Римское право в Британии: история влияния на примере Кларендонских Конституций 1164 года

Рахимова Гульнара Вильевна аспирант кафедры теории и истории государства и права, Омский государственный университет им. Ф.М. Достоевского 644077, Россия, г. Омск, проспект Мира, 55-А Rakhimova Gulnara Post-graduate student, the department of Theory and History of State and Law, Omsk F. M. Dostoevsky State University 644077, Russia, g. Omsk, prospekt Mira, 55-A grakhimova@mail.ru

Классическая юридическая наука традиционно противопоставляет континентальные правовые системы и правовые системы англо-саксонской правовой семьи ^{[5, С.435]}; ^{[17, С.165]}; ^{[6, С.6-10]}; ^{[4, С.151-152]}. В качестве концептуальных различий между ними признают: различия по историческому происхождению, по природе источников права, по концепции толкования. Сходство, тем более, их историческое родство, вплоть до конца XIX в. традиционно отрицалось либо формально признавалось, но игнорировалось его значение ^{[4, С.150]}. И хотя в конце XIXв., в XXв. появились труды, сигнализировавшие о родстве этих систем ^{[20, С.88]}; ^{[21, С.369-370]}, общую концепцию эти исследования не изменили.

Этот подход в современных экономических условиях дал толчок развитию инициативы глобальной новации права посредством унификации, что в сущности подразумевает внедрение полностью или в преобладающей части правовой системы одной страны за счет разрушения или деформации правовой системы другой.

Единственный подтвержденный эффект такой новации – приведение правовой системы к виду и формам, привычным для внешних инвесторов. Наукоемкий анализ иных эффектов (правовых, экономических, политических, культурологических) в современных юридической и иных социальных науках не прослеживается. При этом, практические мероприятия по глобальной унификации права получают все более широкое распространение. Коснулись они и права России.

Неоправданно высокие темпы реформации права России последних лет и первые отрицательные эффекты этих преобразований подчеркивают актуальность проблем глобальной унификации права и требуют повышения национального научного интереса к вопросам сравнительного анализа континентальных правовых систем и правовых систем англо-саксонской правовой семьи. Наукоемкое деполитизированное исследование этих вопросов может стать ключом к успешному паритетному взаимодействию участников не только российского оборота, но и других стран, при сохранении целостности их национальных правовых систем и правовой ментальности.

Различия между континентальными правовыми системами и правовыми системами англо-саксонской правовой семьи исследованы широко, поэтому внимание автора в первую очередь вызывает исследование их сходных черт как менее проработанной сферы.

Исследование этих систем на предмет сходства приоритетно и в той связи, что сходство может свидетельствовать об объединяющей эти правовые системы единой природе, что даже при различных формах и особенностях проявления этой природы ставит под вопрос традицию их противопоставления. В этом случае, независимо от прочих, не менее важных причин, целесообразность внедрения англо-саксонских правоприменительных практик в российское правовое поле представляется вдвойне сомнительной, и требует скорейшей переоценки.

Российская правовая доктрина признает влияние римского права на право России в процессе его становления. В качестве базиса было принято многое из того, что римская правовая традиция к началу X в. могла предложить – писаное право; базовые понятия, принципы и институты; формализм; значение процедуры и нормативного правового акта как источника права. Значение римской юриспруденции для российского права как источника системности и представлений о возможностях правоприменения давно не является предметом споров в российской правовой науке. Многие начала римского права занимают важное место в концепции российского права и сегодня.

