Теургия и трагедия творчества в эстетике Н. А. Бердяева

Кудаев Александр Егорович кандидат философских наук доцент, Государственный академический университет гуманитарных наук (ГАУГН); Российская академия музыки им. Гнесиных; 119049, Россия, г. Москва, ул. Мароновский Переулок, 26 Kudaev Aleksandr Egorovich PhD in Philosophy Associate Professor, State Academic University of Humanities (GAU); Gnessin Russian Academy of Music 119049, Russia, Moscow, Maronovsky Lane, 26 a9e6k3@mail.ru Другие публикации этого автора

Мир не перестал твориться, он не завершен: творение продолжается.

Человек был создан для того, чтобы стать в свою очередь творцом. Он призван к творческой работе в мире, он продолжает творение мира. Н.А. Бердяев

(Продолжение). Подлинная религиозная эпоха, согласно Бердяеву, будет переходом не к новой, иной «культуре» (то есть не к новым «наукам и искусствам»), но именно к иному бытию, иной жизни, иному творчеству. Тогда-то, уверен философ, и выявится окончательно, и станет очевидным для всех: «как много было в “культуре” от необходимости, а не от свободы, от приспособления, а не от творчества», и что само это творчество культуры в эпохи закона и искупления на самом деле было «лишь подменой» творчества бытия, поскольку подлинные творческие силы человека были еще подавлены и порабощены ^{[1, с. 116, 117]}. Вместо новой жизни создавались культурные «продукты» большего или меньшего совершенства (совершенства земного, относительного, символического) и результаты творчества, таким образом, носили не онтологически-реалистический, а культурно-символический характер. Тогда и откроется философскому сознанию еще одна грань творчества, другая – невидимая пока – его сторона, а именно: творческий акт человека имеет бытийственное и космическое значение и человек-микрокосм способен «динамически выразить себя в макрокосме» и «претворить культуру в бытие» ^{[1, с. 136]}.

Разумеется, это новое творчество будет отличаться от уже известного фактически по всем своим характерным признакам. «В религии Духа, религии свободы все является в новом свете…» ^{[2, с. 262. – Курсив мой. – А. К.]}. И признаков этих Бердяев в разные годы и в различных своих произведениях перечислил в общей сложности немалое количество и по ним можно вполне отчетливо представить, что он имел в виду. И, тем не менее, есть ряд не просто характерных или важных признаков, из которых складываются общие контуры и новой эпохи и особенности нового – теургического – творчества, но признаков базовых, определяющих, без которых эти последние немыслимы и которые Бердяев выделяет и подчеркивает в первую очередь.

Прежде всего, это богочеловеческий характер самого творчества, вне которого последнее для него было немыслимо в принципе. Данное условие действительно является базовым, определяющим, онтологическим, тем фундаментом, на котором, собственно, и будет формироваться все здание как его метафизики творчества в целом, так и трагедии творчества в частности, с вытекающей из последних концепцией теургии. Как постоянно подчеркивал сам Бердяев, (и о чем уже речь шла в предыдущей, выше указанной, статье) проблема творчества разрабатывалась им исключительно в контексте основной христианской темы о Богочеловечестве, откуда и вытекал ее богочеловеческий характер. Поэтому он и акцентировал внимание на том, что вопрос идет именно о таком понимании творчества, «которого ждет Бог как обогащения самой божественной жизни» ^{[3, с. 126. – Курсив мой. – А. К.]}. Только на «этой глубине», убежден автор, и должен быть поставлен вопрос о творчестве, ибо только на этом уровне он и может быть осмыслен во всей своей имманентной глубине и специфике ^{[4, с. 458]}. И какой бы необычной, на первый взгляд, не показалась мысль о том, что Бог «нуждается» в человеке, в его «ответном» творчестве, но без этого предположения, уверен Бердяев, откровение Богочеловечества лишается смысла. Ибо тайна христианства не может исчерпываться тайной искупления. Искупление – лишь один из актов божественной мистерии. Разумеется, соглашается автор, если смотреть на творчество только с точки зрения религии искупления, то о творчестве можно и не вспоминать, ибо при таком подходе в нем действительно нет никакой необходимости. «Для дела искупления и спасения можно обойтись и без творчества» ^{[4, с. 463]}. Однако для грядущего царства Свободы и Творчества, Совершенства и Красоты, человеческое творчество не только необходимо, но оказывается единственным путем его достижения, а вместе с тем – и подлинного спасения. Ибо Царство Божье приходит «и через творческое дело человека» ^{[4, с. 463; ср.: 1, 244]}.

Поэтому мистерия творчества отнюдь не противопоставляется Бердяевым мистерии искупления, она предстает у него лишь «другим моментом» духовного пути человека, следующим – и завершающим – актом мистической трагедии, в том числе и трагедии творчества. Отсюда и вытекало его убеждение в том, что новое, завершающее откровение будет откровением творчества человека. Это и будет та «чаемая эпоха» Духа, которую так жаждет и к которой так стремится человечество, и в которой, наконец-то, и реализуется творчество как творчество богочеловеческое.

