"Связанные одной целью, скованные одной цепью": особенности коррупционного этоса в России

Красиков Владимир Иванович доктор философских наук главный научный сотрудник, Всероссийский государственный университет юстиции; профессор, Российский институт театрального искусства 115184, Россия, г. Москва, ул. Большая Татарская, 7 Krasikov Vladimir Ivanovich Doctor of Philosophy Professor, Scientific Center, All-Russian State University of Justice 115184, Russia, g. Moscow, ul. Bol'shaya Tatarskaya, 7, kv. 64 KrasVladIv@gmail.com Другие публикации этого автора

Говоря о коррупции, мы в большинстве случаев подразумеваем моральную негодность и этого социального явления, и нравственную ущербность людей, являющихся ее субъектами. Однако, те, кто вовлечены в подобные практики, зачастую имеют другие мнения по этому поводу. Они не только этим занимаются, но и каким-то образом оправдывают свои позиции, создавая свою самодостаточную ценностно-нравственную систему, устанавливающую какие-то согласования с имеющимися общепринятыми взглядами.

Предлагаемая статья и ставит своей целью, во-первых, очертить тот круг людей, которые признают и практикуют коррупцию в качестве своей реальной жизненной основы (хабитус), во-вторых, определить ценностно-нравственную составляющую их групповых практик.

Известно, что каждая, относительно долго существующая группа, субкультура, создает свою характерную (согласованную, принимаемую, отличительную) жизненную нишу, манифестируемую в качестве особо значительной и самоценной. Многие из них создают и свои профессиональные этики, которые, в отличии от общепринятых систем морали, имеют по преимуществу неписанный вид. И чем более закрыта и неформальна группа, тем больше степень сокрытия своих нравственных правил и ценностей. Это своего рода "мораль по обычаю" – в отличие от общепринятых систем безусловной морали как формализованного и идеализированного должного ^[1], потому-то мы и используем для ее обозначения термин "этос".

Если существуют коррупционные сети, долговременные, чуть ли поколенно-воспроизводимые коррупционные практики, то должны существовать и их специфические системы норм, тщательно укрываемые от посторонних взглядов. Попытаемся хотя бы приблизительно локализовать эти закрытые сообщества, в которые, как реально функционирующие, вряд ли может проникнуть социолог или же антрополог – со своими опросниками и анкетами, может быть – в места заключения, в которых оседают разве что редкостные неудачники из среды подобных закрытых сообществ.

Также имеются трудности и в определении правил и ценностей, которые регулируют внутреннюю жизнь в этих сообществах, их соответствующие самооправдания. На самом деле, закрытых сообществ имеется в преизбытке: начиная от разнообразнейших половых перверсий, мистиков, оккультизма и кончая криминалитетом. Коррупционные сети – тоже тщательно законспирированные образования, но, как и криминальная среда находятся поблизости от нас, соприкасаются с нами. И в отличие от перверсий и умственных излишеств (расстройств), люди из мира блатных и из коррупционных сетей – зачастую живут рядом с нами: мы знаем, чем они занимаются и можем общаться с ними. Аналогии и параллели между блатным миром и миром коррупции довольно-таки очевидны. Многие из нас могут потому реконструировать – из поведения и разговоров – их специфические хабитусы и этосы, методом так сказать "включенного наблюдения" или рефлексии над практикой общения.

Итак, объектом нашего рассмотрения являются закрытые сообщества – в виде коррупционных сетей. Предметом – их этос или специфическая неформальная ценностно-нормативная система – в сравнении с общепринятыми формальными моральными кодексами.

Арсенал методологических средств, применяемых здесь, определяется слабой степенью изученности и малодоступности объекта исследования. В нашем распоряжении – рефлексия над соответствующими работами социологов, политологов, психологов, посвященных как эмпирическим описаниям (опросы, анкетирование и пр.), так и концептуализациям – в отношении психологических и мировоззренческих особенностей административных элит, обобщение и моделирование. Также анализ, сравнение и типологизация – в отношении результатов "включенного наблюдения" над поведением представителей административных элит.

