Символические ресурсы современного политического лидерства: актуальность концепции М. Эдельмана

Ойиве Закарияу Адавизе аспирант, кафедра кафедра теоретической и прикладной политологии, Южный Федеральный Университет 344006, Россия, Ростовская область, г. Ростов-На-Дону, ул. Большая Садовая, 105/42 Oyiwe Zakariyau Adavize Post-graduate student, the department of Theoretical and Applied Political Science, Southern Federal University 344006, Russia, Rostovskaya oblast', g. Rostov-Na-Donu, ul. Bol'shaya Sadovaya, 105/42 footprints@mail.ru Другие публикации этого автора

Одной из главных сложностей современной демократии является та, которая в современной политологии получила название «проблемы Юма». Шотландский философ, анализируя базовые («первоначальные») принципы правления, заметил: «Ничто не представляется более удивительным…, чем та легкость, с которой меньшинство управляет большинством, и то безоговорочное смирение, с которым люди отказываются от собственных мнений и аффектов в пользу мнений и аффектов своих правителей» ^{[26, с. 503]}. Именно тот факт, что правление основывается исключительно на мнении, согласно Д. Юму, только и может объяснить «чудо» уступчивости управляемого большинства, на стороне которого сила, управляющему меньшинству ^{[26, с. 504]}. Заметим, что данную проблему решал также знаменитый немецкий социолог Макс Вебер, когда в основу своей классификации типов легитимного господства положил «мотив уступчивости» ^{[32, S. 122]}.

Каким же образом правительство оказывает формирующее влияние на «мнение» – на политические убеждения и установки граждан? В классической работе «Левиафан…» Томас Гоббс как-то высказал весьма радикальную точку зрения: «Я не сомневаюсь, что если бы истина, что три угла треугольника равны двум углам квадрата, противоречила чьему-либо праву на власть или интересам тех, кто уже обладает властью, то, поскольку это было бы во власти тех, чьи интересы задеты этой истиной, учение геометрии было бы если не оспариваемо, то вытеснено сожжением всех книг по геометрии» ^{[3, с. 79]}.

В современной политологии возобладал менее радикальный подход. Так, американский политолог из университета Висконсина Мюррей Эдельман показал, что действия власть предержащих ориентированы не на удовлетворение запросов граждан, но больше преследуют собственные интересы, а покорности подвластных добиваются посредством переопределения их восприятия реальности, меняя тем самым потребности и ожидания. Целью данной статьи является исследование ключевых ресурсов современного политического лидерства с позиций теории символической политики, представленной в работах М. Эдельмана и других авторов. Для достижения поставленной цели необходимо критически проанализировать указанную концепцию, выявить ее эвристический потенциал для изучения современных механизмов, используемых политическими лидерами для самолегитимации, а также рассмотреть, какое влияние оказывают процессы глобализации на данные механизмы.

В двух своих ключевых работах 1964 года «Символическое использование политики» ^[28] и 1971 года «Политика как символическое действие» ^[29] М. Эдельман отметил важный момент, касающийся влияния правительства на познавательные установки подконтрольного населения: «Правительство влияет на поведение большого числа людей, формируя их познавательные установки в неоднозначных ситуациях. Это помогает создавать их убеждения о том, что правильно; их восприятие того, что есть факт; и их ожидания того, что должно произойти» ^{[29, p. 7]}. В целом соглашаясь с постановкой проблемы, предложенной американским политологом, нельзя не отметить один существенный нюанс: свои выводы М. Эдельман основывал на материалах современной ему политической жизни США, не учитывая культурную, историческую, социально-экономическую и прочую специфику обществ, в которых действуют политические лидеры. Поэтому в его работах ожидания и предпочтения людей представлены достаточно пластичными и потому легко формируемыми.

