Психологический субстрат нарративной схемы

Конструктивистское понимание действительности и явлений, наполняющих ее, определяет существование мира как один из планов социокультурного бытия, а процесс познания как способ его конструирования в схемах. Схемы позволяют осмыслить и освоить объекты социальной реальности, сохранять и воссоздавать структуру человеческого существования. Ф.М. Морозов в своем исследовании описывает возможность построения новой модели видения научной реальности, в рамках которой схема выступает в качестве ключевого инструментария, «в качестве особого интеллектуального средства» ^{[15, с. 7-10]}. Схематичность можно рассматривать как особую черту современной научной мысли, в свернутом компактном виде, представлять необходимую информацию об объекте.

Уникальность схемы, заключается не столько в способности упорядочивать и познавать, сколько в возможности доносить информацию на разных уровнях познания. Обладая семиотической структурой, схемы способны транслировать новое знание и «по-новому организовывать деятельность и поведение» ^[18], т. е., включать персональную оценку феномена или явления в общее конструирование социокультурного пространства. Особую актуальность данный подход приобретает и для понимания персональных нарративов (жизненных историй). В работах Е.Г. Трубиной присутствие нарративных структур (схем) в разнообразных текстах рассматривается «в качестве проявления нарративной рациональности» ^{[21, с.5]}.

Психологические исследования определяют жизненные истории в форме социальных конструктов – продуктов нарративной деятельности индивида и тех культурных условий, в которых он существует ^{[5; 14]}. Предметы, явления и ситуации обретают черты реальности, когда они вписаны в текст, наделены смыслом для человека и являются частью его опыта. Нарративные тексты традиционно отличаются от других текстуальных форм, таких как дескрипция, или научное объяснение (ментотатив) ^[11]. Нарративы обладают психологической заряженностью, персональной окрашенностью событий. Современные исследователи (Дж. Брунер, М. Флудерник, Троцук, К.С. Дивисенко, Е.С. Никитина), склонны рассматривать нарратив, подчеркивая в нем наличие презентации событий и мотивировку повествующего или воспринимающего персонажей, субъективные оценки и мнения, персональные смыслы. Дескрипции, напротив, определяются как идентификация основных характеристик места, объектов и персонажей, как описание синхронической картины, того что присутствует в одно и тоже время ^[17]. Дескрипция статична, эксплицитна, нарратив обладает динамикой развития, несет в себе неявные мысли, намеки, которые можно открыть в сообщении.

Характер взаимосвязей между исследованием личности и нарративными структурами рассматривался в психологических исследованиях Ф. Бартлетта; Д.П. Мак Адамса, Т. Сарбина, Дж. Брунера, М.Л. Кроссли и др. Определяя позицию нарратива, Ю.Б. Турушева отмечает, что он выполняет функцию инструмента, позволяющего анализировать жизненные истории людей, о которых они рассказывают ^[22]. В рамках нарративных исследований личности основное внимание сосредоточено на изучении феномена идентичности ^{[2; 4; 9; 12; 22;]}. Сторонники социального конструкционизма рассматривают нарратив как способ организации жизненного опыта, интенций, персональной памяти и общения. Жизненные истории придают персональному бытию целостность, осмысленность, направленность, формируют преемственность персонального опыта и образуют ощущение и осмысление себя как «Я во времени», образуя уникальную материю персональной идентичности ^[22].

При этом в ряде работ указывается, описание личности через категорию идентичности (Я-нарратив), демонстрирует динамический, нестабильный характер полученных свойств. Е.П. Белинская в своем исследовании указывает: «Очевидно, что такое «Я» не может быть устойчиво по определению, приобретая форму постоянно воспроизводящихся в коммуникациях и видоизменяющихся «историй» о себе и своих взаимоотношениях с Другими. Соответственно, оно принципиально открыто изменениям – вслед за изменениями интеракций». ^[4].

О сложностях в исследовании личностных историй (нарративах, рассказанных от первого лица) пишет Дж. Брунер. Автор нарратива, рассказчик и главный действующий персонаж объединены в одном человеке, это создает определенную наративную невразумительность, не всегда присутствует четкая темпоральная последовательность, автор ориентируется на нарататора, «идет» за ним его интересом, отсюда неустойчивость автобиографии ^[5].