Каждое общество имеет свои специфические элиты, чьи особенности определяются характером того социума, к которому они принадлежат. В России за последние четверть столетия сложилось рентно-сословное общество периферийно-сырьевого капитализма ^[2], в котором рыночные реформы оказались скорее формой перераспределения собственности. Советские этакратические социальные группы распались, массовые экономические классы так и не сформировались, реальностью стали социальные группы, живущие на доходы от разработки природных ресурсов отечества ^[3]. К старым советским группам бюджетников и пенсионеров, зависимым от государства, добавились новые: как автономные от государства новые рыночные группы, так и группы, кооптированные во властный аппарат.

Как свидетельствуют специалисты, экономическая структура страны выстроена отчасти на рыночном регулировании, но в значительной степени – на властном распределении доходов от природной ренты, где доступ к благам и наделение ресурсами находится в прямой зависимости от принадлежности к той или иной рентной группе. При том привилегированные группы наделяются различными эксклюзивными правами и льготами, защищающими их от рыночной стихии, тогда как массовые слои вынуждены брать на себя растущие риски, бороться за выживание в условиях рыночной конкуренции и свертывания социального государства.

Под коррупцией мы понимаем не только и не столько взяточничество, сколько форму взаимодействия, обмена благами, сохранения властных позиций и передела влияния в отечественном правящем классе, включающую в себя широчайший спектр взаимных обоюдовыгодных услуг, многие из которых могут и не подпадать под действие уголовного кодекса. Это базисная, имманентно-властная или "верхушечная" коррупция, которая задает матрицу для массовой, "низовой" коррупции, определяя неистребимость последней. И не более, чем упрощением, можно считать сведение ее сути лишь к страсти элементарного обогащения, она выражает симбиоз личных интересов властвующих группировок в их торговле влиянием, где последнее и есть главная "валюта" негласного политико-экономического рынка услуг, легко конвертируемая в любые социальные блага.

Таким образом, коррупция у нас – это системная социальная практика внутриэлитного взаимодействия. Ее признаки: двойственный характер использования властно-распорядительных функций, при тайном приоритете частного интереса; прикрытие эгоистического использования власти благовидными идеологическими и юридическими резонами. Похоже, она играет роль неформальной потаенной системы сдержек и противовесов в реальной практике осуществления власти элитами, которая на деле подменяет традиционную формально-юридическую европейскую практику разделения властей ^[4]. Подобная важная роль способствует ее институциализации.

Последняя означает, что коррупционная деятельность обретает устойчивый вид тайных сетей, признается всеми ее участниками и ее структуры передаются межпоколенно. Ранее эпизодическое, индивидуально вариативное, коррупционное поведение хабитуализируется, становится секретной корпоративной традицией – в виде особого этоса, а коррупция через институциализацию превращается во внутренне дифференцированную и самовоспроизводящуюся социальную систему ^[5].

Где она, верхушечная коррупция, существует? Можно лишь предполагать – согласно элементарной логике и локализациям последних "посадок" – в крупных административных управленческих центрах: обеих столицах и республиканских, областных центрах, где принимаются наиболее важные распределительные решения и пролегают русла основных финансовых потоков.

Если есть закрытые сообщества людей со схожими интересами, жизненными позициями и образом жизни, у них должна существовать и система сходных взглядов, привычек, предпочтений, самоопределительных идей или этос. Если есть этос, то он должен себя каким-то образом обнаруживать, манифестировать, иметь пересечения, резонансы с другими этическими кодексами, которые могут фиксироваться и фиксируются многими наблюдателями: включенными и внешними, знающими и догадывающимися. Так оно и происходит.

Естественно, что этос верхушечной коррупции ожидаемо должен серьезно отличаться от общего этоса высшей управленческой элиты. И хотя мы можем допустить, что некоторые носители высшей власти могут оказаться коррупционерами, однако маловероятно, что большинство высшего политического и административного истэблишмента страны являются членами коррупционных сетей. Однако, несомненно, что их этосы каким-то образом взаимодействуют – в силу имеющих место пересечений ролей некоторых их носителей.

