Этнографическая реальность малых народов русского севера в контексте типологии взаимодействия культурных систем

Шакир Ратмир Александрович аспирант, Красноярский государственный аграрный университет 660049, Россия, Красноярский край, г. Красноярск, ул. Ленина, 117, ауд. 211 Shakir Ratmir Aleksandrovich Post-graduate student, Assistant, the department of Philosophy, Krasnoyarsk State Agrarian University 660049, Russia, Krasnoyarsk, Lenina Street 117, office #211 ratmirshak@gmail.com Другие публикации этого автора

В условиях постоянного роста и усложнения структурного аспекта процессов глобализации, мировое сообщество вынуждено сталкиваться с различного рода социально-экономическими проблемами и противоречиями, которые в свою очередь оказывают тормозящее воздействие на ход самой глобализации, а также на выравнивание общего показателя повышения благосостояния человечества. Так как, протекание глобализации представляет из себя один из самых сложноустроенных и многоаспектных процессов, итогом которого должно стать формирование стабильного и единого социально-экономического пространства, то в ходе его реализации встает острая необходимость в детальной аналитической проработке генезиса данных противоречий. Что касается Российской Федерации, как неотъемлемого и очень значимого участника глобализационных тенденций, то как один из вариантов отечественного поиска гарантированного и ресурсно-обеспеченного выхода за пределы кризисных явлений последних лет, была разработана и принята 21 апреля 2014 года, программа «Социально-экономического развития Арктической зоны Российской Федерации на период до 2020 года» ^[1].
Правительство нашей страны не случайно акцентировало свое внимание именно на Арктической зоне, ведь не смотря на очень суровые, порой экстремальные географически-климатические условия вечной мерзлоты, данная территориальная единица обладает колоссальным потенциалом для основных сфер жизнедеятельности нашего государства.
Арктическая зона стала своеобразным ресурсно-территориальным резервом, обращение к которому дает все основания на осмысление современных геополитико-экономических условий, в которых оказалась наша страна, если не в качестве критических, то как наиболее близких к ним. В связи с этим, активное освоение Арктики является в достаточной мере продуктивным и нацеленным на долгосрочную перспективу решением, которое поможет мобилизовать все ресурсно-территориальное богатство Заполярья.
Во всяком случае, несмотря на открывающиеся перспективы и возможности по преодолению затяжных кризисных тенденций в сферах экономики и геополитики, данная программа требует невероятно сложной организации по реализации всех положений данного правительственного постановления, а также разрешения ряда серьезных затруднений, одни из которых напрямую связаны с этнографической и культурологической проблематикой малочисленных народов Севера. Именно на этой проблематике сосредоточено данное философское исследование, цель которого – попытаться определить тенденции возможных изменений, затрагивающих этнографическую реальность Заполярья, а также которые так или иначе станут явными в ближайшем будущем. В ходе написания статьи, автором была предпринята попытка ограничиться территорией Таймырского Долгано-Ненецкого муниципального района Красноярского края.
В первую очередь следует начать с определения этнографической реальности, а также подробного освещения того, что входит в нее и из ее структуры проистекает. Под этнографической реальностью, в данном контексте, следует понимать ту мультикультурологичекую и национальную среду (или пространство), которую продуцируют и формируют отдельные, малые и большие этносы, существующие в тесном и многоаспектном взаимодействии друг с другом. Инвариативность форм подобного взаимодействия также, как и уникальность различных этнических групп поражает своим богатым разнообразием. Данное взаимодействие, основываясь на культурологических доминантах задействованных этносов, опосредованно задает ведущий вектор тем моделям, по которым строго и осуществляется. Если придерживаться типологии столкновения культурных систем ^[2] и традиционной этнографии, то в достаточно условной форме можно выделить следующие типы данных моделей: 1) культурный обмен; 2) культурное столкновение; 3) опосредованное взаимодействие ^[2]. К перечисленным типам культурного взаимодействия мы в дальнейшем еще обратимся, а пока попытаемся понять логику и специфику постепенного выстраивания этнографической реальности.