Однако практика показывает некоторую ограниченность подобной исследовательской установки, демонстрируя существенную устойчивость предпочтений людей в отношении некоторых важных для них вопросов. Одним из самых ярких примеров из современной политической практики является отношение россиян к проблеме Крыма и некоторых других отошедших от России территорий бывшего Советского Союза: социологи отмечают устойчивость предпочтений россиян в отношении возвращения Крыма и некоторых других территорий (Приднестровья, Абхазии и Южной Осетии) в состав России ^{[8, 13, 1, 2, 25 и др.]}. Это можно объяснять так, как это делают социологи «Левада-Центра», имперскими комплексами, прочно укорененными в общественном сознании современной России ^[12]. А можно, как это делают социологи из Института социологии РАН, основываясь на концепции культурной травмы П. Штомпки, увидеть в устойчивости этих «комплексов» посттравматический синдром, вызванный распадом СССР и приведший к формированию аномии и повышенной агрессии ^[4]. И, соответственно, возвращение Крыма в состав России в таком контексте в представлении россиян будет выступать символическим актом «торжества исторической справедливости», а политический лидер, который «вернет Крым России» будет восприниматься в очень положительных тонах. В таком контексте «запрос» российского общества на «возвращение Крыма» был первичен, а «крымская операция» – вторична, не исключено, что она была использована для повышения популярности В. Путина, какими бы ни были его мотивы на самом деле. И факты подтверждают это предположение: на волне общественных протестов в 2011–2012-м гг. социологи фиксировали резкий спад симпатий россиян к В. Путину ^[9], в то время как после возвращения Крыма в состав России рейтинг В. Путина достиг своего максимума ^[11], который сохраняется по сей день, несмотря на пессимистические прогнозы социологов ^[10].

Безусловно, немалое влияние на ожидания российского общества оказали российские СМИ, однако нередко это влияние преувеличивают: запрос на возвращение Крыма был сформирован в российском обществе задолго до того, как он был актуализирован в СМИ. С этим связан, кстати, анекдотический случай, произошедший с известным телеведущим Владимиром Соловьевым, который буквально за несколько месяцев до «крымских событий» (29 ноября 2013 г.) высказывался резко отрицательно по поводу возможности возвращения Крыма ^[33], но уже 18 марта 2014 г. в телепередаче «Вечер с Владимиром Соловьевым. Специальный выпуск» заявил прямо противоположное: «Этот день мы приближали, как могли. Крым и Севастополь снова в составе России» ^[24]. Талантливый телеведущий не только резко меняет свое мнение, но и находит символическую формулу, связывающую «победу» в возвращении Крыма с другим символически значимым событием – Победой в Великой Отечественной войне. И успех российских СМИ, включая такого одиозного их представителя, как В. Соловьев, в «продвижении» ценности возвращения Крыма можно объяснить только если учесть глубокую укорененность в коллективной исторической памяти российского общества идеи величия Победы, символическим воспроизводством которой (после «унижения 90-х гг.») стали «крымские события». Эти ожидания сформировать с помощью СМИ было бы невозможно. А вот использовать в своих целях – вполне.

Другой пример – то, что получило название «правого поворота» в Европе и США, когда резкое увеличение количества мигрантов порождает ценностно-символические конфликты и в результате воспринимается весьма болезненно населениями этих стран, что, в свою очередь делает популярными политиков «правого толка» – от Дональда Трампа в США до Кристины Морваи в Венгрии и Бернда Лукке в Германии. Формируют ли перечисленные лидеры ожидания населения или эксплуатируют их в своих целях? Скорее, имеет место амбивалентный процесс: в обществе под влиянием значимых для этого общества факторов формируются определенные ожидания, которые политические лидеры подвергают существенной корректировке в процессе публичного обсуждения, находят им соответствующее символическое оформление, а затем используют в собственных целях. В противном случае невозможно объяснить резкое падение популярности опытных «системных» политиков и рост популярности «антисистемных правых». Этим же обусловлена и популярность российского лидера Владимира Путина в европейских странах, которая фиксируется не только многочисленными социологическими опросами, но и нашла свое подтверждение на прошедших 18 марта 2018 г. выборах Президента РФ: за рубежом за В. Путина проголосовало 84.89 % россиян при явке 98 %.