Этос (не официальная идеология) отечественной высшей управленческой элиты вряд ли еще сложился – слишком мало времени прошло. Вспомним, что на складывание исторических прецедентов соответствующих систем морали уходили века (рыцарство, дворянство, купечество и т.п.). Однако, многими подмечено – по соответствующим примерам, поговоркам (оговоркам), афоризмам и нравоучениям наших высших чинов – что они не только "вышли все из народа", но и имеют явные ценностно-поведенческие пересечения с этосом одной из типичных отечественных городских молодежных субкультур. Называют их по-разному: "гопники", "молодежные банды", наконец наиболее пристойно – "реальные пацаны", патримониальные альянсы.

И действительно, некоторые максимы уличного молодежного хулиганского поведения, типа: "пацан сказал, пацан сделал", "пацан всегда прав", "если драка неизбежна – бей первым", "следить за базаром (за базар ответишь)", "своих не сдавать" и т.п., мы частенько слышим из уст наших лидеров, конечно, в более благообразных выражениях. Однако, полное отождествление здесь вряд ли уместно. Как показывает недавнее социологическое исследование казанских молодежных группировок ^[6], во-первых, многие прочие максимы "пацанского этоса" (своеобразная внутригрупповая демократия и "справедливость", социальная и этническая инклюзивность группировок, подчиненное положение женщин и т.п.) явно не соответствуют жизненной практике и умонастроениям наших сегодняшних элит; во-вторых, имеющиеся совпадения объяснимы как отсутствием сложившейся традиции (только-только намечается смена поколений), так и общим происхождением многих из сегодняшних их представителей.

При этом, подобные сопоставления свидетельствуют о чрезвычайно неудовлетворительной ситуации, когда российская властвующая элита оказывается пока неспособной к достойной ценностной, идеологической легитимации своих целей. Согласно замерам общественного мнения жителей гг. Екатеринбурга и Владивостока (2013), зачастую элита вместо выдвижения привлекательных моральных и интеллектуальных образцов демонстрирует обществу не лучшие, а часто даже более примитивные человеческие качества и принципы, чем те, которыми руководствуются в своей повседневной жизни широкие слои населения. ^[7]

Обратимся теперь к реконструкции этоса коррупционных сетей в высоких эшелонах власти. То, что таковые сети имеются, мало кто сомневается – после серии последних крупных разоблачений: как на уровне правительства (А. Улюкаев), так и на уровне региональных элит (Н. Белых, В. Гайзер, А. Хорошавин и др.). В условиях же жесткой властной вертикали, когда "последние равняются на первых", именно этос высшей управленческой элиты – ценностный эпицентр, "мир образцов и архетипов" для всего административного сословия.

Секретность, глубокая законспирированность этого мира, немыслимые деньги и влиятельность, предположительная жестокость и предельный цинизм порождают ожидаемые аналогии с этосом организованных криминальных сообществ: мафии на Западе и блатного мира в России. В первом случае это модель "большой семьи" (клана), во втором – воровского "ордена" или "братства". И, действительно, здесь очевидны (ожидаемы) определенные общие черты: это самозамыкающиеся группы, построенные на принудительном доверии, которое фундируется постоянной взаимной подозрительностью, постоянными проверками и угрозой применения жесткого насилия. Отношения в сообществе предельно персонифицированы, между его участниками подразумевается имплицитный контракт с четкими взаимными обязательствами, одним из которых является правило "каждый должен вести себя понятным, предсказуемым образом", существуют свои системы санкций против нарушителей и барьеры к возможному выходу из сообщества ^{[8, 81,194]}.

Есть также явные параллели между психологическими особенностями коррупционеров и профессиональных преступников. В частности, в одном из проведенных психологических исследований, выявлено, что "испытуемые, относящиеся к группе коррупционеров, характеризуются высокими уровнями коммуникативных и организаторских умений, а также высоким уровнем готовности к риску" ^[9]. Также и другие исследователи, также опираясь на соответствующие опросы, отмечают, что отношение "к коррупции как к опасной и увлекательной игре" ^[10] весьма характерно для людей, "подсаживающихся на иглу взятки".