Однако творческое откровение человека, развивает свою мысль Бердяев, не снизойдет на него само по себе, оно не может быть делом пассивного ожидания. «Откровение Духа нельзя просто ждать» ^{[5, с. 348]}. Ибо откровение не есть процесс односторонний. В контексте проблемы богочеловечества его уже невозможно понимать только как откровение Бога человеку, – оно есть также и откровение человека Богу. Человек должен проявить величайшую активность своего духа, предельное напряжение всех своих сил и свободы, чтобы исполнить то, чего так «страстно ждет» от него Бог. «Бог помогает человеку, но теперь и человек должен помогать Богу» ^{[6, с. 141]}, – делает особый акцент Бердяев на второй стороне этого единого Богочеловеческого процесса. Из глубины своей просветленной свободы человек должен дать «подлинный ответ», величайшим творческим усилием раскрыть себя для Бога и продолжить дело миротворения. «Богочеловеческая природа откровения должна быть обнаружена до конца, и обнаружена она может быть лишь в творческом акте откровения самого человека» ^{[1, с. 298]}. Ибо только через подобное откровение, согласно автору, Бог и открывается во всей своей бесконечной глубине и миру, и человеку, но одновременно и человек открывается Богу, полностью и до конца раскрывается, наконец, и христологическая, богоподобная природа самого человека. И лишь на этом уровне может совершаться подлинное продолжение и завершение откровения Христа – Абсолютного Человека. «Христос Грядущий придет лишь к тому человечеству, которое дерзновенно совершит христологическое самооткровение, то есть раскроет в своей природе божественную мощь и славу» ^{[1, с. 309]}. И только благодаря своей величайшей творческой активности человек сможет занять подобающее его богочеловеческой природе «прославлено-царственное» место. Ибо «поистине человек призван к царственной и творческой роли в мире» ^{[1, с. 274]}.

Однако в эпоху Духа творческая активность человека, подчеркивает Бердяев, приобретет в силу этого и совершенно новое – особое – качество. Это уже будет не творчество «продуктов культуры», но именно творчество нового Космоса, новой земли и нового неба. Ибо Бог уже будет творить не в одиночестве, а вместе со всем человечеством, то есть новый мир станет твориться Богочеловеческим путем. Это значит, что творчество Бога и творчество человека, два этих встречных движения, два творческих потока, сольются, наконец-то, в единый космический богочеловеческий процесс, в богочеловеческое творчество, творчество теургическое. Ибо Бог и человек, как особо подчеркивает Бердяев, вместе - это уже больше, чем только один Бог ^{[1, с. 139]}. Именно поэтому теургия и есть для него лишь такое творчество, в котором человек творит исключительно «вместе с Богом» ^{[7, с. 225]}.

В теургическом творчестве человек своей величайшей творческой активностью привлекает («зовет») к себе на помощь Бога. Это и есть его «ответный зов» на зов Божественный. Бог «нисходит» к человеку и обращается теперь к нему уже не как греховному и падшему существу, но как к своему помощнику, соратнику и соавтору в деле завершения миротворения и Сам участвует в совместном творческом процессе, помогая человеку в «делах его». Именно только поэтому в теургическом творчестве, уверен Бердяев, и осуществляется реальное богообщение, а само творчество предстает как истинное, подлинно религиозное, божественное и боговдохновенное.

Отсюда, как нетрудно увидеть, вытекала и следующая весьма характерная особенность теургического творчества – его сугубо религиозный характер, который по существу и выступал его подлинной – онтологической – основой. Ибо творчество, согласно Бердяеву, религиозно по своей природе и никаким другим, кроме как религиозным по существу, оно быть не может. Поэтому теургия и есть для него, прежде всего, «призыв» к религиозному творчеству ^{[1, с. 237]}. (Ср.: «Религиозным творчеством я называю ответное откровение человека Богу, человеческое творчество, вознесенное до религиозного смысла совершающейся божественной мистерии… Это творчество человека нужно Богу для завершения дела творения в свободе и любви») ^{[2, с. 258]}.

Однако религиозность религиозности рознь. Поэтому Бердяев сразу же предостерегает от возможной опасности «слишком преждевременно» и «внешне понятого» теургического искусства. Последнее совсем не означает, что его религиозный характер определяется лишь «разработкой» религиозных идей, тем, сюжетов, образов и вырастает только из последних. И тем более оно не может быть подчинено какой-либо норме, хотя бы это и была норма религиозная. «Искусство не может и не должно быть подчинено никакой внешней религиозной норме, никакой норме духовной жизни, которая будет трансцендентной самому искусству» ^{[8, с. 412]}. Ибо таким путем, как совершенно справедливо подчеркивает автор, может быть создано лишь тенденциозное искусство. Однако тенденция в искусстве, в том числе и тенденция религиозная, какими бы благими намерениями она не была мотивирована, по твердому убеждению Бердяева, есть такая же смерть искусству, как тенденция политическая или моральная. Поэтому подлинно художественное творчество не только не должно быть намеренно религиозным, но оно – по своей глубинной природе – и не может быть таковым. В противном случае оно уже не будет искусством. Отсюда для Бердяева и вытекал непреложный – и чрезвычайно важный в художественно-эстетическом отношении – вывод о том, что все попытки реставрировать религиозное искусство в средневековом смысле бесплодны и обречены на неудачу. «Мертвенна и лжива всякая реставрация старого религиозного искусства» ^{[1, с. 236]}. Примером такой творческой неудачи выступало для Бердяева религиозное искусство Васнецова, которое и представлялось ему «мертвой реставрацией».