Именно в силу сказанного выше в последние десятилетия в исследованиях демократии выходят на первый план символическо-ритуальные и когнитивные аспекты демократических институтов и практик ^{[20, 21, 19 и др.]}. Теоретической базой данной модели демократии являются упомянутые выше работы М. Эдельмана о символической политике и политическом языке, а исходной точкой – «различие между политикой как "зрительским спортом" и политической деятельностью организованных групп по продвижению своих интересов и привилегий» ^{[17, с. 200]}. Еще совсем недавно концепции демократии, в частности, концепция полиархии Роберта Даля, не учитывали медийно-манипулятивные аспекты современных обществ, когда «власть систематически и целенаправленно производит символические конструкты в качестве суррогата политических идей, людей и вещей. Выступая специфическим симбиозом политических и эстетических практик, символическая политика по природе своей является эрзацем и собственно политики, и собственно искусства. Она вся живет в сфере пара-, псевдо- и квази-вещей, событий, процессов и т. п. Ее главная политическая функция – производить эмоциональный консенсус с наличной властью. Этот консенсус выступает эрзацем баланса интересов на основе диалога власти с общественностью» ^{[17, с. 206]}.

Один из важнейших моментов концепции М. Эдельмана состоит в том, что он анализирует именно эти символические формы в политическом процессе, проводя различие между политикой как «парадом абстрактных символов», воздействующим на массовую аудиторию, и политической деятельностью организаций, реализующих в политической сфере собственные интересы ^{[18, с. 18]}. Рассмотрение политики как символической формы позволяет М. Эдельману объяснить расхождение между нормативностью демократических институтов и моделей демократии, и эмпирически наблюдаемыми провалами этих институтов на практике ^{[15, с. 7–9]}. При этом М. Эдельман полемизировал с доминирующей во время написания книги теорией рационального выбора, рассматривающей отношения власти и подвластных в логике доступных для внешней интерпретации интересов ^{[15, с. 7]}.

Исследуя множественные значения отдельных событий, людей процессов и институтов, М. Эдельман продемонстрировал их амбивалентность в использовании этих институтов: «Самые распространенные формы участия населения в управлении государством в значительной степени носят символический характер… Многие из государственных программ, которые по распространенному мнению предназначены для того, чтобы приносить пользу общественности, на самом деле приносят пользу лишь относительно небольшим группам» ^{[30, p. 4]}. В результате демократическая система, которая должна предоставлять равные возможности для всех, оказывается системой, воспроизводящей неравенство и обман со стороны элит. Одним из важнейших аспектов концепции М. Эдельмана является его анализ способов, с помощью которых лидеры используют ключевые символы и общие способы употребления языка с целью легитимизации собственной власти.

Оценка М. Эдельманом целенаправленного воздействия власти и ее представителей с помощью символических форм на общественное сознание, в основном, негативная – он показывает, что консенсус, который, якобы, лежит в основе американской политики, означает общественную покорность политическим и экономическим структурам, лишающую людей инициативы. Вместо серьезных публичных дискуссий имеет место опошление и ритуализация политического дискурса, манипулирование общественным мнением и превращение акций протеста в шоу.

М. Эдельман убедительно продемонстрировал, что в основе такого покорного отношения общественности к власти лежит формирование элитами ожиданий людей. Объясняется это тем, что «люди имеют дело не с политическими событиями как таковыми, а с языком, на котором о них рассказывают» ^{[30, p. 7]}. Собственно, политический язык и представляет собой политическую реальность, поэтому необходим анализ тех средств, которые эту реальность создают в различных контекстах.

Поэтому М. Эдельман связывает когнитивные установки и символические формы политических ситуаций, включая конфликтные. В контексте темы данной работы следует иметь в виду, что кризис демократии всегда начинается с социально-экономических конфликтов и сопровождается символическим конфликтом, разочарованием в политической системе демократических институтов. Американский политолог выделяет два типа конфликтов, так или иначе оказывающих влияние на состояние общественного сознания, и при этом не связанных с достижением текущих инструментальных выгод: - символический конфликт по поводу абстрактных или отдаленных целей, которые не имеют однозначных референтов в эмпирической реальности; - ритуализированный конфликт, замораживающий противостояние людей, имеющих противоположные интересы ^{[29, p. 21–24]}. Катализатором политического и ритуального насилия, согласно М. Эдельману, эмоция, а управляют этими эмоциями лидеры: «Насильственные беспорядки демонстрируют вполне устойчивые закономерности в отношении функций, выполняемых организацией, дезорганизацией и лидерством» ^{[29, p. 116]}.

