К построению теории вопрошания

Во втором номере журнала «Педагогика и просвещение» за 2016 год вышла наша статья «Что такое вопрошание: сущность и типы» ^[9]. В ней мы различили два разных типа вопрошания ‒ доличностное (внеличностное), характерное, с одной стороны, для детей, с другой ‒ для взрослых, действующих, однако, не как личности (как правило, такое вопрошание представляет собой разрешение проблемной ситуации за счет обращения к другому, авторитетному лицу) и личностное, когда ответ ищется личностью самостоятельно, кроме того, в этом случае вопрошающий нередко не только хочет получить ответ в смысле разрешения своей проблемы, но использует отвечающего в плане помощи или отклика на свои переживания. На семинаре, где обсуждалась природа вопрошания, методолог и психолог Вера Данилова высказала предположение, что указанное различение может быть положено в основание теории вопрошания. Я с этим согласился, добавив еще несколько соображения.

На мой взгляд, вопрошание не представляет собой целого, т.е. оно входит как подсистема в более сложную систему, которую и требуется выделить и проанализировать, чтобы понять природу вопросов и ответов. В качестве такого целого, предположил я, выступают определенные социальные практики, например, управления или мышления, а также коррелирующие с ними типы коммуникации («понимающая» односторонняя коммуникация, «разновекторная», двухсторонняя коммуникация, публичные коммуникации и др. ^{[10; 4]}). Но практики и коммуникации нельзя понимать натуралистически, как наблюдаемые объекты, их еще нужно реконструировать, причем под углом именно проблем вопрошания. Решение этой непростой задачи позволит затем истолковать и охарактеризовать вопросы и ответы. Вот эти три процедуры ‒ реконструкция определенных социальных практик (их можно назвать «сферами вопрошания»), реконструкция типов коммуникации (назовем их «коммуникациями вопрошания») и истолкование в рамках проведенной реконструкции вопросов и ответов ‒ и должны дать возможность построить теорию вопрошания.

Любая теория, как я показываю в своих работах, предполагает выделение области явлений, которые описываются и объясняются теорией, выделение проблем, разрешаемых в данной теории, построение идеальных объектов и понятий, наконец, сопоставление данных построений с другими теориями и научными концептуализациями, что позволяет отнести новую теорию к определенному типу, например, к теориям естественнонаучным или гуманитарным, или социальным и т. п. Так вот, материал и предварительные понятия для теории вопрошания должен дать анализ сфер вопрошания, коммуникаций вопрошания и соответствующих истолкований вопросов и ответов. В том числе, как мы говорили, различение доличностных и личностных вопрошаний.

Дальше я приступлю к реализации намеченной здесь программы построения теории вопрошания, начав с анализа трех кейсов, которые позволят мне охарактеризовать представления о сферах вопрошания и коммуникациях вопрошания. То есть это самый первый предварительный шаг (как говорится: «быстро сказка сказывается, да не быстро дело делается»).

Кейс первый ‒ вопрошание Сократа. По текстам платоновских диалогов легко заметить, что Сократ задает два типа вопросов. Первый тип можно отнести к «понимающей коммуникации». Это простые вопросы, ответы на которых не предполагают размышлений, а только знание соответствующих событий. Например, в диалоге «Федон» читаем:

«Э х е к р а т. Скажи, Федон, ты сам был подле Сократа в тот день, когда он выпил яд в тюрьме, или только слышал обо всем от кого-нибудь еще?

Ф е д о н. Нет сам, Эхекрат…

Э х е к р а т. Ну, а какова была сама кончина, Федон? Что он говорил? Как держался? Кто был при нем из близких? Или же власти никого не допустили и он умер в одиночестве?

Ф е д о н. Да, что ты, с ним были друзья, и даже много друзей…Я был свидетелем кончины близкого друга, а между тем жалости к нему не ощущал ‒ он казался мне счастливцем» ^{[5, с. 7-8]}.