Именно поэтому подобные реставрации не могут рассматриваться в качестве основы, на которой как будто бы и может быть создано теургическое искусство. Кто питает подобные иллюзии и смешивает теургию с религиозной тенденцией, тот, по мнению автора, вообще не понимает что такое теургическое искусство. Здесь все обстоит как раз наоборот. Не религия, убежден Бердяев, должна стать частью искусства и присутствовать в нем в виде каких-либо ни было тем, сюжетов, образов или внешне-обрядовых элементов. Но искусство само должно стать частью религии. Однако не «частью» в смысле внешнего приложения к религии, но элементом органическим, вырастающим из нее как из своей естественной почвы и являющимся ее «продолжением» и адекватным выражением, то есть быть ей имманентным. Отсюда и вытекала одна из основных и определяющих характеристик теургии: «Теургия – имманентно-религиозное искусство» ^{[1, с. 237. – Курсив мой. – А. К.]}. Ибо подлинное искусство для Бердяева всегда свободно. «Это – аксиома очень элементарная, из-за которой не стоит уже ломать копий. Автономность искусства утверждена навеки» ^{[8, с. 412]}.

Поэтому и теургическое задание не может быть навязанной для него извне «нормой» или «законом». Напротив, само искусство в силу присущей ему внутренней свободы должно «имманентно дойти» до своих религиозных основ, до собственной религиозной глубины. Ибо последние глубины всякого подлинного искусства, уверен Бердяев, – неизбежно религиозны. «Искусство религиозно в глубине самого художественного акта» ^{[1, с. 237. – Курсив мой. – А. К.]}. Поэтому и творчество настоящего художника в «пределах своих» есть творчество теургическое. В глубине этого теургического действия и раскрываются религиозно-онтологические основы искусства, его подлинная природа, его исконный религиозной смысл и предназначение. И теургия, таким образом, предстает как «последняя свобода» искусства и как «внутренне достигнутый предел» художественного творчества. Поэтому теургия и есть действие высшее (чем та же магия), ибо она есть действие, совместное с Богом, совместное с Богом продолжение миротворения. В ней «христианская трансцендентность претворяется в имманентность» и через подобную теургию только и творится высшее – свободное – бытие.

Поэтому в эпоху Духа уже не будет специально религиозной (как отдельной, самостоятельной и изолированной) стороны человеческой жизни, но вся жизнь, согласно представлениям автора, должна стать религиозной в высшем и подлинном смысле этого слова, то есть подняться до все­ленского масштаба. «Новое откровение совсем не есть новая религия, отличная от христианства, а восполнение и завершение христианского откровения, доведение его до подлинной вселенскости» ^{[5, с. 348]}.

В религии Духа все предстанет в новом свете: идея самодовлеющего и грозного Бога будет очищена от рабского социоморфизма, преодолены будут остатки идолопоклонст­ва, не будет авторитета, суда и возмездия, окончательно исчезнет кошмар «судебного понимания» христианства и вечного ада. Религия Духа и будет выражать собою достигнутое человеком состояние со­вершеннолетия и окончательный выход его из детского и отроческого возраста. Тогда придет и новое понимание самого Бога как Бога стра­дающего и тоскующего, жертвенного и любящего, мучительно пере­живающего «трагический недостаток» своего другого и страстно ожидающего от него свободного ответа на свой Божествен­ный зов. И ответом уже будет не страх и послушание, а творческое соучастие в одолении бездны и тьмы небытия. «Религиозный центр тяжести перенесется из сферы священническо-охранительной в пророчественно-творческую» ^{[1, с. 139]}.

В основу всей жизни будет положен принцип творческого развития, преображения и богоуподобления. «Будет раскрыта новая антропология и признан религиозный смысл человеческого творчества» ^{[5, с. 349]}. Здесь и откроется последняя тайна богочеловечества, которая «скрыта в том, что тайна божественная и тайна человеческая – одна тай­на, что в Боге хранится тайна о человеке и в человеке хранится тайна о Боге. В человеке рождается Бог и в Боге рождается человек. Раскрыть до конца человека – значит раскрыть Бога. Раскрыть до конца Бога – значит раскрыть человека» ^{[1, с. 297]}. Антропологическое откровение творческой эпохи и есть окончательное обнаружение этой истины. Только здесь божественное полностью раскрывает себя до человеческо­го, а человеческое углубляется и возвышается до божественного…

Именно поэтому культура и должна – обязана! – стать подлинно религиозной. В противном случае, уверен Бердяев, она не имеет будущего и не заслуживает его. Собственно кризис культуры, согласно автору, в том и заключается, что она уже не может оставаться религиозно нейтральной. Именно в попытке достичь своих имманентно-религиозных основ и проявляется стремление культуры «выйти за свои границы», в том числе и за границы не подлинной, внешней религиозности. И стремление это тотально: она устремляется «за свои границы» во всем без исключения. Отсюда – невиданные в истории масштабы кризиса, в том числе и в искусстве.