Классические воззрения историков англо-саксонского права прямо противоположные: официальная доктрина утверждает независимость англо-саксонского права в своем становлении от римской правовой мысли ^{[11, С.9,10]}; ^{[17, С.165]}; ^{[9, С.291]}; ^{[6, C.6-10]}. Парадоксально, но несмотря на ряд убедительных исследований конца XIX-XXвв. ^{[17, С.165-169]}; ^{[20, С.88]}; ^{[6, C.6-10]}; ^{[15, С.318]}, продемонстрировавших необъективность классического подхода ^{[19, С.675,679]}; ^{[4, С.150-153]}; ^{[15, С.318-321]}, миф о том, что англо-саксонское право – уникальный и самобытный продукт британского народа, сформировавшийся изолированно и независимо от влияния римской правовой культуры, по-прежнему весьма распространен. Причем, приверженцы этого подхода игнорируют как системные признаки заимствования, так и признаки локального значения.

Не учитывается, что Британия была римской колонией три с половиной века ^{[13, С.457-458]}, и в этот период судейские коллегии в Римской Британии были сформированы по типу римских ^{[16, С.2]}, а такие именитые римские юристы как Папиниан, Ульпиан и Павел передавали британскому народу в Йорке свой правовой опыт в качестве судей ^{[15, С.318]} или судебных экспертов ^{[16, С.2]}. Хотя римляне не стремились повсеместно внедрять в своих колониях римское право, известно, что договорное право, право наследования и правила отчуждения имущества в Римской Британии регулировались именно доктринами римского права ^{[16, С.2-3]}. Большинство прославившихся законотворчеством англо-саксонских и датских правителей VI-XIвв. как минимум единожды посещали Рим и были знакомы с Папой ^{[15, С.319-320]}; ^{[13, С.460-461]}; систематически обменивались с Папой дарами и пожертвованиями, титулами и дипломатическими миссиями ^{[16, С.13-15]}. Игнорируется, что все англо-саксонские и англо-нормандские правоведы (ближайшие советники короны), в том числе судьи, были как минимум до XIIв. ^{[13, С.460]} из священнослужителей ^{[15, С.325]}; ^{[13, C.462]}, бывших знатоками и проповедниками римского права ^{[10, С.13-14]}, причем, не только канонического ^{[15, С.319, 321-322]}; ^{[13, С.460]}; ^{[10, С.43]}; ^{[16, С.13]}.

Известно, что кодексы англо-саксонских и датских правителей содержали латынь, а некоторые из них - непосредственно элементы римского права ^{[15, С.320]}, либо были оформлены в римском стиле ^{[13, С.459]}. Вообще, берущая начало начиная с VIIв. традиция замены обычного права писаным сама по себе – уже ярчайший признак римского влияния ^{[13, С.460]}. Доктринальные труды о праве Глэнвилля XII в. и Брэктона и XIIIв. выполнены на латыни полностью ^{[15, С.325-326]}, причем оба применяли терминологию и концепции римского права ^{[16, С.123-126]}, и порой практически цитировали римские источники права ^{[4, С.150-151]}; ^{[15, С.326]}, правда, без ссылки на чужое авторство ^{[13, С.471-472]}; ^{[16, С.123-126]}. Другой образцовый доктринальный труд, уже XVIIIв. – Уильяма Блэкстоуна, который, хотя и утверждал самобытность английского права, однако, основывался на труде Брэктона, и к тому же также оформлен в виде комментариев – некогда отличительной черте римских дигестов ^{[4, С.151]}. Римское право последовательно изучалось юристами и даже цитировалось в судебных заседаниях при приведении оснований судебных решений ^{[13, С.464-468]}; ^{[16, С.123-126]}.

По мнению автора, эти детали истории Британии и британского права сами по себе служат поводом критически пересмотреть мнение об изолированном от римского влияния становлении английского права. Если внимательно исследовать источники права уже XI-XIIвв., можно заметить не только формальные признаки римского участия в становлении английской правовой системы. Англо-нормандские законотворцы, продолжая традицию письменного изложения обычаев ^{[13, С.461]}, продвинулись дальше их элементарной формализации, предприняв попытки обогатить вновь возникшие нормы по римскому образцу сущностно и системно. Автор полагает, что эта тенденция укрепилась в период Генриха II, именно в его инициативах систематизировать нормы права, заменить нормы частного значения универсальными, урегулировать те или иные отношения в целом. Представляется, что эти преобразования были прямым следствием продолжительного и системного влияния римского права и римской культуры в целом на становление права английского.

