Семиотическая интерпретация исторического познания в концепции Ю. М. Лотмана

Дёмин Илья Вячеславович доктор философских наук профессор, Самарский национальный исследовательский университет им. академика С.П. Королева (Самарский университет) 443011, Россия, Самарская область, г. Самара, Московское шоссе, 34 Demin Ilya Vyacheslavovich Doctor of Philosophy Professor, the department of Philosophy, Samara National Research University named after Academician S. P. Korolev (Samara University) 443011, Russia, Samarskaya oblast', g. Samara, ul. Moskovskoe Shosse, 34 ilyadem83@yandex.ru Другие публикации этого автора

Статья подготовлена при финансовой поддержке РФФИ, проект № 17-13-63001 «Философские основания семиотики истории» (Региональный конкурс «Волжские земли в истории и культуре России» 2017 года).

Наиболее значительные концептуальные сдвиги в философии истории и теории исторического познания XX века были связаны с лингвистическим (и нарративным) поворотом. Различные варианты лингвистически ориентированной философии истории были разработаны в контексте таких философских направлений, как философская герменевтика (Гадамер, Рикер), постструктурализм (Х. Уайт, Х. Кёллнер, «ранний» Анкерсмит), аналитическая философия (А. Данто). В рамках этих направлений традиционное деление философии истории на теорию исторического процесса и методологию исторического познания практически утрачивает своё значение. Разработка основных постметафизических философско-исторических концепций в западной мысли приходится на 60-80-е гг. XX века. В отечественной философии истории этого периода безраздельно господствовала марксистская теория формационного развития и связанная с ней методология исторического познания. Единственным исключением на этом фоне выступает Московско-тартуская семиотическая школа. Ю. М. Лотман, наряду с Б. А. Успенским ^[1], является родоначальником культурно-семиотического подхода к изучению истории ^[2].

К теоретическим проблемам исторического познания Лотман обращается сравнительно поздно – в середине 80-х годов. Наибольшее значение для понимания его историко-культурологической концепции имеет монография «Внутри мыслящих миров» ^[3], впервые опубликованная на русском языке в 1996 году. Основу этой монографии составили статьи Лотмана, написанные в 60-80-х гг. Немалое значение для понимания разработанной Лотманом методологии изучения истории и культуры имеет работа «Культура и взрыв» ^[4], в которой рассматривается проблема соотношения статики и динамики в культуре, разрабатывается «концепция динамического аспекта семиотики» ^{[5, с. 310]}.

Выражение «семиотика истории», как и выражение «семиотика культуры», содержит в себе двусмысленность. Оно может иметь разное значение в зависимости от того, что мы понимаем под семиотикой. Лотман различает три основных аспекта и смысла семиотики. Во-первых, под семиотикой понимается научная дисциплина, объектом которой является сфера знакового общения. Такая трактовка семиотики впервые встречается уже в работах Ф. де Соссюра. Так понятая семиотика выступает не просто в качестве науки среди других наук, но претендует быть концептуальной основной социального познания как такового ^{[3, с. 5-6]}.

Во-вторых, под семиотикой понимается специфический метод гуманитарных наук. Семиотический метод может применяться в различных дисциплинах, его использование обусловлено исследовательскими задачами, а не особенностями изучаемого объекта. В этом смысле можно говорить о семиотическом изучении истории как об одном из подходов наряду с другими (несемиотическими).

Наконец, в-третьих, семиотика может рассматриваться как установка познающего сознания и специфический ракурс рассмотрения человека, культуры и общества. Данный подход является наиболее всеобъемлющим и предполагает, что семиотика имеет дело не просто с отдельным классом явлений, но с особым измерением существования объектов социально-гуманитарного знания. Подобно тому, как всё, к чему прикасается наука, превращается в объект, всё, к чему прикасается семиотика, превращается в знак и/или последовательность знаков (текст), упорядоченных с помощью системы правил/кодов.