Второй тип вопросов уже явно требует размышлений, поскольку вопрошание касается таких тем как, что есть самоубийство, мудрость, смерть, душа, знание, истина, любовь, справедливость и прочее. Как правило, они задаются не в лоб, а маскируются, тем не менее. Вот, например, в том же диалоге Сократ спрашивает Симмия:

«А если ты увидишь человека, которого близкая смерть огорчает, не свидетельствует ли это с достаточной убедительностью, что он любит не мудрость, а тело? …Ну, а рассудительность ‒ то, что так называет большинство: умение не увлекаться страстями, но относится к ним сдержано, с пренебрежением, ‒ не свойственна ли она тем и только тем, кто больше всех других пренебрегает телом и живет философией? ^{[5, с. 20]}.

Внешне может показаться, что Сократ спрашивает о том, что видно всем, но на самом деле, как понять, что значит, человек не любит мудрость или живет одной философией? На все эти вопросы так просто не ответишь, к тому же разные люди дают на подобные вопросы разные ответы.

Первый тип вопросов вполне можно отнести к доличностному (внеличностному) типу, а второй тип ‒ к личностному. Действительно, вопросы первого типа задаются в предположении, что все понимают, о чем идет речь, а также, что ответ будет тоже всем понятен. Этому условию, например, удовлетворяют вопросы в семье, между родителями и детьми, в обществах Древнего мира, в профессиональных коллективах нашего времени. Здесь спрашивающий задает вопросы с целью организации коллективного действия, которое может быть очень разным (вплоть до размежевания), а отвечающий помогает этому процессу. В некотором отношении такое вопрошание можно рассмотреть как вид управления и организации в рамках «понимающей коммуникации» и социальной практики, предполагающей своего рода власть спрашивающего над отвечающим.

Анализ становления античной культуры показывает, что исторически вопросы второго типа появляются в другой ситуации. Складывается античная личность, которая действует не по традиции, поскольку действует самостоятельно. При этом она вынуждена (это является условием самостоятельного поведения) выстраивать собственный мир и себя в этом мире, мир отличный от того, которое имеет общество. Естественный результат ‒ конфликт общества и личности, что мы и видим на примере Сократа. Но Сократ не хочет разрывать с родным обществом. Он настолько уверен в себе и своем видении действительности, что пытается убедить афинян в своей правоте. Тем более, что санкцию на его новое видение и правоту все же дает общество. Перипетии этого процесса можно увидеть в античной драме. В произведениях Эсхила, Софокла, Еврипида и других известных греческих драматургов герои ставятся в ситуацию, где они вынуждены принимать самостоятельные решения и при этом начинают вести себя как личности.

«Герой, попавший в ситуацию трагической амехании, ‒ пишет Ахутин, ‒ как бы поворачивается, поворачивается к зрителю с вопросом. Зритель видит себя под взором героя и меняется с ним местами. Театр и город взаимообратимы. Театр находится в городе, но весь город (а, по сути, полис, античное общество. – В.Р.) сходится в театр, чтобы научиться жизни перед зрителем, при свидетеле, перед лицом. Этот взор возможного свидетеля и судьи, взор, под которым я не просто делаю что-то дурное или хорошее, а впервые могу предстать как герой, в эстетически завершенности тела, лица, судьбы – словом, в «кто», и есть взор сознания, от которого нельзя укрыться. Сознание – свидетель и судья – это зритель. Быть в сознании – значит быть на виду, на площади, на позоре» ^{[2, с. 20-21]}.

Что Ахутин показывает в своей реконструкции? Во-первых, что античные поэты воспроизводят в своих произведениях те ситуации, в которые в то время попадали многие. Их суть в том, что человек не может больше надеяться ни на богов, ни на традиции (обычаи) и поэтому вынужден действовать самостоятельно. Во-вторых, в ситуациях амехании (необходимости и невозможности действовать) античный человек вынужден опираться только на самого себя, но истолковывает свое самостоятельное поведение в превращенной форме, а именно как трагическое действие, выставленное на суд богов. В-третьих, именно театр (но также, я показываю, суд, платоническая любовь и мышление [четыре]) предъявляют для античного человека формы самостоятельного поведения, там же имеет место их осмысление и трансляция. В указанных четырех «личностно ориентированных практиках» происходит адаптация личности к обществу и наоборот, а также формирование сферы реализации личности.