В качестве образца непрямого влияния автор предлагает рассмотреть нормы Кларендонских Конституций 1164г., которые, по мнению автора, на фоне Кларендонских Ассиз 1166г. и других источников английского права незаслуженно оставлены без научного внимания.

Кларендонские Конституции 1164г. возникли на фоне спровоцированного Вильгельмом I Завоевателем ^{[11, С.17]} и последовательно развивающегося ^[1]; ^[2]; ^{[11, С.14]}; ^{[7, С.124-126]} конфликта церкви и короны.

В борьбе с короной церкви удалось под религиозными мотивами охватить своим правосудием значимые сферы общественных отношений, включая договорное и обязательственное право ^{[11, С.17-18]}; а также сформировать независимую от короны мощную судебную систему, пользовавшуюся популярностью у обеспеченного населения в силу возможности получить за деньги более мягкое наказание ^{[8, С.309-312]}; в то время как те, у кого не было доступа к облегченному правосудию, терпели кары королевских судов или судов баронов.

Другими словами, конфликт короны и церкви позволил последней в ущерб интересам короны значительно усилить свое правовое, политическое и социальное значение в Англии, что, на фоне регулярных мятежей баронов, преобладающей нищеты и выраженной угнетенности основного населения, к моменту прихода Генриха II к власти имело для короны серьезное политическое значение.

В противовес сложившейся ситуации, в 1164г. в Кларендоне при участии баронов и представителей церкви были приняты Кларендонские Конституции (далее - Конституции). Конституции включали в себя шестнадцать статей преимущественно политической и финансово-административной направленности. Каждая статья Конституций, по мнению автора, по-своему значима и представляет исторический интерес не только как образец инструмента политической борьбы, борьбы за государственность и суверенитет молодой Англии, но и как отправная точка реформ, в результате которых впоследствии возникнет английское право. В этой же работе автор сосредоточил внимание на положениях именно универсального реформирующего характера.

Так, статьей 3 установлена неотвратимость адекватного наказания священнослужителей, а церковный суд лишен исключительной юрисдикции в их отношении. Статьей 8 волей короны ограничена экс-территориальная подведомственность церковных споров Папе Римскому. Эти положения, несмотря на свою очевидную политическую значимость, тем не менее, постулировали и принцип равенства всех перед законом, и подразумевали преобразование прежде независимой судебной власти церкви в часть единой системы правосудия королевства.

Статьями 1 и 15 за счет споров о назначении и о праве представления кандидатур на должности священнослужителей, а также споров о долговых обязательствах расширена компетенция королевского суда. По мнению автора, посредством этой нормы корона фактически перехватила у церкви инициативу регулирования и контроля долговых отношений, сохранив за церковью право на разбирательства лишь о нарушении клятвы с точки зрения религиозной морали.

Как отмечают историки права, «церковное право быстрыми темпами приобретало более современные, более справедливые и менее формалистские формы» ^{[11, С.17-18]}, чем право короны. Церковь торопилась нормами религиозного назначения урегулировать важнейшие вопросы и нерелигиозной природы. В силу того, что предоставление долга в средневековой Англии сопровождалось клятвой или обетом, задолго до Конституций «церковь наказывала за нарушение клятвы как за преступление, и уже была на пути к дополнению этого правила институтом юридической ответственности за нарушение принятых на себя договорных обязательств» ^{[11, С.17-18]}.

Таким образом, Конституции в статьях 1, 15, 8 установили правила подведомственности, то есть, вопросы нечастного характера, касающиеся общественных отношений в целом. Их нетрадиционно универсальный, системный характер демонстрирует тенденцию королевской власти к глубокому перепроектированию общественного порядка, видение этого порядка, видение модели, которую английское общество, совсем недавно сложившееся из варварских племен, собственными силами создать было еще не способно, но которая к тому моменту уже много веков как существовала в римской культуре.