В философско-культурологической концепции Лотмана присутствует каждая из этих трёх трактовок семиотики, однако наибольшее значение имеет понимание семиотики в качестве особой установки сознания и способа видения человека и культуры. Такое понимание семиотики находит выражение в интегральном понятии «семиосфера». В самом общем смысле под семиосферой Лотман понимает пространство культуры, в котором осуществляется знаковая коммуникация и становится возможным семиозис, то есть процесс функционирования знаков культуры и культурных текстов ^{[6; 7, с. 229; 8]}.

В целом разрабатываемая Лотманом семиотика культуры «остается на стороне семиозиса и не позволяет себе высказывания о действительности, существующей по ту сторону знаков» ^{[9, с. 25]}. «То, что не является семиотическим и не участвует в семиозисе, в культурном отношении не существует» ^{[9, с. 25]}.

Предложенная и обоснованная Лотманом семиотическая интерпретация исторического познания и исторического факта является органической частью целостной философско-культурологической концепции. Центральное место в этой концепции занимает переосмысление понятия культурной коммуникации. В контексте культурно-семиотической концепции Лотмана коммуникация не сводится к процессам передачи и усвоение послания при условии общего кода. Коммуникация у Лотмана неразрывно связана с процессом перевода, который рассматривается как базовый и наиболее элементарный акт мышления ^{[3, с. 193]}. «Сама природа интеллектуаль­ного акта, – замечает Лотман, – может быть описана в терминах перевода» ^{[10, с. 16]}. Коммуникация всегда предполагает переход, пересечение семиотической (языковой) границы и/или взаимоналожение различных семиотических пространств (языков, культурных кодов). При такой трактовке перевод становится не только условием возможности, но и неотъемлемым компонентом всякой коммуникации в культуре.

Поскольку коммуникация возникает в ситуации пересечения семиотической (языковой) границы и предполагает процедуру перевода, постольку в ходе её осуществления всегда остаётся непереводимый остаток. Там, где отправитель и получатель говорят на одном языке, пользуются одними и теми же кодами, в переводе нет надобности. Коммуникация здесь, строго говоря, избыточна. Там же, где отправитель и получатель сообщения вообще не имеют общей границы и общих точек соприкосновения, перевод неосуществим. В этом случае мы имеем дело с ситуацией полной непереводимости, в которой коммуникация невозможна. Коммуникация в культуре возникает на границе, в области соприкосновения, взаимоналожения и взаимопересечения различных языков/семиосфер. При этом в процессе коммуникации что-то поддаётся переводу, а что-то – нет, и всегда остаётся непереведённый и непереводимый остаток. Сам код (язык) не остаётся неизменным в процессе коммуникации, каждый коммуникативный акт влияет на код, динамизирует его. Язык, как неоднократно подчёркивал Лотман, это «код плюс его история» ^{[10, с. 15]}.

Историописание рассматривается Лотманом в качестве одной из модификаций культурной коммуникации. Исходной предпосылкой, делающей историописание возможным, является, с одной стороны, различие языков (культурных кодов) прошлого и настоящего, а с другой стороны, их (частичная) взаимопереводимость.

В этом пункте отчётливо обнаруживается сходство культурно-семиотической концепции Лотмана с трактовкой исторического опыта в философской герменевтике Г.‑Г. Гадамера ^{[11; 12, с. 31-34]}. В обоих случаях несамотождественность исторического текста рассматривается в качестве герменевтической и культурно-семиотической предпосылки исторического познания и историописания. Если бы исторический текст оставался в сознании историка некоей самотождественной сущностью, историческое познание (понятийная реконструкция той или иной исторической целостности) было бы невозможно, поскольку «прошлое представлялось бы нам мозаикой несвязанных отрывков» ^{[3, с. 21]}. Для воспринимающего, однако, текст никогда не равен самому себе. Всякий текст, отмечает исследователь творчества Лотмана Карл Аймермахер, «представляет как для лица, порождающего “текст”, так и для того, кто его воспринимает, динамическое, постоянно изменяющееся, т. е. развивающееся во времени явление» ^{[13, с. 362]}.

Текст (как «обладающий памятью» артефакт) вплетается в общую ткань культурной традиции, создавая ситуацию множественности интерпретаций и возможность переинтерпретаций. Выражение «дискретный знак недискретной сущности» означает, что текст (исторический источник) всякий раз вплетён в ткань исторической памяти культуры, несёт информацию не только о самом себе, но и целый шлейф контекстуальных значений.