Итак, с одной стороны, Сократ стремится опровергнуть, как он считает устаревшие, ложные представления афинян, Например, их убеждения о смысле жизни и смерти. Так, на суде Сократ говорит, что жить надо не ради славы и богатства, а ради истины и добродетели, что смерти не стоит бояться, это скорее благо. С другой стороны, Сократ пытается вменить афинянам новые представления о мире (жизни и смерти, справедливости, знании и пр.). Его вопросы второго типа направлены именно на решение этих двух задач, их цель ‒ изменить видение и представления афинского общества. А за ответами, хотя высказывают отдельные субъекты, на самом деле стоит это общество. Как правило, отвечающие субъекты в диалогах Платона соглашаются с Сократом, демонстрируя тем самым согласие общества на новое видение и понимание действительности. Таким образом, сфера вопрошания в диалогах Платона довольно сложная: это практики адаптации общества к личности и, отчасти, личности к обществу (критика привычного мироощущения, вменение новых представлений, взаимные уступки и прочее). А коммуникация вопрошания имеет разные полюса: от прямого конфликта до принятия чужих представлений и компромисса.

Стоит обратить внимание еще на один момент. Не только вопросы и ответы помогают личности склонить общество на свою сторону. Греки изобрели для этой цели еще три очень эффективных инструмента ‒ рассуждение, познание и схемы. Как я показываю в ряде своих работ (см. например ^{[13; 14; 12]}), именно становление античной личности обусловило изобретение рассуждений, которые представляли собой новый способ построения знаний, а именно, одних на основе других в деятельности человека. Например, на суде Сократ утверждает, что его обвинители лгут, а он расскажет всю правду. В частности, как он объясняет, почему смерть скорее есть благо.

Сократ строит рассуждение. Сначала он указывает своим слушателям, что смерть напоминает сон (первая посылка рассуждения). Затем, что сладкий сон является источником жизни (вторая посылка). Отсюда Сократ выводит умозаключение ‒ смерть есть благо. Не можем ли мы предположить, что рассуждения были изобретены в подобных ситуациях с целью сближения видения спорящих (афиняне боялись смерти, а Сократ нет). Сократ, рассуждая, приводил в движение представления своих оппонентов, заставляя эти представления уподобляться его собственным убеждениям.

Изобретя рассуждения, греки получили в свои руки мощное орудие построения новых знаний, и одновременно попали в сложную ситуацию. Дело в том, что и посылки можно было выбирать разные, и по-разному можно было создать на их основе умозаключения. В результате в одних случаях в результате рассуждений получались, так сказать, хорошие знания (истинные), не противоречащие наблюдениям и другим уже известным знаниям, а в других случаях ‒ знания плохие (ложные, противоречивые, апории).

Поскольку элеаты правильность знания связали с непротиворечивостью, им казалось, что познание и рассуждение ‒ это одно и то же. Однако Платон и Аристотель все же должны были чувствовать указанное различие. Например, говоря о диалектике, Платон фактически описывает не рассуждение, а именно познание. «Все это нужно считать чем-то единым, так как это существует не в звуках и не в телесных формах, но в душах…Лишь с огромным трудом, путем взаимной проверки ‒ имени определением, видимых образов ‒ ощущениями, да к тому же, если это совершается в форме доброжелательного исследования, с помощью беззлобных вопросов и ответов, может просиять разум и родиться понимание каждого предмета в той степени, в какой это доступно для человека» ^{[6, с. 496]}. И не случайно, Аристотель разнес свои правила по двум книгам.

Оба великих античных мыслителей считали, что познание представляет собой отображение в знании того, что реально существует (именно это и получило названия «бытия»). Но анализ их работ показывает другое. Явления, которые они описывают в знании, как правило, не существовали в той форме, которую они обретают в результате мышления. Обретают за счет построения схем (схемы бывают двух типов: графические, например, схема метрополитена, и нарративные, скажем, описание у Платона в «Пире» андрогинов, которых Зевс разрезал на половинки, раскидал по всему свету, но каждая половинка, олицетворяющая возлюбленного, стала искать другую, что воссоединиться в целое ^{[7, с. 99-100]}). Так, сначала в «Пире» Платон строит две схемы («андрогина» и «вынашивания духовных плодов»), а затем на их основе дает определение любви, но не той, которая обычно практиковалась в культуре до Платона (любовь как внешнее действие богов-любви), а новой, предполагающей поиск личностью своей половины, а также идеализацию предмета любви ^{[14, с. 59-77]}.