Понятие «лидер» М. Эдельман понимает вполне традиционно в духе современной политологии: как человека, за которым готовы следовать его сторонники ^{[28, p. 73]}. При этом различаются лидеры по стилю лидерства на активный и пассивный. Активный стиль лидерства востребован в экстраординарных ситуациях – в случае войны или экономической депрессии – и связан с верой в «волшебную способность лидера справиться с решением задачи» ^{[28, p. 80]}. Пассивный стиль состоит в основном в предотвращении таких ситуаций, но такой «лидер может поддерживать свое "символическое лидерство" посредством приписывания себе способности справиться с решением задачи с помощью конвенциональных действий, а также подчеркивая черты, обычно ассоциируемые с лидерством: реалистичность, ответственность, храбрость, благопристойность и т. д.» ^{[29, p. 81]}.

К основным ресурсам символического воздействия политических лидеров на общественное сознание относятся язык, ритуал и окружающая среда ^{[23, с. 327–347]}. К этому мы добавим коллективную историческую память. Более детальной разработке концепции политического языка как средства воздействия на сознание посвящена работа М. Эдельмана 1977 года «Политический язык: успех слова и провал политики» ^[30]. В этой книге американский политолог стремится обнаружить, каким образом убеждения и понимание связаны с вербальными средствами их выражения, объясняя эту связь тем, что понимание людей основывается на убеждениях, однозначно привязанных к значению вербальных символов. Так, в зависимости от того, в каком семантическом контексте употребляется слово «бедность» – «достойные» или «недостойные» бедные – возникает вопрос о том, следует ли государству помогать тем бедным, которые «недостойны» этой помощи. Результат такого словоупотребления двойственен: с одной стороны, правительства получают моральное право игнорировать проблемы «недостойных» бедных, с другой стороны, сами бедные становятся на сторону правительства, стремясь идентифицировать себя с более благополучными слоями общества, а не с теми, кто находится в тех же самых экономических условиях ^{[30, p. 1–2]}.

Таким образом, одним из самых эффективных способов воздействия оказывается навешивание ярлыков: «Достойные (недостойные) бедные, незаурядный интеллект или умственная отсталость, опытный дипломат, авторитарная личность, бизнесмен-общественник – все эти определения претендуют на то, чтобы быть дескриптивными терминами, основанными на наблюдениях или достоверных выводах из наблюдений. Тем не менее, каждый из них заставляет без доказательств принять многое из того, что является спорным, неизвестным или ложным. Такие термины классифицируют людей по их предполагаемым достоинствам без учета сложных и противоречивых допущений, выводов, умолчаний, вероятности ошибок, а также альтернативных возможностей, существующих для тех, кто использует термины. Их применение в политической дискуссии препятствует сохранению критической позиции в отношении ментальных процессов наблюдателя и осторожности, считающихся отличительными чертами науки. Хотя подобные способы категоризации ближе к догмам, чем к науке, они порождают сложные когнитивные структуры в обществе, которое считает, что языковые формы являются точными и научными. Они оправдывают социальное неравенство тем, что оно якобы основывается на личных качествах: интеллекте, навыках, моральных принципах или здоровье» ^{[30, p. 109]}.