Культ переживаний риска, мгновений "настоящей жизни" – ярчайшее свидетельство гедонизма как жизнеобразующего стиля профессиональных преступников. Блатные рассказывали писателю В. Шаламову, так сказать "включенному наблюдателю", что в момент кражи они испытывают волнение особого рода, ту вибрацию нервов, которая роднит кражу с творческим актом, с вдохновением. Это необычное психологическое состояние большого волнения и подъема, которое не сравнимо ни с чем по своей привлекательности, глубине и интенсивности. Тот, кто ворует, живет при этом качественно более полной жизнью, даже чем картежник ^[11,30].

Другой характерный признак коррупционера – слабое, до угасания, социальное чувство, можно даже сказать – зоологический индивидуализм. Отмечается лицемерие, цинизм и удивительное равнодушие к общим делам, национальным интересам и пр. ^[12] И здесь также трогательное созвучие с воровской моралью, основанной на принципах, описанных А. Солженицыным: "хочу жить и наслаждаться, остальных на …!"; "прав тот, кто сильнее"; "тебя не (дол) бут – не подмахивай!"; "умри ты сегодня, а я завтра!" ^[13,346-347].

Однако, на этом сходство и кончается. Все же это достаточно разные сообщества и разные люди, хотя их общая преступность и страсть к риску делают их сходно асоциальными и мизантропичными.

В криминальных группах отсутствуют границы между публичной и приватной сферами, в коррупционных же сообществах они, напротив, как Рубикон. Также не может идти речи и о показной эгалитарности, свойственной воровскому миру, коррупционные сообщества – жестко иерархичны. Гедонизм антропологического типажа профессиональных преступников более впечатляющ, откровенен и радикален, нежели у также любящих пожить коррупционеров. Брутальность, тоже ценимая в мире управленческой аристократии ^[14], не принимает, конечно же, одиозных форм душевной тупости и грубости – с образованием, кругозором, рефлексией и манерами у высших чиновников, как правило, все в порядке. Соответственно, аналогии между этосами коррупционеров и преступных профессиональных сообществ имеют ограниченный характер.

Итак, мы выяснили, что сама закрытость, тайность и преступность коррупционных сообществ в средах управленческой элиты порождает самозамыкание, крайнюю осторожность, ограниченное доверие, питаемое постоянной взаимной подозрительностью индивидуалистически настроенных людей со слабой внутренней социализированностью. Вместе с тем, известно, что сплоченное сообщество не может не иметь некоторых фундаментальных форм внутренних связей. И таковые имеются.

Любая этика исходно базируется, прежде всего, на отношениях "родственности-семейственности-дружбы-соседства-приятельства-знакомства-рекомендации". Эволюция систем морали идет по линии возрастания общечеловечности, распространения добросердечного приятия на все больший круг людей. Но исходно мораль имеет клановый характер. В тотально враждебном окружении, которому по каким-то причинам невозможно доверять, основа – доверенные, проверенные и поверенные, по крови и совместному прежнему опыту.

Таким образом, состав коррупционных сетей имеет личностно-связывающий характер. Каждое их звено может быть вполне самодостаточным (для конспирации), но обязательно сцеплено общностью прежней жизни и историей взаимности – как непременные условия доверия. Эти общность и история могут иметь разную степень интенсивности эмоциональной близости и обязанностей: прямого родства, семейных, сексуальных, дружеских, соседских и пр. отношений. Понятно, что человеческий мир полон примеров историй предательств и самых близких людей, однако, если все же кому и доверять, то лишь тем, кого знаешь и чьи поступки можешь все же, хотя бы отчасти, предвидеть. Потому мы видим вокруг крупных чинов, помимо их многочисленной родни и свояков, также и одноклассников, однокурсников, соседей и земляков. Поэтому, хочешь найти сеть – реконструируй биографию коррупционера, его эмоционально-жизненную среду.