Центральное место в семиотике истории Лотмана занимает переосмысление понятия исторического факта. Соглашаясь с традиционной формулой эмпирического историописания, согласно которой историк реконструирует прошлое посредством выявления фактов и установления связи между ними, Лотман придаёт ей новое звучание. Именно в специфике исторического факта кроется отличие исторического познания как от естествознания, так и от математики: «В отличие от дедуктивных наук, которые логически конструируют свои исходные положения, или опытных, которые способны их наблюдать, историк обре­чёниметь дело с текстами» ^{[3, с. 301]}.

В естественных науках факт предшествует его интерпретациям, он есть нечто первичное, исходно данное. Естественнонаучные факты обладают повторяемостью и могут быть статистически обработаны. К историческим фактам всё это неприменимо. В исторических науках факт всегда является результатом интерпретации текстов источников: «Между событием “как оно произошло” и историком стоит текст, и это коренным образом меняет научную ситуацию» ^{[3, с. 301]}.

Историческое событие предстаёт в источнике всегда в зашифрованном виде, а историк выполняет функцию дешифровщика. Факт не является для историка исходной и отправной точкой, но представляет собой результат работы с источниками, включающей в себя сбор и сопоставление документов, а также их научную критику.

Историк, в отличие от естествоиспытателя, не наблюдает события, а работает с описаниями событий в текстах источников. И даже в тех редких случаях, когда автор источника был или мог быть непосредственным свидетелем и/или участником описываемого события, «он все равно превращает в уме свои наблюдения в словесный текст, поскольку он передает не то, что увидел, а свою рефлексию над тем, что увидел, пересказывая виденное» ^{[3, с. 307]}.

Важно отметить, что для семиотики не существует принципиальной разницы между письменными и иконическими (например, археологическими) источниками. Если позитивистски ориентированная историография XIX века имела склонность противопоставлять данные археологии сведениям, полученным из письменных источников, то для семиотики это противопоставление лишено какого-либо смысла: «С точки зрения семиотики, все виды сообщений являются текстами, разделяя все последствия, вытекающие из пользования текстом как посредником» ^{[3, с. 307]}. Представление о том, что археологические источники (материальные артефакты прошлого) якобы не требуют интерпретации, не соответствует действительности. Не только письменные тексты, но и материальные артефакты представляют собой закодированные сообщения, нуждающиеся в корректной расшифровке и переводе на современный язык.

В отличие от естествоиспытателя, историк «сам создает факты, стремясь извлечь из текста внетек­стовую реальность, из рассказа о событии – событие» ^{[3, с. 302]}. Такая трактовка исторического факта предопределила критическое отношение Лотмана к сложившейся в XIX веке и во многом продолжающей господствовать среди современных историков стихийно-позитивистской стратегии критики источников. Для исторического позитивизма, представленного именами Л. фон Ранке, Г. Т. Бокля, Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса, была характерна вера в объективный статус исторических фактов и в возможность достижения окончательной истины о прошлом ^[14]. Основная задача историка-исследователя усматривалась в том, чтобы «очистить», освободить научные исторические факты от «ненаучных» наслоений, связанных с влиянием политических, религиозных, обыденных и прочих представлений людей прошлого, в том числе и авторов источников. На деле это означало, что историк-позитивист попросту приписывал психологию и политические страсти своего времени людям изучаемой эпохи, а то, что не удовлетворяло представлениям науки XIX столетия, объяснял «плодом не­просвещенной фантазии» ^{[3, с. 302]}. Следуя в русле «лингвистического поворота» и признавая культурно-историческую обусловленность знания, Лотман полагал позитивистскую стратегию критики источников неудовлетворительной.

Поскольку путь к историческому прошлому всегда пролегает через текст источника, а текст – это связная последовательность знаков, упорядоченных с помощью системы правил или кодов (грамматических, политических, религиозных и т. д.), постольку первоочередная задача историка должна заключаться в реконструкции кода (набора кодов), который намеренно или ненамеренно использовался при создании текста. Между культурой прошлого и культурой настоящего всегда существует семиотический разрыв, барьер, а историк выступает в роли посредника и переводчика.

