Влияние художников-военнопленных Первой мировой войны на художественную жизнь Красноярска

Исследование выполнено при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, Правительства Красноярского края, Красноярского краевого фонда поддержки научной и научно-технической деятельности в рамках научного проекта №17-14-24006

Культура Сибири – неисчерпаемый объект исследования гуманитарной науки. Благодаря масштабному междисциплинарному поиску историков культуры, реконструкция прошлого постепенно наполняется сведениями, именами, событиями, взаимосвязями, обретая целостность, панорамность, многомерность. Накануне 2014 года, когда актуализация памяти о Первой мировой войне стала особенно востребованной, интерес многих ученых сконцентрировался на этом эпохальном событии. Их внимание сосредоточилось не только на батальных событиях, но и на теме военного плена, в котором находились граждане 38 государств, вовлечённых в театр военных действий. Значительная часть военных, захваченных в плен Российской империей, была сконцентрирована в специализированных лагерях Урала, Туркестана и Сибири. Среди невольников были художники, музыканты, актеры, писатели, хореографы, некоторые из которые продолжали заниматься искусством в неволе, и как это не парадоксально, оказывали существенное влияние на культурную жизнь России.

Тема творческой жизни в плену Первой мировой войны рассматривалась М. Л. Бершадской, А. И. Гергилевой, Т. С. Комаровой, Л. Радауэр, Н. В. Суржиковой, Е. С. Царевой и другими исследователями. Тем не менее, актуальность поиска в этом направлении не исчерпана до сих пор. Обнаруживаемые архивные документы, сведения ретроспективной периодики, воспоминания людей о культурных процессах, происходящих в условиях плена, требуют более полного и объективного анализа художественной жизни российских провинций, в которых находились лагеря для иностранных военнопленных. В целом, актуализированная тема не только расширяет имеющиеся представления о формировании творческих традиций сибирских городов, но и высвечивает перспективы в изучении сложнейших художественных процессов региональной, отечественной и мировой истории искусств.

Первые военнопленные появились в Красноярске 18 сентября 1914 года. Затем прибывающие стал исчисляться тысячами. Например, 24 сентября 1914 года в город 3 поездами доставили более 2600 человек. Среди них были даже гражданские лица – «50 невоенных немцев с семьями» ^{[31; с. 3]}, видимо за германское подданство. По этой причине могли арестовать любого, проживающего в Восточной Пруссии, Польше и Прибалтике. Так был выслан из Варшавы в Красноярск художник Владислав Поранкевич, окончивший Академию художеств в Кракове и Париже. Известно, что позже он добровольно принял российское подданство и жил в Минусинске ^{[32; с. 3-4]}.

Поначалу интерес населения к невольным мигрантам был огромным. Люди удивлялись стремительности, с которой город наполнялся иностранцами. Газетчики фиксировали, что австрийцев, немцев, венгров (мадьяр), чехов, румын, сербов, поляков, итальянцев, турок «все ведут и ведут. Целые тысячи, под слабым конвоем солдат и казаков. И, чувствуется, несут они с собой дыхание далекой и ужасной войны. И, чувствуется еще, что эта война, еще вчера такая далекая от нас; эта война, о которой мы только читаем в газетах, – она как-бы приблизилась к нам и стала такой реальной и странно-ощутимой… Вот перед нами живые участники каких-то недавних боев» ^{[5; с. 3]}.

Приехавших размещали в специальном лагере. Известно, что к 1917 году в России насчитывалось более 400 лагерей для военнопленных. В самых крупных из них – сибирских – находилось одновременно до 35000 человек. Красноярский лагерь располагался в военном городке в семи верстах от города. «Одна его половина так и не была построена, а другая состояла из врытых в землю бараков» ^{[17; с. 282]}, то есть землянок, расположенных на берегу Енисея. В них, за колючей проволокой, ютились солдаты. Офицеры жили в каменных казармах.