По Платону схема подводит нас к идее, в ней идея задается, но как бы не до конца. Чтобы идея стала идеей, сказал бы Платон, нужно еще совершить прыжок: от «правдоподобных рассуждений» нужно перейти к собственно мышлению и познанию. Конкретно, для Платона показателем познания выступает определение. Если определение найдено, то идея задана и можно быть уверенным, что полученное знание непротиворечиво.

Проблемная → схема → новая → определение → идеальный

ситуация реальность объект

Здесь первые три элемента (проблемная ситуация, схема, новая реальность относятся к пространству решения проблемы), а два следующие (определение и идеальный объект) ‒ к плану познания. В книге «Введение в схемологию: схемы в философии, культуре, науке и проектировании» я обращаю внимание на то, что схему неправильно понимать просто как графическое или нарративное построение, схема ‒ это функция, т.е. построение, позволяющее разрешить проблемную ситуацию, задающее новую реальность, которая в свою очередь позволять понять, что происходит и как действовать. Точнее, не одна функция, а четыре: разрешить проблему, задать реальность, понять, по-новому действовать. В статье «Что такое вопрошание: сущность и типы» я показываю, что сфера доличностного вопрошания основывается на использовании схем. В сфере личностного вопрошании кроме схем используются также рассуждения и различные способы мышления.

Второй кейс ‒ вопрошание в «Исповеди» св. Августина. Он задает вопросы или Богу или себе самому. Например, Августин спрашивает: «Дай же мне, Гос­по­ди, уз­нать и пос­тичь, на­чать ли с то­го, что­бы воз­звать к Те­бе или с то­го, что­бы сла­вос­ло­вить Те­бя; на­до ли сна­чала поз­нать Те­бя или воз­звать к Те­бе. Но кто воз­зо­вет к Те­бе, не зная Те­бя?» ^{[1, с. 7-8]}. Или задает вопросы: «Что же такое время? Кто смог бы объяснить это просто и кратко? Кто смог бы постичь мысленно, чтобы ясно об этом рассказать?... Разве не правдиво признание души моей, признающейся Тебе, что она измеряет время?... Что же я измеряю? Время, которое проходит, но еще не прошло?». И отвечает сам себе: «Что я измеряю время, это я знаю, но я не могу измерить будущего, ибо его еще нет; не могу измерить настоящего, потому что в нем нет длительности, не могу измерить прошлого, потому что его уже нет… Так я и говорил... В тебе, душа моя, измеряю я время… Впечатление от проходящего мимо остается в тебе, и его-то, сейчас существующее, я измеряю, а не то, что прошло и его оставило. » ^{[1, с. 167, 174, 176]}.

Но Бог в «Исповеди» серьезно отличается от языческих богов, которым задавали вопросы жрецы Древнего мира ^{[9, с. 160; 11]}. Это христианский Бог в трех лицах, причем Бог-Сын понимался в средние века (да и позже) как подлинная личность, поэтому к нему вполне можно было обратиться с вопросом. Однако, как это можно спрашивать самого себя: кто здесь спрашивает и кто отвечает? Скажем, для античности такое вопрошание было абсолютно невозможно. Но Августин в «Исповеди» рассказывает, как он шел к христианству, будучи античным человеком ‒ философом, ритором, скептиком. То есть Августин был по современным понятиям рационалист, но поверил в Бога, еще не в состоянии его помыслить и представить. Поверил же он потому, в то время много людей шло в христианство (истовой христианкой была его мать, которая мечтала, чтобы ее сын поверил в Бога, христианином был его друг Алипий), и Августин был захвачен этим движением. Поверил-то, поверил, и потянулся к Богу, но жил еще по-старому. Поэтому-то и расщепился на двух персонажей: Августин уже почти христианин и Августин еще язычник, античный философ. И отношения между ними не были благостные: они сражались друг с другом, как пишет Августин «и в этой борьбе раздиралась душа моя». Кроме того, был еще третий Августин, стоящий над ними обоими, который пишет «Исповедь». Правда, как видно из текста, он идентифицирует себя с Августином христианином.