«Ныне ставится глубоко революционный вопрос о невозможности уже искусства [только] как культурной ценности» ^{[1, с. 232]}. И наиболее ярко и остро этот кризис, согласно Бердяеву, проявился именно в символизме. Собственно символизм в известном смысле и представляет собою не что иное, как адекватную, имманентную форму кризиса культуры в целом и искусства в частности. Он одновременно – и его симптом, и острейшее проявление, и в то же время – своеобразный символ всеобщего кризиса. Поэтому его появление было далеко не случайным. В этом, как мы уже знаем, Бердяев и видел историческое значение символизма. Ибо именно кризис «всякого искусства вообще» как дифференцированной культурой ценности и сделал, наконец, очевидным, что путь канонического искусства исчерпан и возврат к нему невозможен. «Классически-прекрасного искусства уже нет, оно невозможно уже» ^{[1, с. 233]}. Поэтому всякие попытки вернуться к нему не только бесплодны, но и «реакционны». «Все каноническое, классическое, культурно-дифференцированное, все серединное, приспособленное к “миру сему”… – ставит консервативные, задерживающие преграды пророческому творческому духу» ^{[1, с. 233]}. Поэтому возврат к нему, саму возможность которого Бердяев, конечно же, не исключал, может быть лишь свидетельством творческой «усталости и бессилия».

Что касается самого символизма, то на нем – уверен Бердяев – уже отпечатлелось характерное для рубежа веков «катастрофическое чувство жизни», не допускающее задержки на серединных культурных ценностях, приспособленных к «миру сему». Он пытается сбросить с себя свои символические одежды и устремляется к новому бытию, к новой жизни, к онтологической красоте и совершенству. И хотя последние для него не достижимы, но тем самым именно символизм с небывалой остротой и драматизмом по существу поставил перед искусством практическую задачу претворения жизни в красоту. Таким образом, символизм оказался «предтечей и провозвестником» мировой эпохи творчества, творчества самой жизни на новых духовных основаниях. В этом – еще одна его заслуга – и может быть самая важная – и непреходящее значение для формирования искусства будущего. И если задача превращения жизни в искусство, соглашается Бердяев, может показаться не реальной, иллюзорной, то цель претворения жизни этого мира в бытийственную красоту, в красоту и совершенство сущего, представлялась ему «мистически реальной» ^{[1, с. 235]}.

Поэтому новое символическое искусство, несмотря на все свое значение, является по существу переходным. Своими корнями оно еще уходит в эпоху искупления. Но это значит, что оно также подпадает под юрисдикцию трагедии творчества и по своей природе и результатам является трагическим. Однако в той мере, в какой символизм оказывается «последним словом» мировой эпохи искупления, ее заключительным финальным аккордом, в той мере ему суждено стать и последним завершающим актом трагедии творчества, трагической жизни художника-творца. «Трагедия всякого христианского творчества с его трансцендентной тоской завершается в символизме» ^{[1, с. 230]}. В этом проявляется еще одно и, пожалуй, самое важное значение символизма. Если он и не разрешает окончательно трагедию творчества, то, доводя ее до «своей вершины», до своего «последнего предела», он все же указывает на возможный из нее выход. «Символизм в искусстве на вершинах своих обостряет трагедию творчества и перебрасывает мост к новому, небывшему творчеству бытия» ^{[1, с. 229]}, – как бы подчеркивая тем самым, что творческая трагедия не абсолютна, не вечна. Подобно исторической трагедии человечества, творческая трагедия также имеет свой последний, «завершающий акт». Она также – как и сам символизм – есть лишь «путь», ведущий к всеразрешающему концу…