Как и в любой профессиональной этике, особенно сообществ, тяготеющих к существенному самообособлению и закрытости от остальной "публики", в этосе коррупционной составляющей административной элиты, можно ожидать встретить как минимум три слоя: 1. идеологию-прикрытие, мифы ^[15], оправдывающие как явные привилегии, так и потаенную общественную неблаговидность данной практики – для внешнего (публике) и внутреннего потребления; 2. "функционалы" – "технические" нормы поведения, являющиеся, одновременно, и моральными предписаниями; 3. "философию жизни" – рефлексии относительно своего места в мире, государстве, которые ожидаемо не идеалистичны, а циничны, т.к. исходят из обобщений их преступной практики, а не из абстрактного морального долженствования. Охарактеризуем кратко содержание этих ингредиентов коррупционного этоса.

Идеология-прикрытие административных элит образуема из некоторых принципов, своего рода "этических императивов", которые также успешно оправдывают и коррупционные составляющие их деятельности. Это мифологемы:

1. государственного интереса, трактуемого в терминах личной преданности очередному "государю". Мы "государевы люди", говорят они. Не стоит забывать, что это вам не веберовская рациональная бюрократия с ее имперсональностью профессионализма (специалисты управления). Она, может быть, скорее неофеодальная каста, служащая "хозяину" земли русской, лишь который только и знает, в чем состоит этот "государственный интерес", готовая ради этого к совершению услуг широчайшего спектра, предусматривающие и деяния, неоднозначные с точки зрения общепринятой морали, особенно в формате борьбы с "врагами" ^[16].

2. Коллективной репутации – реноме, влиятельности того или иного органа управления, ведомства, министерства, структуры – в состязании за внимание "государя", за распределение ресурсов, средств, статусного положения. Это своего рода родное "отечество", "малая родина" для чиновника, ради блага которого он обязан идти на любые жертвы и двусмысленные поступки.

3. "Реальной диалектики" политики и власти, которая всегда есть переплетение легального и нелегального (перетекающего часто и в криминальное), где последнее понимается как имманентные издержки конкретных процессов управления и борьбы – "политика не делается в белых перчатках", "нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц" и т.п. Социальный успех образуем из полного агрегирования всего полезного, особенно нужных связей, новых возможностей влияния и т.п. То, что считается "преступным", утверждает этот императив "реальной диалектики", – это скорее эвфемизм действительных и, что важнее, действенных механизмов осуществления власти.

Другой слой этоса – это "функционалы" – "технические" нормы поведения, являющиеся, одновременно, и моральными предписаниями особой, "офисной публичности". Согласно классической веберовской схеме, подобные нормы поведения покоятся на особой рациональности, которая коррелирована с типовой структурой бюрократического аппарата. Однако, если в западноевропейских обществах бюрократия имеет в основном автономное от политики существование (средство управления, передаваемое по эстафете победившей политической силе), то у нас, в силу сохранения прежних, в том числе и советских традиций, бюрократия существенно трансформировалась.

Она утратила свой статус передаточного механизма и приобрела положение, при котором высшие чиновники стали играть важные политические роли. С советских времен и ранее у нас существует "единство" администрации и политики, политика по сути всегда поглощает административный сектор, а базовые административные позиции находятся в руках политиков. Потому-то власть не имеет какой-то отдельной, публичной, признаваемой всем обществом легитимации, а по сути узаконивается самим фактом пребывания в должности первого лица (царя, генсека, президента). Эта самодовлеющая авторитарная власть опирается на лояльность патерналистского большинства, и в любой момент готова на негативные санкции, о чем всегда знает и чувствует "агрессивно-послушное большинство". В подобных социокультурных условиях происходит существенная трансформация общих норм бюрократической рациональности, в итоге которой власть и повиновение превращаются в самоцель, а служение организации становится средством достижения собственной выгоды. Речь идет о трех основных классических "функционалах", приобретающих у нас некоторые спецификации.

1. Иерархия. Для любой бюрократии характерна пирамидальная структура власти и строгая дисциплина подчинения нижестоящих работников вышестоящим. В наших условиях политико-административных элит, иерархия становится жесткой, замкнутой и закоснелой, с исчезающе малыми социальными лифтами. Есть номенклатура властных позиций (понятно, высших), которая приватизируется небольшим кругом лиц, регулирующим и горизонтальные информационные потоки в организации, и коррупционные возможности, и коррупционную ротацию. Это "авгуры аппарата", которым противополагается "офисный планктон", отношения между которыми превращаются почти в карикатурные: "я – начальник – ты дурак, ты – начальник – я дурак".