«Поскольку нарратив есть самоописание субъекта, в котором акты рассказывания о себе являются фундаментальными для реальности субъективного существования, нарративный анализ рассматривает язык не как инструмент отражения внешнего мира, а как способ и условие конструирования смысла» - отмечает И.В. Троцук ^[20]. Сходной позиции придерживается и М.Л. Кроссли, американская исследовательница, психотерапевт. Она пишет: «Мы согласны с тем, что отдельные «события» и «факты» обретают значение только тогда, когда их водружают в определенную «организующую схему» или «нарративную модель» ^{[10, с.111]}.

Подобный подход отводит особое место языку как важному посреднику, передающему неизменные и единственные значения – персональные смыслы и истины, и те социальные практики, к которым обращается субъект. В связи с этим, поиск устойчивых личностных образований в пространстве нарративного исследования может быть направлен на изучение когнитивно-нарративных схем, используемых индивидом для описания персонального опыта и смыслов.

Выбор схемы в качестве базового инструмента понимания нарративных структур обусловлен следующими теоретико-методологическими предпосылками:

 – Идея о нарративном модусе мышления высказанная Дж. Брунером, позволяет говорить о продуктах мыслительной деятельности как «хорошо созданном тексте или рассказе» ^[5]. Любой текст является действительностью, ориентированной на то, что бы ее понимали; смысловая структура текста задает «понимательные» технологии, одной из таких технологий является нарративная схема ^[16].

 – Схема выступает как когнитивный механизм понимания жизнедеятельности другого индивида, так и осмысления собственных намерений и действий. Е.С. Никитина отмечает: «Нарративная схема является познавательной процедурой «чтения» потока событий таким образом, что понятными они становятся в контексте завершенной истории» ^{[16, с.113]}.

– «Структурирование свойственное нарративному опыту демонстрирует в условиях схематизации возможности интерпретации наших уникальных представлений о себе» – подчеркивается в статье Кс. Плеха ^{[25, с. 191]}. Возможность фиксировать персональный опыт в нарративных структурах, позволяет проанализировать базовые культурные схемы, выделить их психологические функции, на основе которых происходит познание мира, включение в систему социального порядка и существование в ней.

О социальном значении и роли нарративной схемы, довольно убедительно пишет Кэйтэ Вайнгартен. В своей работе она говорит о различных моделях социально-когнитивного принятия персональных нарративов о различных видах болезни. Чем больше людей знакомы с данным видом болезни (рак, СПИД, ОРВИ), тем более четкой нарративной схемой они обладают, т.е. способны понять и принять «мою» ситуацию, оценить степень опасности, поддержать. В ситуации, когда речь идет о довольно редких заболеваниях, нарративная схема отдельного индивида оказывается размытой, неполной, как в персональном, так и в социальном плане. Собеседник иногда не только не готов понимать, но даже принимать саму ситуацию. Исследовательница пишет: «Когда я рассказывала другим людям, что у меня рак груди, многие могли представить себе, через что мне приходится пройти, и что я при этом переживаю. Когда Миранда говорит, что у нее синдром Беквита-Видемана, мало кто понимает, что это для нее значит» ^[6]. Подобная оценка отчетливо показывает, что схемы являются устойчивыми культурно обусловленными образованиями, неосознаваемыми человеком. «Связь между схемой и конкретным примером перцептивной активности можно уподобить связи между пьесой и ее конкретным сценическим воплощением»,  – данная аналогия принадлежит Д. Руммелхарту ^{[24, с.109]}. Подобный подход позволяет рассматривать схему по аналогии с фабулой произведения (подробнее об этом см. 3; 11; 16). В связи с этим, можно говорить о том, что схема выступает как неотъемлемый компонент познавательной и мыслительной активности человека. О.С. Анисимов указывает: «Сами схемы обслуживают мыслительный процесс, мышление. Поэтому следует сказать, что схемы «особым образом» участвуют в мыслительном процессе ^[1].

При этом важно подчеркнуть, что схема выступает как модель «личностного видения ситуации», распределения персональных акцентов, ее стабильность также будет зависеть от личностных характеристик и предшествующего опыта. В исследовании Ю.Е. Зайцевой отмечается: «Если рассматривать нарратив как когнитивную схему конструирования смысла через тематическое расположение фактов в виде организованных сюжетов в социальном и временном пространстве, то Я-нарративы как “истории, которые со мной случаются”, могут выступать в качестве инструмента конструирования своей идентичности» ^{[9, с. 124]}. При этом выстраивание автобиографических фактов в форме «жизненной истории», выступает как  «применение одной из нарративных схем. В качестве основных характеристик нарратива как когнитивной схемы автор приводит следующие: «во-первых, приоткрыть для собеседника часть субъективной (феноменологической) реальности, дополнив факты описанием намерений и планов, а также субъективно воспринимаемых препятствий («ландшафт сознания», по М. Уайту);