Но «конец» этот возможен уже только в иную эпоху. Ибо «дальше символизма – мистический реализм; дальше искусства – теургия» ^{[1, с. 228]}. Мистический реализм уже переходит за пределы искусства как культурной дифференцированной ценности, потому что теургическое искусство не может быть дифференцированным и индивидуалистическим по определению. Это – синтетическое и соборное, «неведомое еще, не раскрытое пан-искусство» ^{[1, с. 238]}. Многие великие художники, предчувствуя на «вершинах творческих достижений» наступление новой эпохи, устремлялись к такому искусству, но не могли его осуществить. «Не настали еще времена и сроки» ^{[7, с. 183]}. У Ф. Ницше и Г. Ибсена, Ф. Достоевского и Л. Толстого, и, конечно же, у символистов трагедия творчества и мировой кризис искусства достигают своего «последнего напряжения». Уже в их творчестве с необычайной силой ставится проблема трагической противоположности творчества и бытия, искусства и жизни: следует ли творцу создавать художественные произведения или «творить саму жизнь»?! По существу вся их творческая жизнь предстает «мучительным переходом» от создания совершенных художественных произведений к творчеству самой совершенной жизни. Именно эта трагедия художника-творца, достигшая своей предельной остроты и напряжения, и делает практически невозможным создание совершенного, классически-прекрасного искусства, как и возвращение к нему. «Нет уже возврата к старой воплощенной красоте» ^{[1, с. 232]}. Тем более что подобное творчество «переливается» лишь в совершенное искусство, а не в совершенную жизнь. К тому же и само это совершенство, как мы уже знаем, отнюдь не подлинное, но лишь условное, символическое, имманентное этому падшему миру и красота его «не бытийственна», не онтологична.

Поэтому кризис культуры и выражает одновременно невозможность дальнейшего существования подобного серединного искусства, во всем закрепляющего «плохую бесконечность» и никогда не достигающего вечности. Теургическое творчество будущего и призвано «преодолеть» подобную культуру, привести ее к «концу», к пределу, к завершению. Собственно кризис культуры есть одновременно не что иное как выражение «последней воли человека к переходу от символически-условных достижений к достижениям реально-абсолютным» ^{[1, с. 299]}. Определить, хотя бы в самых общих чертах (поскольку конкретно и более детально это вообще едва ли возможно), элементы и характерные особенности данного перехода, как и той эпохи, к которой он должен привести, и составляло главную заботу Бердяева. «Моя тема была: возможен ли и как возможен переход от символического творчества продуктов культуры к реалистическому творчеству преображенной жизни, нового неба и новой земли. В этом смысле творчество есть конец мира» ^{[4, с. 464]}.

Но этот «конец», на что Бердяев обращает особое внимание, не должен пониматься буквально и быть «докультурным». Отрицательный, нетворческий бунт против старого прекрасного искусства недопустим, он бесплоден и бессмыслен, тем более что легко перерождается в анархию и варварство, низводящие человека до состояния дикости. «Преодоление» культуры само должно быть культурным. Культура – величайшее достояние человечества. Это – форма существования и развития самого человека. Она «поднимает человека из варварского состояния» ^{[9, с. 315]} и делает его собственно человеком, направляя по пути духовного совершенствования и раскрытия всех его творческих возможностей. Поэтому путь человека «от жизни натурально-родовой к жизни вечной», к духовной свободе и к творчеству новой жизни, по твердому убеждению автора, может лежать только через культуру ^{[10, с. 90]}. Отсюда и вытекало одно из важнейших его положений, свидетельствующее о подлинном отношении философа к культуре: «Ценности культуры – священны, и всякий нигилизм по отношению к ним безбожен»! ^{[1, с. 236. – Курсив мой. – А.К.]}

Культура – это путь и судьба человека в мире, и хотя этот путь мучительный, болезненный, «антиномический и трагический» ^{[10, с.90]}, однако человек, убежден Бердяев, обязан пройти «через творчество культуры», ибо другого пути для него в этом мире не существует. Но при этом, подчеркивает философ, необходимо понимать и то, что все достижения культуры символичны, а не реалистичны, и являют собою лишь «знаки» реального преображения, но отнюдь не само преображение. «Настоящая же цель заключается в победе самой реальности над символом» ^{[4, с. 464]}.

Сознание, которое принимает символы за реальность, есть, согласно Бердяеву, сознание ложное. Оно «заковано» в условно-символическом мире. Символическое же сознание выше этого наивно-реалистического сознания, именно оно и открывает путь к подлинным реальностям. И путь этот, по мнению автора, лежит от «наивного реализма», через символизм к «подлинному реализму». На совершенно определенный характер и направленность данного пути указывает, с его точки зрения, собственно трагическая составляющая культуры и искусства, которые, не достигая своей имманентной цели, предстают как результат неудачи творчества. «Культура во всех ее проявлениях есть неудача творчества, есть невозможность достигнуть творческого преображения бытия» ^{[1, с. 299. – Курсив мой. – А. К.; ср.: 11, 5–8]}.

Однако для Бердяева эта творческая неудача совсем не означала бессмысленности творческих дерзаний человека. Напротив, уверен философ, она в известном смысле является «священной». Ибо «сама эта неудача указывает на то, что высшее призвание человека и человечества – сверхисторично, что возможно лишь сверхисторическое разрешение всех основных противоречий истории» ^{[12, с. 405. - Курсив мой. - А. К.]}. (Ср.: «Сама неудача культуры – священная неудача, и через неудачу эту лежит путь к высшему бытию») ^{[1, с. 300]}. В том числе – и разрешение основного противоречия между подлинной, имманентной целью творчества и его материальным результатом, творческим продуктом. Это значит, что преодоление трагедии творчества вообще, как и трагедии культуры и искусства в частности, может быть, согласно Бердяеву, лишь сверхкультурным.