«Мне нечего было ответить на Твои слова: “Проснись, спящий; восстань из мертвых, и озарит тебя Христос”…Напрасно сочувствовал я “закону Твоему, согласному с внутренним человеком”, когда “другой закон в членах моих противился закону ума моего и делал меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих”. Греховный же закон – это власть и сила привычки, которая влечет и удерживает душу даже против ее воли…

Какими мыслями не бичевал душу свою, чтобы она согласилась на мои попытки идти за Тобой! Она сопротивлялась, отрекалась и не извиняла себя…как смерти боялась она, что ее вытянут из привычной жизни, в которой она зачахла до смерти…

Стоит лишь захотеть идти, и ты уже не только идешь, ты уже у цели, но захотеть надо сильно, от всего сердца, а не метаться взад-вперед со своей полубольной волей, в которой одно желание борется с другим, и то одно берет верх, то другое…

Откуда это чудовищное явление?…Душа приказывает телу, и оно тотчас же повинуется; душа приказывает себе – и встречает отпор… Душа приказывает душе пожелать: она ведь едина и, однако, она не делает по приказу…

“Да погибнут от лица Твоего”, Господи, как они погибают, “суесловы и соблазнители”, которые заметив в человеке наличие двух желаний, заявили, что есть в нас две души двух природ: одна добрая, а другая злая…

Когда я раздумывал над тем, чтобы служить Господу Богу моему (как я давно положил), хотел этого я и не хотел этого я – и был я тем же я. Не вполне хотел и не вполне не хотел. Поэтому я и боролся с собой и разделился в самом себе, но это разделение свидетельствовало не о природе другой души, а только о том, что моя собственная наказана» ^{[1, с. 104, 107, 108, 109]}.

Итак, в Августине было целых три человека, первые два вопрошали друг друга, а третий, рефлексивный предоставлял им голос для вопросов и ответов. Сфера же вопрошания задавалась практикой приобщения к христианству, в рамках которой человек нередко расщеплялся на два или три субъекта. Эти же субъекты вместе с христианским Богом, точнее его психологическим двойником в сознании средневекового человека, образовывали коммуникацию вопрошания. Этот тип коммуникации можно отнести к «автокоммуникации».

Кейс третий ‒ вопрошание в ходе расследований преступлений. Вопросы в этой юридической практике хорошо известны: «где вы были тогда-то?», «есть ли у вас алиби», «как вы объясните то-то», «признаете ли вы обвинение», «почему вы поступили так-то» и другие. Попробуем охарактеризовать для расследования правонарушения сферу юридического вопрошания. Представим типичный случай работы следователя.

Если иметь в виду познавательный контекст, то цель следователя можно охарактеризовать так: соблюдая законность и ориентируясь на будущий суд, всесторонне изучить обстоятельства дела. В принципе, следователь понимает, что его версия в суде может выступить как одна из возможных и что обвинению, если оно принимает версию следователя, придется отстаивать эту версию против критики, например, со стороны защиты. Понимая все это, следователь стремится восстановить картину событий, которую он должен затем предъявить суду. Но что значит восстановить, и о каких событиях идет речь?

Имеются в виду события, которые можно квалифицировать, как правонарушения, т.е. события, относящиеся к юридической (правовой) реальности. Однако юридическая реальность включает в себя и обычную житейскую логику. Так, с одной стороны, события, которые анализирует следователь, можно осмыслить с точки зрения законов (подпадают эти события под имеющиеся законы или нет, нарушены законы или нет), но с другой ‒ по своей собственной житейской логике. В юридической реальности, следовательно, пересекаются две логики, ее события двояки: это правонарушения и жизненные перипетии. Например, если речь идет об убийстве, то предполагается убийца и, возможно, свидетели, раз убийство совершено, то, вероятно, были определенные мотивы убийства или особая ситуация (драка, перестрелка и т.д.), убийство могло быть совершено определенным оружием, и не исключено, что его можно разыскать и т.д. и т.п. Все события здесь могут быть интерпретированы и как правонарушение и как обычная житейская драма.