Далее, статьей 13 в качестве общего правила предусмотрено взаимодействие церкви и короны при осуществлении правосудия: на корону возложена обязанность пресекать уклонение от церковного правосудия или его недопущение со стороны знати, и наоборот. Статьями 6 и 9 (рассмотрены ниже) шериф местности обязывался для обеспечения работы церковного суда выполнить ряд действий по указанию церковных служителей, отправляющих церковное правосудие. Статьи 7 и 10 Конституций, преимущественно политического назначения – также определяли механизмы взаимодействия власти короны и церкви. В этом ряду и статья 14, запретившая удержание церковью имущества, подлежащего передаче короне на основании судебного решения.

Автор видит в этих нормах фундаментальный и в то же время прорывный характер, так как, несмотря на непримиримые разногласия с церковью, корона законодательно признала задачу обеспечения беспрепятственного и эффективного правосудия на всех уровнях. Такой подход свидетельствует об отношении к правосудию уже не как к инструменту поддержания собственной власти, а как к самостоятельному, системообразующему регулятору общественных отношений, как к источнику социального равновесия и непреложному элементу государственности, обеспечение которого – обязанность, превосходящая личные интересы короны. В силу этого автор приходит к выводу, что процессы разделения исполнительной и судебной власти получили импульс к развитию именно в период Генриха II. Кроме того, автор видит в этих нормах основы принципов равенства всех перед законом, верховенства закона, независимости судебной системы от всех иных ветвей власти и обязательности исполнения судебных решений – базисных для сегодняшнего англо-саксонского права.

Дополняют череду норм переломного значения статьи 6 и 9. Статья 6 регулировала правосудие в сфере правонарушений, статья 9 – в сфере имущественных споров. Однако несмотря на условно отличные сферы регулирования, обе нормы закрепили коррелирующие между собой общие подходы к правосудию. Так, статья 6 запретила церковным судам отправлять правосудие в отношении мирян иначе как хорошо известными и законопослушными обвинителями/свидетелями, и обязала шерифа найти по запросу церкви двенадцать законопослушных жителей из близлежащей местности, которые раскроют правду о расследуемом деле согласно их совести. Статья 9 установила, что в случае спора священнослужителя и мирянина об имуществе королевский верховный суд на основании свидетельств двенадцати законопослушных лиц определит категорию (по виду и принадлежности) спорного имущества и подведомственность спора.

Далее, в статьях 6 и 9 сформулированы единые для судов всех уровней правила судебного следствия: суды, во-первых, в принципе были обязаны осуществлять судебное следствие с участием сторонних лиц, а не кулуарно; во-вторых, в качестве таких сторонних лиц надлежало привлекать лиц, хорошо известных и постоянно проживавших в местности, где возник спор, или в близлежащих к ней землях. Таким образом Конституции закрепили стандарт открытости правосудия.

Кроме того, в статьях 6 и 9 положено начало целенаправленному развитию и укреплению в нормандской Англии знакового в английском праве института присяжных.

Хотя волатильность собственного аксиологического содержания не позволяет институту присяжных считаться эталонной категорией права, по мнению автора, возвращение народа нормандской Англии в систему правосудия в качестве полноправного участника (фактически и юридически влияющего на исход дела), способствовало приближению английского общества к началам справедливости и равенства, которые могли придать нормандской Англии подобие цивилизованного облика ^{[9, С.292]}, и укреплению доверия к королевской власти.

В этом контексте заслуживают внимания требования к будущим присяжным: как отмечено, ими назначались представители той сотни, к которой относились стороны спора. Это не только обеспечивало идентифицируемость присяжных, но главным образом повышало степень достоверности предоставляемой ими информации. Другими словами, в статьях 6 и 9 закреплен стандарт достоверности как условия объективности правосудия.