Фактически непосредственная политическая реальность, согласно М. Эдельману, недоступна для общества; она всегда опосредована символически, а производят эти символы элиты и навязывают их обществу в качестве единственной реальности. В результате появляется возможность управлять политическим поведением подвластных посредством управления символами, поскольку «люди имеют дело не с политическими событиями, а с языком, на котором о них рассказывают» ^{[30, p. 142]}. Выделив побудительный, юридический и переговорный стили политической риторики ^{[28, p. 130–142]}, М. Эдельман подчеркивает, что самым распространенным является побудительный стиль, нацеленный на получение общественной поддержки посредством демонстрации того, что общественное мнение имеет большое значение для элит при принятии политических решений. Распространенность этого стиля объясняется потребностью общества в вере в то, что политическим лидерам приходится преодолевать разнообразные трудности в решении социальных проблем: «Этот психологический процесс объясняет, почему каждый режим как поощряет общественное беспокойство, так и умиротворяет его посредством риторики и успокаивающих жестов» ^{[30, p. 147]}.

Под окружающей средой, которая используется для символического воздействия, обычно понимают «политические декорации», в контексте которых лидер позиционирует себя ^{[23, с. 346]}. Именно окружающая обстановка и физическое пространство используются лидерами в качестве ресурса для демонстрации собственной власти и влияния, поскольку позволяют «власть имущим оставаться на своем месте, а для менее удачливых и влиятельных служить планкой» ^{[23, с. 345]}. Эти аспекты позиционирования лидерства хорошо изучены и описаны многими специалистами по имиджмейкерству и лидерству. Нет нужды повторять рекомендации занимать просторный кабинет, место во главе стола (ельцинское «Не так сели» – лишнее тому подтверждение), особенности выбора одежды и окружающей «свиты», которая, как известно, «играет короля». Но в современной политике все большее значение приобретает глобальная среда, окружающая политического лидера – отношение к нему так называемого «международного сообщества», других значимых в международной политике лидеров и т. д. Так, некоторое символическое значение имели активно обсуждавшиеся в российском, и особенно, в украинском публичном пространстве слова канадского премьер-министра Стивена Харпера, якобы сказанные им Владимиру Путину в ноябре 2015 г. в кулуарах саммита G20 в Анталии о необходимости прекратить вмешательство России в дела Украины: общественное внимание долгое время привлекало обсуждение того, употреблял ли канадский премьер-министр выражение «убраться из Украины» или же ограничился более «парламентскими выражениями», было ли рукопожатие «ледяным» и т. д. ^[27]

Открытость и прозрачность современного мира благодаря революции в средствах коммуникации резко повысило значимость «глобальной среды» как ресурса политического лидерства в легитимации собственной власти и делегитимации претензий на власть политических противников. И здесь такие ярлыки, как «международный изгой», «одиночество», «изоляция» и т. д. могут приобретать важное значение, которое совершенно не учитывалось М. Эдельманом. Известная фотография, на которой Президент США Барак Обама смотрит сверху вниз на Президента РФ Владимира Путина во время встречи на саммите «большой двадцатки» символически позиционирует российского президента в униженном состоянии ^[6], в сочетании с видео В. Путина, «обедающего в одиночестве» на саммите 2014-го года ^[31] и многими другими, создают образ международного «изгоя», который дополняется целым рядом других международных скандалов – от «государственной системы допинга» до «дела Скрипаля». По контрасту, этот образ можно сравнить с образом того же В. Путина за несколько лет до «крымских событий», когда лидеры мировых держав позиционировали российского президента как равного коллегу, члена клуба «Большой восьмерки». Парадоксально, но в случае России, видимо, рассматриваемый ресурс работает несколько специфически: согласно социологам, все попытки дискредитации российского лидера, делегитимации его власти перечисленными выше способами привели к тому, что его внутренний авторитет и влияние только выросли, а антизападные настроения россиян усилились ^[14]. И здесь проявляет себя другой важнейший символический ресурс политического лидерства – обращение к коллективной исторической памяти.