Поначалу военнопленных «снабжали неплохо и обращались с ними хорошо. Офицеры в то время получали по пятьдесят рублей в месяц. Солдаты тоже жили более или менее сносно <…> После Февральской революции, когда офицерам перестали выплачивать деньги и многие из них оказались без средств, в офицерской среде начались раздоры. Вскоре снабжение лагеря совсем прекратилось, лишь изредка выдавался паек меньше прежнего солдатского» ^{[6; с. 304]}. Подобная ситуация была характерна для многих сибирских лагерей. Пленные офицеры до 1916 года писали домой: «Живем хорошо, такого житья желал бы и вам» ^{[9; с. 358]}. В 1917 году невольники стали сообщать родным, что деньги обесценились и их едва хватает на еду.

Помимо голода, люди страдали от тесноты, грязи, национальных конфликтов, периодически вспыхивающих в лагере, но более всего, от зимних холодов. Особенно тяжело было туркам, которые «не выдерживали 30-40-градусных морозов и умирали от туберкулеза» ^{[8; л. 140]}. Страдания усиливала цинга, а также эпидемия сыпного тифа, которая вспыхнув в лагере, вскоре стала свирепствовать в Красноярске. В городе организовали работу нескольких госпиталей, куда постоянно привозили тифозных больных. Но больницы не вмещали всех несчастных и большинство из них были обречены. Мертвые тела «вывозили за город и там сжигали, поливая керосином. Хоронить было негде и некогда. Двор [госпиталя – Л.С.] загромоздили трухлявыми, прогнивающими матрасами из госпиталя, и они сплошь были усеяны копошащимися жирными черно-серыми вшами» ^{[11; л. 136]}, на которых никто не обращал внимания. Людям казалось, что «смерть уже пришла в город и ее ничем никто не предотвратит» ^{[11; л. 137]}.

Несмотря на физические страдания, вопрос выживания в плену касался больше психологического состояния людей. Оказавшись за чертой военных событий, они, лишенные гражданских прав, стали узниками страны, переживавшей глобальные социально-политические катаклизмы – «этот черный голодный кошмар, распростершийся над городами и селами Руси» ^{[14; с. 2]}. Выдерживали не все, были случаи суицида, умопомешательства и побегов. Потерявших рассудок отправляли в Омск, где находился специализированный лагерь ^{[9; с. 346]}. Беглецов ждали дикие расправы, учиняемые белочехами, казаками, колчаковцами и партизанами, контролировавшими различные участки железной дороги.

Вопросы выживания частично решались работой. Люди саморганизовывались во всевозможные ремесленные артели, например, по изготовлению обуви, мелкой утвари и даже икон. В лагере была создана гончарная мастерская ^{[13; л. 598]} и мастерская музыкальных инструментов ^{[25; л. 55]}, в которой наверняка работали резчики по дереву. «Постепенно лагеря военнопленных превращались в Сибири в промышленные центры. <…> Сначала в Красноярск, отчасти, стали проникать товары скверного качества, но вскоре подобная возможность была устранена учреждением центральной организации, взявшей в свои руки своеобразное регулирование сбыта и контроль над качеством продаваемых товаров. Общий оборот произведенных красноярскими военнопленными товаров домашнего потребления достиг в ноябре 1919 года внушительные суммы – 2 миллиона рублей» ^{[16; л. 38]}. После 1917 года руководство лагерем перешло в руки подрядчиков, организовавших и распределявших труд людей. В таких условиях воинские звания теряли свою значимость, стали цениться знания, приобретенные людьми до войны.

Пленные могли рассчитывать на работу в городе, если их профессиональные умения были востребованы местной жизнью. Учитывая мобилизацию городского мужского населения, пленные становились востребованным рабочим ресурсом Красноярска, сглаживали гендерную диспропорцию, возникшую из-за войны, как на социальном, так и на личностном уровне. Специальное разрешение администрации лагеря позволяло военнопленным жить и трудиться в городе.

