: за рукоположение там требовалось раздать меньше подарков ^{[32, s. 249]}. В свою очередь, следует указать на значительную степень задолженности униатских священников у ростовщиков ^{[34, с. 2]}. Для таких иереев выезд в Киев и принятие там православия означал выход из тяжелой жизненной ситуации, хотя и без возможности вернуться обратно в родные места.

Униатские священники могли бежать в Россию, ища спасения и от жестокости гайдамаков: «самом начале по приезде моем в Переяслав, усмотря великое множество здесь униатских попов, о том епископу сказал мое удивление, но в ответ от него получил следующее: что между положениями обоих церквей не возбранено униатам по надобностям, приходить к православному, а православным попам к униатскому архиереям, что по претерпении многими из православных попов от конфедерации великих в вере утеснений и мучительств, принуждены оные были иные сделаться униатами, а иные искали убежище у него, и что по вступлении гайдамак в Польшу, кои, согласись с мужиками, мщение свое, как показывают, за прежние от поляков мучительства производили столь далеко, что невинные младенцы щадимы не были, обратившиеся в унию священники не имели другого средства к своему спасению, как только, подражая перво вышедшим, искать себе защищения у его же; а по миновании от конфедерации и гайдамаков беспокойства, большая часть оных обратно отправились» ^{[13, с. 114]}. Проявления сословной солидарности со стороны еп. Гервасия также следует рассматривать с точки зрения отдаленной перспективы: униатское духовенство представляло собой желанный кадровый резерв для пополнения рядов православного духовенства, поэтому в надежде на переход униатов в православие, следовало сохранять добрососедские отношения. Если униатский священник был захвачен воинским отрядом на контролируемой территории, его допрашивали и сажали в тюрьму. Если он принимал православие, ему сразу возвращалась свобода; если упорствовал – заключение могло тянуться полугода, после чего узника отправляли восвояси ^{[13, с. 104]}.

С учетом всех жизненных обстоятельств смена веры не считалась особенным грехом и не влекла за собой утрату имущественных прав и автоматическое изгнание с места, даже если земли прихода попадали в руки политических противников. Иногда неудачливые ренегаты продолжали жить вблизи своих приходов и даже служили вместе с представителями доминирующей в настоящий момент конфессии. Строгость и отсутствие снисхождения демонстрировали только визитаторы униатских епископов, жестко связывавшие вопросы конфессии и политической лояльности.

Проведенное исследование позволяет сделать вывод о том, что несмотря на индифферентное и прагматичное отношение русского императорского двора к вопросам защиты православной веры в восточных землях Речи Посполитой, эта проблема действительно была актуально для русского общества в целом. Инициаторами этой защиты выступали гражданские и духовные власти приграничных регионов, а также армия, действовавшие в пользу единоверцев без письменных приказов. Хотя Русская православная церковь в целом демонстрировала незаинтересованность в юридическом включении земель восточных епархий в состав империи, отдельные ее представители также являлись активными сторонниками «воссоединения». Со своей стороны, православное население Речи Посполитой также было заинтересовано в укреплении позиции России в регионе, что было связано с совпадением этно-религиозных и этносоциальных конфликтов в обществе. Разделы Речи Посполитой привели к заметному снижению межкофессиональной напряженности в регионе: подавляющее большинство населениия теперь исповедовало господствующую религию, а по отношению к католикам и униатам правительство демонстрировало толерантность.

Статья подготовлена при поддержке РФФИ, грант №16-01-00395.