Нетрудно заметить, что мысль следователя разворачивается в условном плане: если было убийство, то тогда, вероятно, далее могло быть то-то, но, если естественная смерть, то ‒ другое. Знать определенно, какие были события на самом деле, следователь не может; ведь мертвое тело ‒ это еще не событие. Человек мог умереть естественной смертью, его могли убить, его естественную смерть могли имитировать уже задним числом, он мог умереть после побоев и т.д. Какое из этих событий было на самом деле, знает один Бог (кстати, божественное присутствие и есть единственный критерий того, что мы называем ‒ «на самом деле»), следователь может лишь предположить определенное событие, исследовав далее, что из этого следует. Итак, достаточно очевидно, что следователь создает определенные интерпретации (версии) событий. Как же интерпретация (версия) превращается в знание?

Основной прием здесь следующий. Следователь рассуждает так: если существует предполагаемое версией исходное явление Х, то по логике вещей оно могло вызвать вторичные явления Y, Z и т.д. или оно связано с явлениями А, В, С, а обе группы вторичных явлений ( Y, Z..., А, В, С...) могли оставить следы a, b, c, d... Тогда возникает следующая задача: а нельзя ли обнаружить какие-то из вторичных явлений ‒ Y, Z..., А, В, С..., а также их следы ‒ a, b, c, d. Например, если некто украл, то он мог украденное передать своему сообщнику, а следовательно, можно поискать сообщника и спрятанный у него товар. Однако означает ли обнаружение таких вторичных событий и следов, что версия следователя верна и является знанием? Вовсе нет, вторичные события и следы могли быть вызваны какими-то другими исходными событиями Х.

Другими словами, обнаружение вторичных событий и следов ‒ еще не доказательство. Доказательство и укрепление уверенности в принятой версии предполагает еще две процедуры: интерпретацию в языке версии всех обстоятельств дела (при этом именно интерпретация впервые вскрывает многие из них), а также критику собственной версии. Первая процедура подчиняется критериям «искусства интерпретации»: т.е. все наблюдаемые следователем факты и обстоятельства должны получить истолкование в языке данной версии, а сама версия в результате начинает выглядеть логичной и весьма правдоподобной; другие версии тех же самых версий и обстоятельств представляются более слабыми.

Именно в этом последнем пункте следователь должен осуществлять критику собственной версии: он ее просматривает на предмет логичности, правдоподобности, соотносит с имеющимися фактами, выявляет в ней слабые места, одновременно мысленно имитирует возможную критику данной версии в суде. В результате ему удается или укрепить свою версию, или уточнить ее, видоизменив, или следователь вынужден будет отказаться от исходной версии и начать все сначала. На самом деле ситуация еще сложнее. Следователь часто строит два уровня критики: своей собственной версии и версий, опровергающих исходную версию (ведь защита или судья сами могут ошибаться). Наконец, следователь осуществляет еще одну процедуру: анализирует законность всех следственных действий включая свои собственные.

Учтем теперь то обстоятельство, что объектом деятельности следователя являются не только полагаемые им в интерпретации события, но и люди (обвиняемые, свидетели, пострадавший). С одной стороны, все эти персонажи ‒ всего лишь определенные роли-события; при смене интерпретации обвиняемый, к примеру, может поменяться местом со свидетелями, а пострадавший ‒ с обвиняемым. Но с другой стороны, человек в правовом процессе может кардинально изменить всю познавательную ситуацию: дать какие-то важные показания, признаться в содеянном преступлении, направить следствие по ложному пути.

Это момент крайне важен и специфичен именно для юридического познания. Здесь существует возможность, искусно повлияв на участников процесса, сразу же выйти в новую познавательную ситуацию, в которой следователь или получает мощное подтверждение своей версии или же может выйти на более правильную и обоснованную версию. Этот ход столь соблазнителен, что нередко, как известно, ведет к нарушению закона: следователь угрозами и давлением заставляет невинного человека признаться в преступлении, которого тот не совершал, или же взять на себя чужое правонарушение. Кроме того, возможен сговор лиц, подозреваемых в преступлении, и самооговор, например, когда второстепенный участник преступления принимает на себя всю вину других, поскольку ему обещали, например, быстро вытащить из тюрьмы и отблагодарить. Иначе говоря, хотя соблазнительно считать, что обвиняемый сразу вывел следствие на правильный путь, на самом деле его показания опять же ‒ всего лишь вторичные события или следы, которые в свою очередь нуждаются в интерпретации, объяснении и проверке на критику. Например, может ли обвиняемый подтвердить свое признание, правдоподобно ли оно, не противоречит ли оно другим известным обстоятельствам. Анализ работы следователей позволил психологу В.Журбину различить три тактики ведения допроса, в которых защитное поведение подследственных преодолевалось по-разному.