во-вторых, тематически структурировав факты, передать субъективное ощущение успешности и неудачи на различных этапах реализации намерения (в начале истории, в точке кульминации и в итоге);

в-третьих, проиллюстрировать обоснованность нормативного суждения, через извлеченный из жизненной истории «урок», мораль повествования. Нарратив, таким образом, выступает одновременно как способ достижения взаимопонимания и как когнитивная схема познания социальных ситуаций» ^{[9, с.124]}.

Первые попытки проанализировать текст с позиции структуралисткого подхода, с опорой на понятие «схема» предпринимались русскими формалистами в начале ХХ века. Первичная схема была предложена в работах В.Я. Проппа, посвященных анализу структуры волшебной сказки. Уникальность исследований В.Я. Проппа состоит в том, что он первым стал анализировать поступки главных героев и рассматривал их как основные функции, задающие направление развертывания всего действия ^{[8, c. 97]} По мнению Д. Румельхарта, данная модель стала базовой для большинства последующих нарративных проектов ^[24].

Большое распространение получила схема, описанная в работе У. Лабова и В. Валетски. У. Лабов выделял шесть элементов структуры нарратива, каждый из которых несет определенную функциональную нагрузку:

1) краткое изложение для слушателя сущности происшедших событий, о которых пойдет речь;

2) ориентация слушателя относительно времени, места, ситуации, участниках событий;

3) передача последовательности событий;

4) оценка значимости и смысла действий, выражение отношения рассказчика к событиям и действиям;

5) разрешение ситуации (что случилось в конце концов),

6) кода: возврат к настоящему времени ^{[3, с. 55]}.

Ведущим критерием данной нарртивной схемы выступает временная последовательность описываемых событий. Темпоральность как ведущая черта нарратива, подчеркиваемая большим числом исследователей, сближает нарративный текст с историческим описанием с одной стороны и с жизненной биографической историей с другой. Отметим, что лингвистические единицы темпоральности, структурности и когерентности играют определяющее значение для описания персонального опыта ^[9].

Основная критика модели У. Лабова сводится к следующим замечаниям: однозначная темпоральная детерминированность событий, представленных в нарративе, порождает только один возможный фокус понимания происходящего. Классический пример, такого заблуждения приводится в целом ряде исследований: «Король умер. Затем королева умерла от горя» (The king died. Then the queen died of grief) ^{[23, с. 12]}. Из текста неясно, что послужило причиной смерти королевы, но так как события стоят друг за другом, восприятие стремится соединить их в единый ансамбль причинно-следственных отношений. При этом исследователи подчеркивают, что отказаться от временного распределения событий не возможно, так как оно задает структуру процесса интерпретации сути происходящего. Необходима опора на дополнительные грамматические конструкции, временные характеристики которые позволят прояснить характер связи между отдельными событиями в рассказе» – указывает М. Бамберг ^[23]. По мнению исследователя, нарративный анализ, основанный на структурном подходе, нуждается в дополнительных аналитических операциях в частности, требуется изучение отдельных грамматических структур, их лексического и грамматического строения. Это позволяет дополнить понимание общей структуры текста и ее отдельных структурных компонентов. В рамках структурного подхода не всегда удается «схватить» персональные смыслы, раскрыть психологическую сущность поступков героев нарратива, что приводит к формальному, поверхностному пониманию.

Актуализация идеи нарративных исследований в работах Т. Сарбина и Дж. Брунера способствовала расширению представлений о нарративной природе человеческого сознания ^{[5; 19]}. Для описания того как люди понимают и воспроизводят социальные ситуации Дж. Брунер использовал модель социального поведения, разработанную К. Бёрком. Данная модель включает в себя 5 основных элементов: действующее лицо (Agent), действие (Action), обстановка (Setting), средства (Instrument), цель (Goal). Брунер добавляет к этому списку, еще один элемент – трудность или препятствие (Trouble) ^[5].

Сходной моделью, но с меньшим числом элементов является схема, разработанная Р. Шанком (Roger Schank). Она представлена в виде формулы «Кто сделал?»; «Что сделал?» «Почему?» ^[25].