Поэтому «конец мира» должен быть имманентным, он должен вобрать в себя все положительные достижения культуры, и прежде всего – ее онтологический религиозный смысл. Культура, как и все искусство, должны быть «внутренне изжиты» человеком. «Возможно лишь имманентно-творческое, а не внешне-нигилистическое преодоление искусства и науки, как и всей культуры, во имя высшего бытия» ^{[1, с. 236]}. Поэтому преодоление культуры и искусства должно быть не варварским и до культурным, но имманентно-творческим, сверхкультурным. Но это и есть путь теургического творчества, ибо «теургия – сверхкультурна» ^{[1, с. 236]}. Она есть творчество универсальное. «В ней сходятся все виды человеческого творчества» ^{[1, с. 238]}. Она словно концентрирует в себе всю творческую энергию человека и направляет ее на новую жизнь. Тем более что в теургии, как мы уже знаем, человек творит не один, а вместе с Богом. Но это значит, что подобная творческая энергия предстает уже не только как собственно человеческая, но именно как Богочеловеческая. Поэтому для такого творчества уже не существует преград. В подобном творчестве мысль и слово становятся «плотью», искусство – «властью», новой преображенной природой. Оно соответствует религиозной эпохе творчества. Теургическое творчество новой эпохи преодолеет культуру и искусство «изнутри, а не извне», преобразит ее. Но преображенная природа, «преображенный мир и есть красота» ^{[13, с. 145]}, однако предстающая уже не как явление культурно-символическое, но именно – онтологическое. Ибо художник-теург способен творить «красоту как сущее».

Только в подобном творчестве, уверен автор, и смогут быть окончательно преодолены разделенность и противоположность между относительным и абсолютным, небесным и земным, вечным и временным, Божественным и человеческим. Исторический процесс перейдёт в сверхисторический, культурный – в сверхкультурный, человеческий – в сверхчеловеческий, то есть божественный, богочеловеческий и произойдет, наконец, проникновение и претворение одного мира в другой. Это и будет завершением мистической диалектики божественного и человеческого, окончательным разрешением богочеловеческой трагедии и как результат последней – окончательным преодолением трагедии человеческого творчества, индивидуальной жизненной трагедии художника-творца.

Однако, подчеркивает Бердяев, нам не известны точные хронологические сроки наступления новой творческой эпохи. Тем более что сосуществуют и не преодолены до конца и предшествующие эпохи. С од­ной стороны, не вызывает сомнений, что до сих пор еще не изжита эпоха «закона и послушания», как и не свершилось еще – что не менее очевидно – искупление греха и спасение. И хотя на протяжении всей христианской истории су­ществовали пророческие предчувствия и упования на скорейшее наступле­ние эпохи Св. Духа, однако последняя еще не могла наступить ни во времена восточных учителей церкви, ни во времена св. Франциска Ассизского или Иоахима из Флориды, ни в реформационную эпоху германских мистиков, ни даже в ХIХ столетии. «Не настали еще времена и сроки». И подобно тому, как древний мир шел к искуплению, но само­го искупления не достигал (а до явления Христа своими кровавыми жерт­воприношениями он лишь предварял подлинное мировое искупление через голгофскую жертву Христа), так и новый мир идет к творчеству, но под­линного творчества еще не достигал и все его творческие усилия до сих пор лишь только предваряли эту долгожданную новую эпоху. И в то же время, с другой стороны, уверен философ, есть все основания полагать, что мир все-таки приближается к новой эпохе. «Мы стоим у порога мировой религиозной эпохи творчества, на космическом перевале» ^{[1, с. 116. - Курсив мой. - А. К.]}.

И, тем не менее, пророчески замечает Бердяев, несмотря на то, что мир, казалось бы, уже стоит «на пороге» новой эпохи, однако сам переход от одной эпохи к другой может затянуться на неопределенное время. «В мировой истории и во всей культуре человечества многое еще должно произойти, прежде чем станет возможным вступление в новую религиозную эпоху» ^{[7, с. 183]}. И это «многое» будет далеко не безоблачным. Человечество ждут ве­ликие испытания. Любая смена эпох сопровождается кризисом и со­циальными потрясениями, но переход к завершающей и всеразрешающей эпохе Духа будет сопровождаться не просто кризисом, но кризисом всеобщим, поражающим все сферы жизнедеятельности че­ловека, который именно поэтому и будет восприниматься мировой вселенской катастрофой.