Первая тактика названа им "ситуативной". Она применяется при задержании подозреваемых на короткий срок (до трех суток) и, следовательно, реализуется в условиях дефицита времени. Ситуативная тактика по В.Журбину включает следующие приемы работы следователей: «форсированный темп ведения допроса», разные формы «давления» (угрозы, нагнетание напряжения, преувеличение тяжести совершенного правонарушения, формирование ложного ощущения о том, что следователь уже все знает и т. п.), «внезапность», «перебивки», непонятные «паузы» или «эмоциональные реакции следователя» и другие фрустрирующие приемы ведения допроса, «парный допрос» с разным распределением функций следователей, «манипулирование УПК».

Признание, полученное в результате такой тактики, отмечает В.Журбин, «носит также ситуативный характер, когда задержанный признается и дает показания, либо не имея сил сопротивляться, либо потеряв логическую нить аргументов защиты, либо боясь упустить возможность сократить срок наказания, то есть потеряв контроль над ситуацией. В то же время личностно он не согласен со своим признанием, не готов к нему. Поэтому часто на суде обвиняемый, подписавший признание в такой ситуации, отказывается от него...» ^{[3, с. 43]}. В познавательном же отношении понятно, что такое признание может выводить следователя как на истинную версию событий, так и на ложную.

Вторую тактику В.Журбин назвал «игровой», она включает пять основных приемов: «вовлечение в ситуацию логической “дуэли”» (следователь специально подставляется, выдавая подследственному ряд слабых мест обвинения, с тем, чтобы у последнего сложилось ложная надежда на успешную защиту и он на нее пошел), «выдвижение контрверсии», то есть предоставление подследственному возможности строить свою версию событий, «повторение допроса» (в расчете, что подследственный забудет детали выстроенной им ложной версии), «создание пустых мест» в картине объяснения (с тем, чтобы подозреваемый сам заполнил эти места и предоставил следователю дополнительный материал для его игры). «Основная цель этой тактики, ‒ пишет В.Журбин, ‒ заключается в том, чтобы дать возможность подследственному исчерпать все ресурсы защиты, сделать ее неэффективной и обессмыслить саму ситуацию защиты».

Взглянем теперь в целом на характер юридического познания, имеющего место в работе следователя. Каковы познавательные критерии, позволяющие утверждать, что интерпретация следователя может быть рассмотрена как правдоподобное знание? Таких критериев, очевидно, четыре: убедительность и правдоподобность выстроенной версии (интерпретации), что, конечно, включает в себя эмпирическую верификацию, то есть подтверждение версии имеющимися и найденными в ходе следствия фактами; законность всей следственной деятельности; серьезная работа по критике и контркритике имеющихся версий; наконец, исчерпанность всех ресурсов следователя ‒ работы с подследственным, построений версий, их критике и конткритике, сбора фактов и прочее.

Нетрудно сообразить, что вопросы следователя должны удовлетворять разобранной здесь логике и процедурам юридического мышления. Например, чтобы проверить намеченную в ходе следствия версию правонарушения, следователь спрашивает подозреваемого, где он находился в такое-то время, что он делал, почему именно то, на что тот указывает, как он может подтвердить свои показания и прочее. Чтобы укрепить данную версию он задает, как бы от имени адвоката или судьи, самому себе ряд трудных вопросов. Например. Почему я решил, что события разворачивались именно так, а не иначе? Как объяснить малое число доказательств? Разве нельзя предположить в этом случае, что было не правонарушение, а несчастный случай или что-то еще? Для преодоление защиты подследственного, могут быть заданы другие вопросы: как вы объясните отсутствие алиби, не проще ли сознаться и тем самым смягчить себе наказание, почему вы не видите, что ваша игра проиграна и вы запутались в показаниях, разве вам не хочется сознаться и прекратить этот ужас?