2. Карьерные правила. Эффективность рациональной бюрократии, согласно М. Веберу, обусловлена мотивацией амбициозных и одаренных профессионалов, доверяющих существующей меритократической системе горизонтальной мобильности, основанной на замерах степеней умения и опыта, фиксируемых на основе объективных стандартов. У нас же вместо меритократии, в отсутствии социальных лифтов, существуют непотизм, кумовство и приятельство, которые и воспроизводят традиционные византийские практики во внутренних отношениях управленцев. Их суть: адаптация, лицемерие и агрессивность – мимикрируй и нападай, но так, чтобы все выглядело внешне пристойно и без личностной подоплеки. Стандартом является выверенное поведение – по отношению к "сильным" и "ровне"; хамское – по отношению к "слабым", не имеющим "аппаратного веса". Вот тут-то и нужна особая рациональность в виде калькуляции возможностей и точный расчет, интриги должны иметь рационально-служебное обоснование, "личное" следует минимизировать.

3. Круговая порука. Отношения внутри рациональной бюрократии веберовского извода должны опираться на всем известные, четко зафиксированные и всеми выполняемые универсальные и безличные правила, административные регламенты. Трудно поверить, что в реальной практике на Западе все так чинно и благостно, но тем не менее, слишком уж сильных расхождений местные социологи и политологи все же не фиксируют. У нас же регламенты есть лишь средства в аппаратных играх, что вполне транспорентно реальному статусу публичного права в контексте внутриэлитных взаимодействий ("закон, что дышло …"). Вместо и наряду с регламентами складывается корпоративная солидарность, превращающаяся в круговую поруку – в коррупционных сетях. Последняя основывается на взаимном обмене услугами (вид инвестиций в будущее), взаимопомощи (до известного предела: каждый – сам за себя), совместной защите от внешних угроз и омерте.

Наконец, большинство людей и групп имеют свою, по-разному выражаемую, некоторую "философию жизни" – рефлексии относительно своего места в жизни, основных ориентиров в ней и смыслового содержания собственного существования. Что же можно вменить в качестве идей подобной философии – тем, кто этой жизнью распоряжается, нашим "хозяевам жизни", опираясь, естественно, как на указанные социологические и психологические исследования, так и на логичные экстраполяции из тех умозаключений, которые получены ранее?

1. Идея избранности. Вряд ли кто-то будет отрицать, что у людей, достигших высоких властных статусов, присутствует представление о своих выдающихся качествах, приведших их на эти управленческие вершины, даже если этот путь был и по протекции ^[17]. Разумеется, это представление может качественно разниться – в диапазоне от благородного мессианизма до чванливости нуворишей, в зависимости от степени развитости чувства ответственности и меры самокритичности. В этом они, замкнутый слой высших чиновников, противопоставляющий себя обществу и занимающий в нем привилегированное положение, представляет собой типичный пример закрытых эзотеричных сообществ с высоким самомнением, особой моралью "для своих" и отношением к "остальным", вне своего круга, как к существам, не совсем полноценным.

Особенно по-детски непосредственно (хамски) подобное самочувствие избранности "хозяев жизни" проявляется у еще несозревших отпрысков элит, одетых буквально в психологическую броню "тайной власти и защиты". Однако, и поведение вполне половозрелых представителей этой категории высших существ, даже в бытовых мелочах, интенсивно насыщенно ощущением своего глубокого внутреннего превосходства над окружающими. Закон потому им не писан, они не боятся расплаты за свои действия и считают их вполне оправданными. Самый большой их экзистенциальный страх – страх выпадения из обоймы, поражения в правах и "падения в массу".