Позиция Лотмана по вопросу о соотношении прошлого и настоящего, текста и историка прямо противоположна той, которой придерживался Р. Дж. Коллингвуд в своей знаменитой работе «Идея истории» ^[15]. Если для Коллингвуда понимание прошлого отождествляется с его переживанием, воспроизведением и «оживлением» в сознании историка, а историческое познание мыслится как воспроизведение прошлой мысли в контексте современности ^[16], то Лотман отождествляет историческое понимание с процедурой перевода с одного языка на другой (с языка прошлого на язык настоящего). Такая трактовка предполагает предельно чёткое осознание семиотических различий между прошлым и настоящим. Семиотический подход требует «не устранения исследователя из исследования (что практически и невозможно), а осознания его присутствия и максимальный учет того, как это должно сказаться на описании» ^{[3, с. 383]}. С семиотической точки зрения, историк и изучаемое им прошлое «находятся внутри единого про­странства человеческой культуры, но они в принципе го­ворят на разных языках и отношения их асимметричны» ^{[3, с. 384]}.

Историк и изучаемые им люди и эпохи говорят на разных языках, а историописание представляет собой перевод с языка (языков) прошлого на язык (языки) культуры настоящего. Операция перевода, однако, предполагает знание системы кодов, в соответствии с которыми был создан тот или иной текст. Такое знание, однако, никогда не дано историку в «готовом» виде и не предшествует историописанию, оно вырабатывается в процессе диалога с культурой прошлого. Лотман подчёркивает, что даже знание историком «общемировоззренческих» кодов изучаемой эпохи недостаточно для корректной дешифровки текста источника. Это связано с тем обстоятельством, что в рамках одной и той же культуры, одной и той же эпохи сосуществуют различные типы и жанры текстов, каждый из которых имеет свою кодовую специфику. В этой связи Лотман предостерегает от опасности, связанной с принятием установки «наивного реализма» в отношении исторического текста. Так, например, кинохроника часто порождает обманчивую иллюзию, будто данный исторический источник непосредственно и с этнографической точностью воспроизводит жизнь и нравы запечатлённых в нем людей и не нуждается ни в какой дополнительной дешифровке. В действительности, никакого «непосредственного», незашифрованного кодами культуры (идеологическими, жанровыми и т. д.) отражения реальности здесь нет ^[17]. «Сознательно или бессознательно факт, с которым сталкивается историк, всегда сконструирован тем, кто создал текст» ^{[3, с. 304]}.

Исторический факт, с семиотической точки зрения, не является чем-то абсолютным, он всегда производен по отношению к универсуму той или иной исторической культуры. Означает ли такая трактовка исторического факта, этого центрального понятия исторической науки, отказ от самой возможности достоверного исторического знания? Делает ли Лотман из тезиса о культурно-семиотической обусловленности и релятивности исторических фактов вывод о невозможности исторического знания, невозможности отличить достоверное историческое повествование от вымышленного исторического рассказа? Ответ отрицательный. Лотман подчёркивает, что факт – это «событие, которому придано значение, а не значение, которому, как в притче, придан вид события» ^{[3, с. 304]}. Данный тезис имеет решающее значение для понимания специфики семиотики истории Лотмана, поскольку позволяет отмежеваться от радикально конструктивистских и релятивистских концепций, сближающих историописание с искусством, с исторической романистикой.

Исторический факт, реконструируемый историком, никогда не исчерпывается только тем значением, которое ему приписывается автором текста в рамках того или иного культурного кода. Будучи однозначным для отправителя сообщения, для получателя (историка) текст оказывается неоднозначным и подлежит интерпретации и критике. Хотя реконструкция кода отправителя документа входит в число задач историка, деятельность последнего этим никогда не ограничивается: «Историк не только реконструирует код отправителя документа с целью выяснить его представление о сообщаемых фактах, но и вынужден восстановить весь спектр возможных интерпретаций того, что современники-получатели текста считали здесь фактами и какое значение они им приписывали» ^{[3, с. 304]}. Источник может содержать и, как правило, содержит в себе «внесистемные», незначительные с точки зрения отправителя сообщения и неучтённые им факты, которые представляют для историка не меньший (а зачастую и больший) интерес, чем то, что люди прошлых эпох полагали фактами и о чём сочли необходимым поведать.