Было много работы и в военном городке. Особую роль в жизни лагеря играли художники, музыканты, артисты ^{[22; с. 288]}. Благодаря их творчеству военный лагерь стал известной в городе концертной и театральной площадкой. Для этого в одной из казарм была сделана сцена – деревянный настил, поднятый на высоту аршина, – перед ней были расставлены скамьи ^{[8; л. 142]}. Здесь выступали хоровые коллективы, симфонический оркестр и оркестр народных инструментов. Были организованы оркестры при двух постоянных театрах, созданных венграми и немцами.

Постановки требовали сценического оформления, создаваемого из подручных средств. Например, костюмы шились из мешков и расписывались масляными красками ^{[12; л. 12]}, занавес изготовили из одеяла ^{[21; л. 315]}. Перед выходом на сцену с хористами и артистами работали художники по гриму ^{[21; л. 297]}. Силами художников изготовлялись афиши спектаклей, концертов, выставок, благодаря чему культурные события лагеря посещали не только военнопленные, но и «русские офицеры и штатские из местного населения» ^{[6; с. 304]}, и даже губернское начальство, которое не скупилось на аплодисменты ^{[12; л. 12]}. Постепенно от городских предприятий стали поступать заказы на оформительские услуги. Например, за вывеску парикмахерской для рабочего кооператива «Труд», созданную лагерными мастерами, было уплачено 150 рублей ^{[21; л. 388]}.

Пленные художники активно включались в издательскую деятельность, они иллюстрировали рукописные журналы «Енисей» и «Ембер» («Человек») ^{[22; с. 288]}, венгерскую газету «Вёрёш факя» («Красный факел») и другую периодику. Силами мастеров создавались календари на русском языке и памятные открытки, и конечно, проводились художественные выставки. Экспозицию составляли не только ремесленные изделия, работы декоративно-прикладного искусства, но и произведения скульпторов, живописцев, графиков. «Из слов американского историка Джеральда Дэвиса, в Красноярске “все виды изобразительных искусств были поддержаны живым местным торгом работами любительских художников и ремесленников”» ^{[27; с. 185]}.

Иногда в лагере пленные ученые, попавшие на войну не по собственной воле, читали лекции, связанные с историей культуры. С интересом слушали невольники лекции польского профессора Дыбоского по мировой литературе на русском и польском языках ^{[12; л. 12]}, словенского искусствоведа и поэта Воеслава Моле по истории изобразительного искусства ^{[7; с. 207]}.

Чех Альфред Кунфт, работавший до войны в либерецком издательстве братьев Шкип, принадлежал к высшему офицерскому составу Австро-Венгерской армии. В 1916 году попал в плен, был узником многих сибирских лагерей, в том числе, красноярского. Он вместе с военнопленным Гансом Тумой расписывал кафе в Красноярске ^[15]. Позже Кунфт попал во Владивосток, где организовывал художественные выставки, чтобы накопить деньги на дорогу домой. Графические листы этого художника «Скелет над городом, разрушенным войной», «Перед транспортом», «Владивосток» ^[33] были представлены на выставке «В Сибирь!», организованной в галереи города Либереца (Чехия) в 2015 году. Помимо работ Кунфта в экспозиции участвовали произведения других европейских мастеров, переживших заключение в сибирских лагерях Первой мировой войны: Франца Грусса, Александра Дробика, Ганса Тума, Ганса Клайнерта, Виктора Бема, Фердинанда Михль ^[15]. Известно, что австрийские граверы Фердинанд Михль и Артур Якобович в 1918 году работали в рисовальной школе Красноярска.

Это учреждение было открыто в 1910 году и с первого дня своего существования испытывало сложности с финансовым обеспечением и местом размещения. В 1918 году к застарелым проблемам добавился еще и вопрос дефицита педагогических кадров, возникший в результате мобилизации мужского населения. Тогда Городская Дума пригласила на работу в рисовальную школу Михль и Якобовича, которые «по отзывам местных мастеров, представляли крупную художественную силу» ^{[19; с. 52]}. Поданные Австро-Венгрии преподавали в учреждении не больше года: в том же 1918 году специальная комиссия изучала списки 56 военнопленных, трудившихся в государственных учреждениях и частных предприятиях города. Практически каждый из иностранцев получил запрет на продолжение этой деятельности. Среди немногих, избежавших такого решения, были австрийские художники, которым позволили работать преподавателями гравюры «до окончания курса» ^{[26; л. 7-8]}, то есть учебного года. Также известно, что европейские мастера активно взаимодействовали с местным художественным обществом ^{[27; с. 186]} – Енисейским союзом художников и деятелей прикладных искусств.