В контексте изучения жизненных историй рассматривает персональный нарратив Т.А. Ван Дейк. Исследователь одним из первых предложил изучение социальной ситуации с помощью нарративной схемы. В частности, он описывает феномен схемы в рамках модели ситуации (ситуационные модели) ^{[7, с. 163-164]}. Ситуационные модели имеют когнитивную направленность и активизируются для интерпретации того языка (дискурса), которым представлена ситуация. Данные модели выступают в качестве «интегрированных структур предшествующего опыта» и являются хранилищем «для более общих и абстрактных «фреймов» или «сценариев», в семантической памяти [там же]. Они меньше нагружены влиянием архетипического, коллективно-родового опыта. И в большей степени транслируют индивидуальные атрибутивные установки и представления согласующиеся с определенными социальными ситуациями.

Современные исследования в пространстве понимания нарративных структур все чаще носят мультиплицитный характер, в рамках которого сочетаются различные подходы и идеи. Примером такого исследования является работа Ю.Е. Зайцевой ^[9]. Исследовательницей предпринята попытка описать схему персонального нарратива на основе структурного анализа, темпорального критерия и когнитивных элементов, представленных в форме метафор в сознании индивида. В основании структуры автобиографического нарратива, по мнению автора, лежат метафоры времени, которые и обуславливают способы организации персональных событий. Ю.Е. Зайцева опирается в своей работе на концепцию «образных метафорических схем» «image schema» Марка Джонсона ^{[9, с. 126]}. Выявление данных схем происходит имплицитно, через метафоры, которые встроены в языковые паттерны индивида.

Еще более наглядно когнитивный компонент представлен в исследованиях польского ученого Ксабы Плеха, который выступает последователем нарративных идей Дж. Брунера. Автор предполагает, что человек рассказывая различные истории из своей жизни, будет занимать определенную, константную позицию в этом рассказе (по сути, ту позицию, которую он привык занимать и в жизни), активного участника/деятеля, наблюдателя/пассивного участника событий, любопытствующего или безразличного. И здесь важную роль играет так называемое «патогенное событие», которое стало определяющим в процессе оформления жизненной позиции. Собственно персональная позиция задает свою когнитивную схему восприятия и понимания ситуации. Исходя из данных представлений, Кс. Плех вводит новое определение нарратива – «это вид отобранных и объединенных реконструкций прошлого опыта, основанных на нашей схеме действий. Нарративные схемы легко и свободно формируются в раннем возрасте, потому что они опираются на первые модели человеческих целенаправленных действий, которые достраиваются в ходе дальнейшего развития, при условии стереотипности последующего повествования» ^{[25, с. 191]}. Индивидуальная жизнь может рассматриваться как сложная ткань переплетенных нитей чувственно-практического опыта и знаково-символических элементов реальности, структурированная на основании личностной деятельности самого индивида, с целью осмысления жизненного опыта. Кс. Плех выделяет две важнейшие черты любого нарратива:

1. Наличие темпоральной организации, происходящих событий аналогичен событиям в реальной жизни и поэтому, так часто исследователи прибегают к использованию модели Лабова и Валетски.

2. Истории как особые виды нарратива, нуждаются в главном герое, который при этом обладает персональной системой целей, создающих определенную перспективу. Эта вторая черта, по мнению исследователя, подтверждает наличие значимых взаимосвязей между персональным текстом и личностью автора, позволяют проникнуть в мир личностных смыслов ^[25]. Кс. Плех рассматривает схему в качестве определенного плана, который в свою очередь наделяют согласованностью и последовательностью не только сам нарратив, но и личность. Подобный подход актуален для современной зарубежной нарратологии ^[24]. В своем исследовании Кс. Плех соединяет психологический и лингвистический контексты, используя идеи направления Story Grammar (грамматика рассказа).

Сторонники данного подхода, отмечают наличие внутренних базовых правил построения нарратива. В его основе лежит структурная модель основных базовых узлов, которые расположены по нисходящей линии. История базируется на исходной ситуации и эпизоде. Эпизод в свою очередь раскрывается через общее положение и попытку действовать. Попытка действовать включает в себя план, действие и результат. В данных исследованиях подчеркивается, что и читатель и автор, знакомы с данной моделью, и это поможет читателю распознать роль и значение каждого элемента в нарративе.

Нарратив здесь рассматривается как серия попыток (действий) предпринятых для достижения цели.

 (1) Story > Setting + Episode

(2) Episode> State + Attempt

(3) Attempt > Plan + Action + Outcome ^{[25, с. 192]}.