В принципе, символическая политика, даже если она обращена в будущее, символически репрезентируя заманчивые образы этого будущего, всегда опирается на коллективную память, поскольку обобщенное значение символам придает соотнесение их с хранящимися в памяти значениями, образами, ценностями. Большевистские вожди строили образы «светлого будущего» на основе отрицания «проклятого прошлого», выуживая из коллективной памяти и умело используя в собственных целях все негативные воспоминания о царской России. Соотнесение собственного образа и/или программы со значимыми символическими событиями прошлого используется и современными политиками. Так, в украинской политике такими событиями являются «Голодомор», «Переяславская Рада», символические фигуры И. Мазепы, С. Бандеры и др. Ключевым лозунгом избирательной кампании Дональда Трампа была фраза, символически соотнесенная с «великой Америкой прошлого», которую, якобы, потеряли усилиями американского истеблишмента, и ее нужно вернуть: “Make America Great Again!” Российские лидеры нередко апеллируют к историческому величию России, символически знаковой победе в Великой Отечественной войне, к общему советскому прошлому бывших «советских народов», к травме распада СССР и т. д. Очень активно используется антизападная риторика, а также подчеркивание «особости» и уникальности исторического пути России ^[7]. Не всегда это делается умело, случаются и казусы, как, например, приписывание россиянам «лишней хромосомы» министром культуры В. Мединским.

Коллективная историческая память является фундаментом для формирования идентичности ^[16]. Поэтому к конкретным символическим механизмам воздействия на общественное сознание следует отнести конструирование политических идентичностей посредством использования символов-сигнификаторов, к которым относятся слова-символы (ярлыки), символы, рассчитанные на визуальное восприятие (политическая атрибутика), аудиальное (гимны) и аудиовизуальное ^{[22, с. 66]}. Сигнификация бывает негативной, применяемой в политической борьбе и использующей уничижительную символику по отношению к оппонентам. Позитивную идентичность с группой обеспечивают символы-интеграторы, представляющие собой «мыслительные конструкции…, объясняющие доступным для членов группы языком значимость для них данной общности» ^{[22, с. 69]}. Символы-сигнификаторы отражают групповое разнообразие; символы-интеграторы придают этому разнообразию смысловую завершенность, формируя символический универсум группы и создавая основания для ее легитимации.

В зависимости от хронологической направленности среди символов-интеграторов выделяют мифологемы, функции которых состоят в объяснении прошлого опыта группы, а также идеологемы, направленные в будущее и описывающие цели группы. Также выделяются мифы-события, т. е. мифы, основанные на реальных событиях прошлого, но подвергнутые мифологической интерпретации. Этот тип мифов формирует у члена группы чувство гордости за успехи группы, поддерживая веру индивида в призвание своей группы. Не менее эффективным механизмом является миф о врагах группы, функция которого состоит в консолидации группы перед лицом опасности. Еще один важный миф – героический, который являет собой «дискурсивное развертывание символических фигур, олицетворяющих ту или иную группу» ^{[22, с. 71]}.

В идеологемах выражаются ценностные ориентиры группы и политические цели ее существования, «отражаются представления группы об идеальных формах политического бытия и роли самой группы в достижении справедливого политического устройства» ^{[22, с. 72]}. Мифологемы и идеологемы группы создают «хранители символического универсума» – лидеры политической организации.

Не менее эффективным средством воздействия является символическая политика в отношении национальных/групповых праздников ^{[5, с. 294–307]}. Здесь используются такие техники, как «расширение границ актуального прошлого», т. е. мифологизация истории народа/страны/государства и т. д., «перформативная память», т. е. воспроизводство памятных исторических событий посредством перформативных актов – «публичным процессам конструирования прошлого, которые означают "воспроизведение этого прошлого"» ^{[5, с. 300]}. Так на примере государственной политики в отношении праздников в современной России исследователи показывают, как одно значимое историческое событие – Великая Отечественная война – позволила «выстроить смысловые связи между российскими праздниками» ^{[5, с. 301]}, связав в политическое единство такие праздники, как День Победы, День защитника Отечества, День народного единства.

Подводя итог, резюмируем основные ресурсы и механизмы современного политического лидерства, проанализированные в данной статье. Основываясь на исследованиях М. Эдельмана, можно выделить четыре ключевых ресурса: язык, ритуал, окружающая среда, включая глобальную среду, если речь идет о лидерах мирового уровня, а также обращение к коллективной исторической памяти. А главным механизмом является конструирование политических идентичностей, посредством, в том числе, использования символической политики в отношении государственных праздников.