«Мы должны до конца осознать, – обращает Бердяев внимание на уникальную особенность исторического момен­та, – что ныне человечество стоит на перепутье и переживает один из величайших своих кризисов» ^{[14, с. 376. – Курсив мой. – А. К.]}. День новой истории завершает­ся и мир вступает в «ночную эпоху». Поэтому перед наступлением эпохи Духа человечество неизбежно должно будет еще пройти через «сгущение тьмы» и мрак опускающейся ночи. «Ещё предстоит дли­тельный путь через мрак, прежде чем воссияет новый луч» ^{[15, с. 533]}. «День истории перед сменой ночью всегда кончается великими потрясениями и катастрофами, он никогда не уходит мирно» ^{[16, с. 410]}. И ожидающие человечество потрясения по своей глубине и последстви­ям могут быть сопоставимы лишь с гибелью античного мира. Но если закат исторического дня античности сопровождался большими потрясениями и катастрофами и порождал чувство «без­возвратной гибели», то нашу эпоху – выражал буквально пророческую уверенность философ – ожидают еще более трагические испытания. «Но­вая земля подготовляется трагическим опытом человека...». «В грядущем будет тьма и страдание, которых еще не бывало». ^{[5, с. 351, 353. – Курсив мой. – А. К.; ср.: 13, с. 161–162]}.

Однако подобные эсхатологические ожидания, предостерегает Бердяев от поспешных односторонних выводов, не должны тракто­ваться прямолинейно. Напротив, все это должно быть понято именно как диалектический момент в раскрытии эпохи Духа и новой духовной жизни. Перед возгоранием света неизбежно сгущение тьмы ^{[17, с. 217; 5, с. 336]}. Перед новым напряжением и возрастанием духовности воз­можно ослабление духовности и возвращение к варварству ^{[15, с. 533; 16, с. 410]}. Перед новой богочеловечностью возможны взрывы бесчело­вечности ^{[18, с. 325]}, как бы свидетельствующие о богооставленности челове­ка. Творец словно покидает свое творение. «Происходит распя­тие человека» ^{[5, с. 350]}. Чтобы ожить для новой жизни, нужно окончательно «умереть» для старой. Однако последнее слово в трагической судьбе человечества, по твердому убеждению философа, будет принадле­жать Воскресению...

Но именно для того, чтобы последнее состоялось, чтобы сгу­щающаяся тьма надвигающейся ночной эпохи не поглотила оконча­тельно человека, он должен творить и творить «во что бы то ни стало». Он должен творить, чтобы не погибнуть, чтобы искупить свой грех богоотступничества, вернуть свою утраченную божественную свободу и свободно возвратиться к Богу. Он должен творить несмотря на все свои творческие неудачи, жизненные трагедии, непонимание и одиночество, чтобы осуществить, наконец, то, ради чего он, собственно, был и рожден, и искуплен, и предельным напряжением всех своих творческих сил приблизить грядущую эпоху Богочеловеческого царства, эпоху Теургического Творчества, Свободы, Совершенства и Красоты. Отсюда и проистекала профетическая убежденность Бердяева в благополучном конечном исходе всех трагических метаморфоз человеческого бытия, в том числе и творческой трагедии человека-творца. «В творчестве теургическом снимается трагическое несоответствие между заданием нового бытия и достижением лишь культурной ценности» ^{[1, с. 236]}.

Поэтому, несмотря на надвигаю­щееся «сгущение тьмы» и наступление «ночной эпохи», человечество, тем не менее, ожидает заря нового дня. Ночь всегда ведет к солнечному восходу. «Когда человек сделает то, к чему он призван, тогда лишь бу­дет второе явление Христа, тогда будет новое небо и новая земля, будет царство свободы» ^{[13, с. 162. – Курсив мой. – А. К.]}. Будет и небывалый свет, и явление нового человека, и нового общества, и нового космоса. Это и будет цар­ство Духа и Свободы, царство Богочеловеческого Творчества, эпоха собственно Эстетического бытия, в которой, наконец, в полной мере проявится собственно эстетическая сущность и человеческой – богочеловеческой – природы, и искусства, и самой жизни. Ибо теургическое искусство будет творить не «продукты культуры», но иную жизнь, развивающуюся по законам божественной красоты и совершенства, выявляя тем самым эстетическую основу и сущность Мироздания. Ибо мир сотворен Богом, который есть Абсолютная Красота и Совершенство. И человек может двигаться только в этом направлении, выявляя шаг за шагом божественное совершенство и красоту. Поэтому и путь его, несмотря на все трагические метаморфозы и испытания, по своей природе, характеру и направленности оказывается по существу эстетическим. Но поскольку человек уже будет творить не один, а вместе с Богом, то это творчество и предстает как теургическое, что в данном контексте и означает – собственно эстетическое! И уже не только по своей направленности и конечной цели, но и по достигнутому – онтологическому – результату. «Теург творит жизнь в красоте» ^{[1, с. 236]}. Это бу­дет и завершением мистической диалектики Троичности. А вместе с тем – и окончательным разрешением Божественной и человеческой, богочеловеческой творческой тра­гедии.