В последних исследованиях посвященных анализу Story Grammar указывается, что данный подход более тяготеет к когнитивной психологии, чем к лингвистическим исследованиям. Давая характеристику модели Story Grammar М. Бамберг отмечает, наиболее актуальным становится рассмотрение не только описаний ситуации и главного героя, а непосредственных эмоций и интенций (намерений) персонажей и тех их основных действий, формирующих внутреннее содержание мыслей и чувств, которые приводят к действиям или бездействию индивида ^[23].

Структурные элементы модели имеют более абстрактный характер, и активно исследуются в таких направлениях как когнитивная теория понимания историй и их пересказа ^{[23, с. 14]}.

Кс. Плех предлагает два основания для классификации нарративных схем: по форме и по содержанию ^{[25, с. 192]}.

Основным принципом, лежащим в основе формальной (синтаксической) организации схемы выступает человеческое действие. Действие является основой прагматико-семантической модели и стоящему за ней синтаксису (форме) этих событий. Каковы действующие правила, представляющие события в рамках нашей обыденной психологии действия, предшествующие намерениям и действия, интерпретирующиеся как успешные или неуспешные в системе намерений и планов? Это основной вопрос позволяющий проникнуть в сущность данной модели.

В понимании содержательных моделей основное внимание сосредоточено на рассмотрении нарратива как мотивированного взаимодействия между структурами житейской наивной психологии           «in a narrative as motivational relationships between «naive psychological categories»» ^{[25, с. 192]}. Мир события представляется с определенной позиции, он описывает и связывает между собой явления на основе их взаимообусловленности.

Сравнивая два вида моделей Кс. Плех приходит к выводу, что психологическое содержание структурных моделей в большей степени обусловлено, наличием такого структурного элемента как попытки достигнуть цели (Attempt), нежели чем общее положение (State) или план (Plan). Относительно содержательных моделей, основное внимание было направлено на «каузальную цепь событий», где определяющим началом выступают мотивы физических действий производимых героем, рассматриваемые как «функции» в системе межличностных отношений.

Исследования, проводимые Кс. Плехом, Дж. Блэком и Д. Бовером (J.B. Black and G.H. Bower) продемонстрировали более качественное и полное воспроизведение  нарративов, построенных на содержательных моделях ^{[25, с. 193]}. Здесь исследователь занимает позицию когнитивного психолога, сосредотачивая свое внимание на нахождении каузальных механизмов к пониманию коротких рассказов. Кс. Плех вновь обращается к схеме, которую усваивает человек в ранние периоды своей жизни и которая, по сути, является универсальной в рамках определенной культуры. Схема может быть рассмотрена через структуру житейской психологии («folk psychology» понятие введенное Дж. Брунером) человеческой деятельности и те мотивы, которые обычно сопутствуют этой деятельности. Распознавание схемы культурно обусловленных историй, связано с пониманием прототипических мотивов характерных для данной культуры, вследствие этого, нарративная организация читается довольно определенно представителями конкретной культуры, – указывает Кс. Плех ссылаясь на данные полученные эмпирическим путем ^{[25, с. 193]}. Культурный контекст в данном случае может рассматриваться аналогично дискурсу – языковым практикам данного сообщества.

Обращаясь к рассмотрению природы происхождения схем в своем исследовании, Кс. Плех указывает на наличие сильного социального акцента в стремлении увидеть закономерности в развитии событий и установить причинно-следственные отношения и на их основе сформировать описательные схемы. Автор отмечает, что в ходе построения объяснительных схем, индивид подобен классическому писателю ^[23]. В этом и состоит возможность увидеть индивидуальный опыт обобщения прошлого, его понимания и интерпретации.

Основные выводы Кс. Плеха перекликаются с идеями современной компаративной схематологии. В рамках данного направления, схема рассматривается как способ репрезентации знаний на основании трех базовых признаков: 1) упрощение опыта; 2) облегчение логических построений; 3) применение в процессе целеполагания ^[13]. И в работах Кс. Плеха, и в сфере компаративной схематологии актуализируется когнитивная направленность схем, раскрывается ее психологическое содержание. Ведущей функцией схемы выступает процесс понимания ситуации, выдвижения целей и принятия решений. На основе этих функциональных компонентов происходит конструирование истории отдельного события.

Нарративная схема позволяет не только проникнуть в сущность структуры текста, но на основе когнитивных компонентов увидеть смысловую составляющую нарративного текста, понять психологические аспекты мотивации и действий главных героев.