И ответы, естественно, обусловлены этой логикой и процедурами. Например, часто подследственный выстраивает защиту, стараясь контролировать множество элементов ситуации. Он тщательно избегает разговоров на определенные, опасные для него темы, отвечает на вопросы следователя таким образом, чтобы не привлечь к ним внимание, напротив, сам не замечая того, зацикливается (застревает) на других определенных темах, наконец, возражает против «произвольного» и опасного, как он считает, истолкования следователем излагаемых подследственным событий. Профессор Л.Б.Филонов считает, что оборона подследственного разрушается в том случае, если удается разгадать его тайну (то есть скрываемое обстоятельство), причем даже не всю, а одно из звеньев контролируемой системы, а далее возникает эффект домино и защита как бы теряет смысл. Именно на это направлены и вопросы следователя. Скрываемое состояние, объясняет Филонов, является рациональным моментом. Если этот момент раскрыт, то настаивание на нем ‒ противоречит рациональной логике. Подозреваемый испытывает фрустрацию и предпочитает сознаться и рассказать о том, что было на самом деле ^{[15, с. 41-43]}. Последний момент позволяет предположить, что в плане коммуникации работа следователя сводится к переводу подозреваемого из, если так можно выразиться, «закрытой коммуникации» в понимающую коммуникацию.

Попробуем теперь охарактеризовать сферу вопрошании и коммуникацию вопрошания уже безотносительно к кейсам, т.н. начать конструирование соответствующих идеальных объектов и понятий. Сфера вопрошания, как мы и предположили, представляет собой особую практику, которую описывает (реконструирует) исследователь, изучающий вопрошание. Одна из сущностных характеристик практики состоит в том, что она задает целое, в данном случае, целое для вопрошания, другая характеристика ‒ анализ практики позволяет получить истинные знания относительно явлений (здесь, вопросов и ответов), которые в нее входят. Реконструкция практики означает, что есть проблемы и подход, с точки зрения которых, практика и соответственно вопрошание рассматриваются. В данном случае, это были проблемы методологического осмысления вопрошания и построения теории вопрошания.

Сфера вопрошания может быть охарактеризована также в широком смысле слова как техническое и коммуникационное условия построения коллективного действия. Техническое, поскольку вопросы и ответы представляют собой «семиотические инструменты» (они были когда-то изобретены), а коммуникационное, так как их понимание и употребление предполагает выстраивание определенных отношений между индивидами. В свою очередь, вопрошание как техника и коммуникация обеспечивают управление и организацию коллективного действия.

В коммуникации вопрошания, вероятно, можно различить две разные фазы: исходную, в которой выстраиваются и определяются позиции коммуникантов (вопрошающего и отвечающего), назовем эту фазу «ситуацией вопрошания», и фазу разворачивания и протекания процесса коммуникации, соответственно, назовем ее «процессом вопрошания». В ситуации вопрошания коммуниканты, с одной стороны, осознают, естественно, в доступной им форме различие своих позиций (видений, положений), с другой ‒ необходимость (повязанность) совместной коллективной деятельности. Кроме того, вопрошающий часто (но не всегда) настраивается в смысле предположения, касающегося позиции другого коммуниканта. Например, в коммуникации «следователь ‒ подозреваемый» следователь, приступая к работе, уже в первой фазе работы, как правило, прикидывает, что собой представляет подозреваемый, какую позицию он занимает (будет ли признаваться сразу или уйдет в глухую защиту, или поведет игру, или просто растерян и пр.). Если же говорить о процессе коммуникации, то он детерминируется, по меньшей мере, пятью факторами: особенностями сферы вопрошания, ситуацией вопрошания, способами и средствами, применяемыми коммуникантами (вопросы и ответы, схемы, рассуждения, стратегии общения и работы), наконец, уникальными характеристиками коммуникантов.

Завершая этот первый этап построения теории вопрошания, отмечу, что наши различения опирались на анализ кейсов, а также типологические построения в смысле идеальных типов по М.Веберу. Вовлечение в исследование кейсов, в которых будут представлены иные типы вопрошания, позволит или уточнить предложенные характеристики и различения или видоизменить их и расширить. Другие требования к уточнению или видоизменению связаны с реализацией методологии построения самой теории: формулирование новых проблем, построение идеальных объектов и понятий, критика и обоснование этих построений, анализ и осмысление их использования в определенных практиках.