То обстоятельство, что факт всегда конституируется в контексте той или иной культуры, а набор исторических фактов, относящихся к одной и той же эпохе или культуре, для историков разных поколений может быть различным ^[18], не означает капитуляции перед историческим релятивизмом. Факт как бы «вы­плывает из семиотического пространства и растворяется в нем по мере смены культурных кодов» ^{[3, с. 306]}. Но одновременно с этим, будучи текстом, «он не до конца детерминирован этим семиотическим пространством и своими внесистемными аспектами рево­люционизирует систему, толкая ее к перестройке» ^{[3, с. 306]}. Таким образом, с одной стороны, исторический факт всякий раз конструируется в культурно-семиотическом контексте, с другой стороны, он не полностью детерминирован этим контекстом и способен, в свою очередь, стать источником трансформаций самого этого контекста. В своих работах по семиотике и методологии истории Лотман, по словам Г. С. Кнабе, не доходит до «постмодернистского упразднения истины» ^{[19, с. 271]}.

В контексте семиотики культуры Лотмана настоящее мыслится как всякий раз открытое для вторжений исторических текстов, текстов прошлого, под воздействием которых трансформируются смыслы современной культуры. «Но в свете трансформированного настоящего и прошлое меняет свой облик» ^{[3, с. 385]}. В конечном счёте, речь идёт о диалоге прошлого и настоящего, условием возможности и сопровождающим моментом которого выступает осуществляемый исторической наукой перевод с языка прошлого на язык современной культуры.

Наряду с переосмыслением понятия исторического факта, в семиотике Лотмана даётся также новая трактовка «исторического события».

Лотман в полной мере разделяет базовую презумпцию нарративной философии истории ^[20], согласно которой историческое событие конституируется в качестве смысловой целостности не иначе, как в контексте исторического нарратива, в качестве которого может выступать как текст источника, так и сочинение историка. Лишь в контексте нарратива историческое событие обретает структурное единство. «Самый факт превращения события в текст, – пишет Лотман, – повышает степень его организованности» ^{[3, с. 308]}. Нарративное повествование «организует материал во вре­менных и причинно-следственных координатах, поскольку они присущи структуре языка»^{[3, с. 309]}. Историческое повествование «пересказывает», переформатирует событие в соответствии с законами языковых и логических, риторических и нарративных конструкций. Нарратив предполагает наличие сюжета, но из этого не следует, что сюжет имманентно присущ самой действительности. Не затрагивая вопроса о месте культурно-семиотической концепции Лотмана в контексте спора между структурализмом и постструктурализмом (см. об этом: ^{[21; 22, с. 136-144; 23, с. 17-19]}), отметим, что в трактовке исторического нарратива можно обнаружить принципиальное сходство семиотики истории Лотмана с постструктуралистской «тропологией» Хейдена Уайта ^[24] и «нарративной логикой» Франка Анкерсмита ^[25].

Единство исторического события, согласно Лотману, принадлежит лишь плану выражения (плану повествования), а не плану содержания. Следует ли из этого, что в самом прошлом никаких исторических событий нет? Принятие данного тезиса означало бы отказ от самого понятия исторической реальности и переход на позиции радикального конструктивизма и нарративизма. Однако таких крайних выводов Лотман не делает, поскольку стремится обосновать возможность исторического познания и сохранить границу между научным и ненаучным (художественно-эстетическим) способами репрезентации прошлого. Несмотря на то, что «историческая реальность попадает в руки исследователя в заведомо деформированном виде» ^{[3, с. 310]}, речь идёт именно о реальности, относительно которой возможно достоверное знание, а не об «эффекте» (иллюзии) реальности, создаваемом в нарративе.