Возможно, что с членами данного товарищества контактировал венгр Рипсаш Генрих Генрихович, уроженец города Нимет Бой (неразборчиво). В стандартной анкете военнопленных он указал, что окончил Академию искусств (город не указан), 10 лет работал художником в Будапеште, являлся членом Салона национального искусства ^{[1; л. 14]}. В 1915 году он, в возрасте 31 года, попал в плен ^{[28; л. 6]}. Скорее всего, в 1927 году именно этого мастера вспоминал красноярский художник Венедикт Львович Петраков, называя фамилию «Рапша» вместо «Рипсаш». Искажение возможно из-за временной дистанции или ошибки русских писарей, которые составляли списки иностранных военнопленных. Итак, Петраков утверждал, что «Рапша (венгерец) был даровитый и грамотный художник. Он отражал в графике, акварели, орнаменте ряд революционных мотивов, происходивших на его глазах, периоды советской власти, борьбы в работах, прекрасных по технике. Уезжая, он устроил выставку. Никто не купил у него ничего. Закрепить для музея его работы в наше время тоже не удалось. Он увез всё с собой» ^{[20; с. 216]}.

В 1920 году Рипсаш был депортирован в Венгрию, также уехал его соотечественник художник Бокуш Шандор ^{[3; л. 45]}. О нем известно только то, что он был взят в плен 8 июня 1915 года в возрасте 30 лет ^{[28; л. 11]}.

Были освобождены из плена Фердинанд Михель, Альфред Кунфт, Воеслав Моле. После возвращения домой Моле издал книгу стихов «Tristia ex Siberia», в которых поведал о пережитом в Сибири ^{[7; с. 206]}. В целом, потоки репатриантов в 1920 году были масштабными, некоторые иностранцы увозили на родину русских жен. Другие, обретя свободу, добровольно получали российское гражданство. Были и те, кто продолжал отбывать наказание в лагере, жизнь в котором стремительно изменялась.

В 1920 году красноярский лагерь для военнопленных стал называться концентрационным лагерем. Теперь он состоял из нескольких участков: каменных трехэтажных корпусов офицерских квартир, двухэтажных солдатских казарм и земляных бараков. В городке одновременно проживали 40000 заключенных. Тесноту и скученность людей усиливали бродившие по лагерю «голодные лошади, которые вскоре все пали. Вся территория и все сараи были загажены. Около госпиталей высокими штабелями были сложены трупы, умерших от сыпняка» ^{[12; л. 15]}. На этом фоне творческая жизнь лагеря «била ключом». Культурно-массовая работа теперь осуществлялась не как раньше – самопроизвольно и по инициативе отдельных энтузиастов, а централизовано и планомерно. В городке находилась редакция журнала, библиотека, была организована работа секций: научной, театральной; музыкально-вокальной. Руководители секций назначались на должности лагерным начальством и имели специальный паек ^{[24; л. 146]}.

Среди заключенных были представители художественного цеха: венгерский художник Буда Иосиф (28 лет) ^{[29; л. 79]}; венгерский художник Рийман Генрих (32 года) ^{[28; л. 2]}; австрийский литограф Микшика Густа (41 год) ^{[30; л. 4]}; немецкий архитектор Кольгард Бруно (33 года) ^{[30; л. 3]}; венгерский архитектор Ланга Дюла (28 лет) ^{[3; л. 2]} и другие.