Признаком высокого значения для короны достоверности правосудия служили и требования, предъявлявшиеся к клятвенному свидетельствованию присяжных по делу. Лицо, не ставшее лично свидетелем спора или его причин, или не получившее информацию о споре из источников, приравниваемых к собственным ушам и глазам, не могло свидетельствовать. При отсутствии должного числа свидетелей-присяжных (двенадцати), отвечающих этому требованию, рассмотрение дела исключалось ^{[7, С.128-129]}.

В этой связи автор подчеркивает, что хотя в тот период присяжные именно представляли свидетельства, а не рассматривали их, на их показаниях строилось судебное следствие, от них зависел исход дела. Таким образом, о значении своего вердикта присяжные были осведомлены и своим вердиктом осознанно предопределяли судьбу спора. Поэтому общепринятое преуменьшение роли присяжных до исключительно свидетельской, с точки зрения автора, не соответствует исторической и правовой сущности этого явления. При отсутствии независимых представителей сотни шериф был обязан найти их в близлежащих местностях. Таким образом Конституции закрепляли стандарт беспристрастности присяжных ^{[7, С.128-129]}; ^{[18, С.157]}.

Примечание. Несмотря на то, что идея беспристрастности звучала в англо-саксонской правовой традиции и раньше, ее закрепление в Конституциях примечательно тем, что в ст. 6 адресатом этого правила была церковь, которая априори не должна ассоциироваться с пристрастностью судьи-священнослужителя и недостоверностью принимаемых им доказательств. Объяснением этому могло служить стремление Генриха II положить конец многочисленным безнаказанным бесчинствам священнослужителей, в частности, грабежам, воровству и обилию убийств, о которых короне становилось известно из специальных докладов служащих ^{[14, С.304]}.

По мнению автора, особое внимание в Конституциях к открытости, достоверности, полноте и беспристрастности правосудия подтверждает вывод автора о признании Генрихом II фундаментальной роли правосудия независимо от политических приоритетов текущего времени, а в совокупности с такими ключевыми инициативами Конституций как: централизация и реорганизация судебной власти в независимую самодостаточную ветвь власти, закрепление максим равенства всех перед законом, верховенства закона, приоритета судебного решения демонстрирует не характерное для полу-варварской Англии XII в. видение судебной власти и ее опорных начал, как если бы оно основывалось на концепте, уже существовавшем к моменту реформы, и содержавшем все требуемые конструкции и стандарты.

Учитывая многовековой опыт взаимодействия английской короны с римскими институтами права и религии ^{[9, С.292]}; ^{[7, С.Xxvi, xxxvii]}; ^{[13, С.461-462]}; учитывая то, что римское право обладало глубокой концептуальной и нормативной базой, способной предложить все необходимые образцы и конструкции для формирования полноценной правовой системы, и то, что консультанты короля знали римское право; вкупе с передовым, очевидно нетрадиционным, реформаторским подходом Генриха II к государственному управлению в целом и законодательным инициативам в частности; принимая во внимание несвойственную англо-саксонскому праву того времени цельность и системность Конституций, прочитываемую в них перспективу развития права, автор находит возможным на их примере подтвердить свои первоначальные выводы о влиянии именно римского права на становление английского.

Далее, даже не вдаваясь в историю формирования таких знаковых институтов английского права как договора, права справедливости, суда присяжных ^{[13, С.461-462]} и др., каждый из которых, по мнению автора, в зародыше содержал и даже сегодня содержит системные признаки именно римского права; не учитывая многочисленные формальные и сущностные признаки заимствований, можно заметить, что предположение автора о существенном влиянии римского права подтверждается и последовательным, комплексным замещением обычного права Англии нормативным регулированием ^{[12, С.142]}, причем, не только в англо-саксонский и англо-нормандский периоды ^{[16, С.2-3]}. Конституции в том числе прямо это подтверждают ^[3] собственным текстом, буквально закрепив правовое значение документированного признания обычая.