«Когда мы приблизимся к вечному царству Духа, то мучитель­ные противоречия жизни будут преодолены и страдания, которые под конец усилятся, перейдут в свою противоположность...» ^{[5, с. 357. – Курсив мой. – А. К.]}. И хотя, констатирует Бердяев, «времена и сроки» еще не насту­пили – («Мы не входим еще в эпоху Духа, мы входим в темную эпоху») ^{[5, с. 350]}, – тем не менее, выражает свою уверенность философ, есть «много оснований» полагать, что «времена» эти все-таки приближаются…

Такой предстает в реконструированном и развернутом виде бердяевская концепция теургии, которая выступает в качестве высшей формы будущей творческой деятельности человека, направленной на преображение мира и достижение онтологической красоты и совершенства. И здесь особенно важно подчеркнуть, что данная проблема осмысляется философом сугубо в эстетической плоскости. Способность преображенного человека «творить красоту как сущее» приводит Бердяева к формулированию одного из центральных положений своей эстетики, а именно: красота является не только целью искусства, но и целью жизни! «И цель последняя – не красота как культурная ценность, а красота как сущее, то есть претворение хаотического уродства мира в красоту космоса» ^{[1, с. 235]}. Поэтому, уверен философ, стремление «жить в красоте» должно стать «заповедью» новой эпохи.

В силу подобного значения красоты и совершенства Творец, уверен Бердяев, ждет от художника-теурга красоты «не менее, чем добра», а по большому счету – больше, чем добра! Ибо красота «тоже ведет к Богу», но ведет прямее и «даже вернее» ^{[19, с. 306]}. К тому же, если добро есть только путь, то красота – также и цель человеческого восхождения. Отсюда и вырастает еще одна характерная особенность теургии – ее преимущественно эстетический характер. А если учесть, что главной целью не только человеческого, но и богочеловеческого - теургического - творчества (да и всей жизни) у Бердяева выступает красота, то становится очевидным, что при осмыслении теургии эстетическая составляющая играла у него наиважнейшую, определяющую роль. Причем настолько тотальную, что она отразится и на понимании философом эволюции самой человеческой природы.

В предшествующие эпохи (закона и искупления) преобладающей стороной человеческой природы выступала нравственная сторона, которая безраздельно доминировала над эстетической. Однако нравственная сторона, согласно автору, является «менее творческой», в ней «моменты послушания» играют определяющую роль. И даже в эпоху искупления, когда нравственный момент, казалось бы, «мистически преображается и просветляется любовью и благодатью», он все равно продолжает господствовать над эстетическим. Спасение человека связывалось исключительно с его нравственным совершенством, но никак не с эстетическим. Поэтому вопрос о возможности достижения данной цели религиозно-эстетическим совершенством даже не ставился.

Однако Бердяев не сомневался в том, что человек может – и должен – быть спасен и «за дерзновенный подвиг» творчества, устремленный к высшей, божественной красоте. Поскольку был уверен, что уделом будущей жизни должно быть «всяческое совершенство», во всем подобное совершенству Божьему, причем совершенство уже не культурно-символическое, имманентное этому миру, а подлинное, онтологическое, – «всякая полнота бытия». Именно поэтому преобладающей стороной человеческой природы в эпоху Духа будет уже собственно эстетическая, которая, наконец-то, сможет проявить себя в полной мере, предстанет во всей своей богочеловеческой – универсальной – мощи и станет доминирующей во всей жизни и деятельности человека, но не уничтожающей и не подавляющей другие, в том числе и нравственную, а открывая им простор для имманентного проявления их собственной природы, не деформированной и не искаженной отношениями падшего мира. Только при подобном – тотальном – доминировании эстетической стороны человеческой природы и эстетически ориентированного теургического творчества, а также эстетического начала самой жизни и возможно достижение онтологической красоты и онтологического совершенства, то есть абсолютно-эстетической полноты бытия. Это значит, что эпоха Творчества Теургического, эпоха Духа, Свободы, Красоты и Совершенства и есть эпоха собственно Эстетическая, которая и становится конечной целью мирового развития.

Однако последняя, уверен Бердяев, достижима лишь после того, когда человек до конца пройдет весь путь испытания и искупления, а человек-творец – мучительный и тернистый путь творческой трагедии. У каждого свой Крест. «В искусстве, как и повсюду в мире, повторяется Голгофская жертва» ^{[1, с. 227]}. Но трагедия не вечна, она будет преодолена. И преодолена – Духовной Свободой, Красотой и Совершенством, то есть – Эстетически.

И в этом, как представляется, проявилась одновременно и достоевская «закваска» философа. Когда-то Бердяев писал: «У меня самого трагическое чувство жизни, не случайно мне так близок Достоевский» ^{[20, с. 254]}. У Достоевского, как мы помним, мир «спасается» Красотой. Бердяев приходит к подобному же решению вопроса. И показательно здесь то, что люди далеко не «розового» оптимизма, но именно «трагического чувства жизни», тем не менее, приходят к чисто эстетическому разрешению трагических противоречий бытия. Если исходить из представления о том, что ничего в этом мире – по большому счету – не бывает случайным, то остается надежда, что и подобные совпадения далеко не случайны...