2. Власть и воля, реализующиеся в карьере – главные ценности и, соответственно, жизненные побудительные мотивы "морали господ". Отсюда и карьеризм как тайный смыслообразующий стержень жизни, и самоидентификация чиновника с властными функциями (профессия – руководитель). Потому стремление монополизировать власть и управление в своей области активности – основообразующее начало в деятельности элитных групп. Достигнув монополии, администраторы стремятся создать глубоко эшелонированную систему служебной тайны, которая препятствует вынесению реальной оценки их действий служащими либо общественностью.

3. Радикальный индивидуализм. Представление о собственной избранности диктует отчуждение от большинства окружающих, стремление к власти и карьеризм – самообособляет уже внутри своей группы. Господство духа отчуждения и слабая социализированность порождают дистанцированность и скептицизм в отношении принципов универсальной морали. Чувствования радикального индивидуализма успешно концептуализировали в истории мысли ряд философских течений, как древние: буддисты, эпикурейцы, стоики, скептики; так и более поздние: французские материалисты, утилитаристы, Шопенгауэр, Ницше и нек. др. Вероятно, недостатка в материалах для самовыражения они не должны испытывать.

Как мы уже отмечали, этос высшей управленческой элиты – ценностный эпицентр, "мир образцов и архетипов" для всего административного сословия. Отсюда эти образцы и "архетипы" заимствуются в итоге мимесиса и распространяются в среде региональных элит. Различия, каковые, конечно же, имеют место быть, могут касаться, скорее, степени закрытости, скрупулезности исполнения, доступности вступления-ротации в соответствующие сети. Возможно, они менее жестки, ослаблены большей гласностью, стремлением к респектабилизации и согласованию с публичными нормами морали.

Низовая коррупция в итоге стала массовой моделью поведения отечественных общественно-гражданских отношений ^[18]. С. Кордонский отмечает, что наши всеобщие стенания по поводу отсутствия в нашей стране гражданского общества – неверны и есть результат теоретической близорукости, вызванной, скорее всего, зашоренностью некритическим усвоением западного социологического и политологического дискурса. Мы стремимся найти у себя имеющиеся там институты, не находя – призываем к их формированию – как панацеи от имеющихся у нас социальных несчастий и проблем. Между тем, у нас имеются свои доморощенные, общераспространенные и устойчивые институты гражданского общества, выполняющие те же роли, что и их западные аналоги: нахождение ниш самоорганизации и самостояния в сосуществовании и противостоянии с государственными структурами. Только у нас они другие, вследствие традиционного всевластия государства. Они довольно разнообразны: дачные сообщества, кооперативы, товарищества, организации в рамках конфессионального общения, самодеятельные клубы (любителей-футболистов, рыболовов-охотников, спортивные и пр.), совместный отдых, домашнее или ресторанное застолье, бани и мн. др. В ходе совместных времяпрепровождений, люди ищут пути решения своих проблем с "нужными людьми": получить землю под застройку, закрыть уголовное дело, устроить родственника на хорошую работу, минимизировать налоги, выиграть тендер, освободить сына от призыва в армию, пристроить дочь в престижный вуз, вернуть изъятые полицией документы на машину, устранить конкурента при помощи силовиков и т.п.

И практически в каждом городе имеются свои подобные неформальные объединения, созданные для встреч людей, как правило успешных и удачливых в своей профессиональной области – для решения собственных насущных проблем. Однако, обязательно – за счет материальных и административных ресурсов, номинально принадлежащих государству. И подобные "институты" нашего гражданского общества, а по сути ячейки низовой коррупции, закрыты и структурированы – так же, как коррупционные сети верхушечных элит. Сюда не пускают с улицы, туда можно попасть только по знакомству-рекомендации. Это также сообщества избранных, куда стремятся попасть не допущенные. В свою очередь, "сильные люди" из регионов мечтают о допуске в центральные коррупционные сети – так замыкается общероссийский круг.

Подытожим и мы. Итак, вниманию читателей предложена концепция трехсоставного характера коррупционного этоса, включающего в себя: идеологию-прикрытие, функциональные нормы поведения и своеобразную "философию жизни". Выявление основных характеристик каждого из указанных структурных составляющих коррупционного этоса можно считать особым вкладом автора в исследование темы.