Любопытно, что в сравнении с законодательными актами Вильгельма I Завоевателя, Вильгельма II, Генриха I, Стэфана, в которых корона неизменно декларировала силу обычая и в то же время свое право отменять обычаи древности или вводить новые ^[1]; ^[2]; ^[2.1], Генрих II в Конституциях от открытой манифестации такого подхода уклонился. Напротив, он задекларировал свою формальную роль ^{[11, С.17]} в этом вопросе, указав, что Конституции лишь документировали обычаи древности ^[3]; ^{[7, С.126]}, а не вновь их создавали или отменяли ^{[12, С.133,146]}.

При этом, Генрих II, как и его предшественники, ссылаясь, на обычай, и тем подтверждая его правовое значение как источника права, тем не менее, все же письменно его излагал в нормах права - в законах, в том числе, в Конституциях. Складывалась парадоксальная картина: обычай по-прежнему признавался, но уже в норме писаного права и через ее юридическую силу. Это влекло потерю обычаем собственной смысловой природы и постепенное, но неминуемое исчезновение.

Остается только догадываться, служила ли такая специфическая форма признания обычая в Конституциях знаком неумолимо наступающей эры нормотворчества, или свидетельствовала неослабевающее значение обычая как источника права. В любом случае, нормотворчество набирало обороты. Этому процессу способствовало и то, что британским правителям, озабоченным укреплением собственной власти, было не до самообразования и самостоятельного поиска форм права, принципиально отличных от всех уже существовавших ^{[9, С.292]}, в то время как о преимуществах нормы права – части римской правовой традиции – отлично знали их советники-священнослужители ^{[12, С.141]}; ^{[7, С.iii]}; ^{[16, С.2-3, 123-126]}.

С признания превосходящего значения нормы права и концепции писаного права в целом, по мнению автора, начались определяющие для всего английского права системные заимствования римского опыта. Однажды положенная на бумагу, норма требовала все большего внимания – определения объединяющих критериев, группирования – так появлялись источники писаного права, в которых нормы, пусть пока еще разных отраслей, объединялись в группы единой смысловой направленности. В сопоставлении с законодательными актами предшественников Генриха II Конституции также выступают передовым примером этой тенденции – в их нормах прослеживается цельная сгруппированность и предметность.

По мере признания нормы права крепла тенденция охвата нормативным регулированием как можно более широкого ареала общественных отношений – так возникло множество новых законов, своды, кодексы. Проявилась потребность в качественном, системном преобразовании права, потребность в концепции права. Эта потребность не была продиктована извне: англо-нормандское общество под влиянием христианства постепенно перерастало свои исходно варварские уклад и ценности, и уже не могло обойтись без системообразующих начал и нравственных опор.

Оно начало фиксировать в собственных источниках фундаментальные смыслы - справедливость, совестливость, добропорядочность, законность, равенство; смыслы, за которыми стояли религиозные максимы и постулаты, заимствованные в римской культуре. Парадоксально, но и Конституции, возникшие вследствие усилившегося противостояния государства и церкви и еще более его усилившие, через закрепленные в них стандарты проецировали на регулируемые ими общественные отношения все те же максимы.

По мнению автора, исторические особенности развития английского права не позволяют сомневаться в том, что оно, как явно, так и скрыто, питалось религиозным и правовым наследием Рима. Знаменательно, что Конституции, возникнув на фоне прежде бессистемного, фрагментированного заимствования, отягощенного конфликтом церкви и государства, подобно историческому зеркалу, собственным примером все же подтверждают поиск системных решений и подходов к развитию английского права именно в римской правовой культуре, фактически сохранив в себе ее черты – нормативность, концептуальную обусловленность, гуманистическую природу; тенденцию к расширенному регулированию и детализации; тенденцию к целеполаганию в построении системы правосудия; выраженное значение процедуры в системе права ^{[16, С.62-63]}.