Историческое событие (внетекстовая реальность) всякий раз подвергается деформации, превращаясь в текст источника. Имеется, однако, и другой источник деформации реальности – ретроспективность исторического описания и объяснения. Исторический процесс разворачивается из прошлого в будущее, тогда как историк «смотрит на изучаемые тексты из настоящего в прошлое» ^{[3, с. 318]}. В исторической науке и методологии истории долгое время негласно признавалась тождественность перспективного и ретроспективного взглядов: «Представлялось, что сущность цепочки событий не меняется от того, смотрим ли мы на них в направлении стрелы времени или с противоположной точки зрения» ^{[3, с. 319]}.

Принятие тезиса о нетождественности перспективы и ретроспективы означает, что никакое историческое событие не может рассматриваться как нечто безальтернативное, оно всегда представляет собой «результат осуществления одной из альтернатив» ^{[3, с. 320]}. Исторический процесс, согласно Лотману, является асимметричным и необратимым. Историю можно уподобить киноплёнке, которая, будучи запущенной в обратном направлении, не приведёт нас к исходному, первоначальному кадру. События, которые действительно произошли в прошлом, вовсе не являются единственно возможными, а представление о том, что в истории всегда реализуются лишь те сценарии, которые и должны были реализоваться, порождено иллюзией тождества перспективного и ретроспективного ракурсов рассмотрения и является несостоятельным.

Уже реализованная в истории возможность начинает казаться потомкам единственно возможной и безальтернативной, поскольку «случайный до реализации, выбор становится детерминированным после» ^{[3, с. 325]}. «Уже произошедшее для историка как бы отменяет те многообразные возможности, которые были до случайного выбора одной из них» ^{[26, с. XIII]}. Однако для историка важно помнить, что «одни и те же условия еще не означают однозначных последствий» ^{[3, с. 320]}, а реализованные пути всегда предстают не иначе, как «в окружении пучков нереализованных возможностей» ^{[3, с. 320]}.

Таким образом, в контексте семиотики Лотмана радикальному переосмыслению подвергается не только процедура исторического познания и эпистемологический статус исторического факта, но и понятие исторического процесса. В трактовке исторического процесса, как и трактовке исторического факта, Лотман стремится избежать двух крайностей: наивного реализма, рассматривающего исторический процесс как нечто независимое от исторического сознания, осуществляющего процедуры описания и объяснения, и радикального релятивизма, отождествляющего историческое бытие с историческим сознанием. Преодоление этих крайностей осуществляется при помощи метафоры памяти. История (как единство исторического процесса и исторического сознания) есть память человечества, память культуры. Данная формулировка означает, что память – «инструмент мышления в настоящем, хотя ее содержанием является прошлое», память составляет «глубинную основу актуального процесса сознания» ^{[3, с. 384]}. Будучи памятью культуры, история представляет собой не только след прошлого, но и активный механизм настоящего.

Процесс исторического познания описывается Лотманом по модели культурной коммуникации, решающее значение в которой приобретает процедура перевода. Историописание представляет собой нахождение (обретение) общего языка между культурой прошлого, составляющей объект исторического интереса, и культурой настоящего, частью и носителем которой выступает историк. Историк в рамках семиотической интерпретации исторического познания выполняет функции переводчика с языка (языков) прошлого на язык (языки) культуры настоящего.

Интерпретация исторического процесса в семиотике Лотмана основана на утверждении принципиальной нетождественности перспективной и ретроспективной точек зрения и может рассматриваться в качестве концептуального обоснования идеи альтернативной истории.

С представителями постструктуралистской философии истории Лотмана сближает интерес к проблемам языка историописания. В контексте семиотического подхода невозможно говорить об истории, игнорируя тот факт, что язык историописания составляет неотъемлемую часть современной культуры, которая, в свою очередь, является одновременно и продуктом исторического процесса, и отправной точкой исторического познания. Историческая наука в ситуации лингвистического поворота отказывается от претензий на «абсолютную» точку зрения, от окончательных суждений относительно значения тех или иных исторических событий и фактов. Однако, в отличие от Хейдена Уайта, Ханса Келлнера и Франка Анкерсмита, Лотман не считает возможным отказаться от понятий «историческая реальность» и «исторический процесс» и рассматривать историописание в качестве по преимуществу эстетической деятельности. Намеченная в семиотике Лотмана трактовка понятия «исторический факт» позволяет избежать крайностей наивного объективизма и эпистемологического релятивизма в историческом познании и философии истории.