Помимо иностранцев лагерь наполнился новыми «жильцами» – подданными России, которые по различным причинам были заподозрены во враждебности к советской власти. Среди них были гражданские лица – беженцы, уехавшие из Центральной части страны на восток, подальше от военных переворотов, голода и эпидемий. Также ряды заключенных пополнили и военные, сражавшиеся против Красной армии ^{[18; с. 12]}. Профессии некоторых «новичков» были связаны с художественным творчеством: Преображенский Иван Иванович, декоратор-живописец ^{[2; л. 47]}; Ракикт Евгений Николаевич, художник ^{[3; л. 177]}; Соломин (имя неизвестно), художник (в лагере с ним была жена и помогала шить костюмы и оформлять сцену) ^{[12; л. 12]}; Шишлаков Михаил Николаевич, гончар ^{[13; л. 598]}; Ляхов Иван Иванович ^{[4; л. 53]}, профессиональный график и другие.

Ляхов, уроженец Саратовской губернии, во время Первой мировой войны был в немецком плену, затем служил в армии Колчака. Однако он, оказавшийся на полях сражений не по собственной воле, мечтал заниматься только искусством, о чем этот «бывший белый офицер» ^{[23; л. 1]} сообщил в стандартной анкете заключенных концлагеря. После освобождения Иван Иванович полностью погрузился в творческий процесс. Именно Ляхов, один из первых, осознал и обозначил роль художников-военнопленных Первой мировой войны в культурной жизни Красноярска.

«Ледниковым периодом» ^{[20; с. 206]} назвали делегаты Первого съезда сибирских художников (1927 год, Новосибирск) лихолетье Первой мировой войны, революции и Гражданской войны. Для региональных художников образ этого времени связывался с десятками повешенных на улицах, голодом, холодом, вынужденной эмиграцией, профессиональной невостребованностью, экспансией халтуры, творческой стагнацией сибирских городов. Однако красноярцы эти годы вспоминали иначе. Ляхов, председатель красноярского филиала всесибирского художественного общества «Новая Сибирь», выступая на съезде, подчеркнул, что художественная жизнь Красноярска в то время была оживленной «в силу большого количества <…> застрявших приезжих, плюс военнопленные венгерцы, германцы. <…> насчитывалось до 70 художников разных специальностей» ^{[20; с. 227]}. Их влияние на творческие процессы города было существенным.

Иностранные мастера содействовали не только интенсивности культурных событий, но и значительно обогатили творческий генофонд Красноярска. «… представители ИЗО были разнообразны: графики, пейзажисты, живописцы-станковисты. За три-четыре года они повлияли, внесли свое» ^{[20; с. 216]}, обогатили новыми художественными традициями местную культуру. Немаловажно, что военнопленные способствовали развитию художественного образования Красноярска. Австрийские граверы Фердинанд Михль и Артур Якобович знакомили с европейским искусством учеников местной рисовальной школы. И даже открытие мастерской по изготовлению детских деревянных игрушек в январе 1919 года содействовало эстетическому воспитанию детей. В мастерской работали 7 военнопленных мастеров декоративно-прикладного искусства. Их изделия пользовались спросом не только в Красноярске, но и в Канске, Минусинске, Томске, Новониколаевске: игрушки были хорошо выполнены, отличались прочностью и дешевизной ^{[10; с. 4]}. Значимо и то, что искусство, являвшееся для невольников духовным спасением, одновременно и для местного населения становилось душевной терапией, смягчающей диссонансы военного времени.

Парадоксально, но красноярцы, несмотря на то, что большая часть мужского населения города была на фронте, не воспринимали военнопленных врагами. Сибиряки искренне жалели их и негодовали «на тех, кто поверг их в несчастье» ^{[8; л. 141]}. Иностранцев брали на работу в частные предприятия и государственные учреждения, предоставляли в аренду жилье, их приглашали в гости, давая возможность «… беднягам отогреться, опомниться от горя, одиночества на чужбине, вспомнить о семьях, родине и внушить надежду на возвращение» ^{[8; л. 141]}. Охотно общались с художниками-военнопленными и местные мастера. В живом, увлеченном диалоге происходил творческий взаимообмен культурными традициями, что не только усиливало динамику и качество художественной жизни в годы Первой мировой войны, но и содействовало формированию уникального характера красноярской культуры, развитие которой продолжилось на следующих этапах сложнейшей отечественной истории.