Представляя из себя искусственно сотворенную дополнительную плоскость бытия интерсубъективного характера, этнографическая реальность из малых и простейших своих форм, не выходящих за рамки первых племенных сообществ, с течением времени и под воздействием культурного взаимодействия осуществляет движение к более сложному воплощению. Таким образом, оно расширяет свои границы и пределы, куда теперь будет входить не только одно конкретно взятое племя со своей уникальной этнокультурной идентичностью, но и те другие, которые пройдя через процедуру культурного взаимодействия, вычленяя общие основания соидентичности друг с другом в итоге придут к образованию целого этноса, как основной этнографической единицы и источника продуцируемых изменений собственной реальности. Множество осколочных состояний этнографической реальности, определяемых специфическими чертами и особенностями культурных, мифологических и бытовых доминант, в соответствии с собственными внутренними закономерностями развития, а также в ходе указанных процессов, сольются в монолитную и устойчивую форму этнографической макрореальности.
Что касается этнографической реальности малочисленных народов Таймыра, то она, как одна из изначально локально образованных и географически замкнутых структур, представляет из себя сложную систему, развитие которой можно разделить на четыре основных этапа. Два из них этнографическая реальность за весь период своего становления уже успела пройти и завершить, но в настоящее время она продолжает пребывать на третьем. В пределы же четвертого этапа ей еще предстоит вступить. Возможность этого шага напрямую связана с реализацией государственной программы по развитию Севера. Каждый из этапов в данной работе будет подробнейше рассмотрен с целью выведения более аргументированного и целостного прогноза касательно тех кардинальных изменений, которые непременно последуют за реализацией указанной программы.
Достаточно долгое время, которое совпадает с геологической эпохой четвертичного периода, Голоценом, сопровождаемого последним ледниковым максимумом и становлением климатического периода Пребореала (9610 — 8690 гг. до н. э.), территория современного Таймыра, не смотря на резкое потепление климата (когда за 20-40 лет среднегодичная температура Северного полушария поднялась на 6 градусов Цельсия) ^[3], получившего в климатологии название осцилляции Дансгора-Эшгера, все еще продолжала являться субэкстремальной зоной, где кроме арктических пустынь практически ничего и не было. Так, только в 7 тысячелетии до нашей эры (что соответствует по классификации климатических периодов Блитта-Сернандеса, в Северной Евразии Атлантическому периоду, а в пределах Северной Африки – Неолитическому субплювиалу), когда среднегодовые климатические показатели Северного полушария достигли голоценова климатического оптимума, территория нынешнего Таймыра смогла избавиться от постоянного снежно-ледяного покрова. В этот период стала бурно развиваться природная экосистема, примерно соответствующая современной форме. Под влиянием улучшения природно-климатических условий на освобожденные от ледяных оков территории, ринулись прародители тех неолитических рыболовов и охотников, доселе обитавших по берегам арктических морей и у подножия ледников, которые со временем легли в основу пяти современных малочисленных этносов полуострова Таймыр. Постоянное же население полуострова сформировалось не позднее 5 тысячелетия до н.э., когда климат стал более устойчивым, но по сравнению с своим настоящим состоянием, представлял из себя более теплый и влажный, за счет чего разграничительная полоса лесотундры находилась на 300-400 км севернее нынешней протяженности ^[4]. В свою очередь благодаря потеплению климата, произошло расширение благоприятной для древних охотников среды обитания, что вылилось в возможность постепенного освоения и проложения благоприятного пути из бассейна р. Лены в бассейн р. Енисей. Об этом свидетельствуют археологические находки сезонных охотничьих стоянок по берегам р. Пясина, а также в бассейне рек Хатанги и Хеты. Временно проживающие на этих стоянках люди относились к мезолитической культуре по той причине, что используемые ими в быту, орудия труда изготавливались из тончайших кремневых пластинок, а технология обжига глины и создания керамических изделий, им была еще недоступна. Самым же древнейшим из найденных поселений полуострова Таймыр, было, обнаруженное на левобережье реки Тагенар, стойбище, которое находилось в 5 км от ее впадения в р. Волочанку (за найденным стойбищем закрепилось следующее название – Тагенар-6) ^[5].
Основным промыслом людей, пришедших на Таймыр со стороны р. Лены, была охота (преимущественно на северного оленя) и рыбалка (на рыб вида сиг, чир, корюшка, нельма), которые заложили традиционную основу данной деятельности более поздних племенных сообществ ^[5], что в свою очередь стало одной из ключевых этнокультурных доминант, повлиявших на облик и состояние этнографической реальности первых постоянных племен. Культура таких племён, окончательно оформившихся в конце 4 – начале 3 тысячелетия до н. э., стала называться неолитической, потому как в технологическом аспекте к данному времени племена древних охотников и рыболовов освоили более сложные способы обработки камня ^[5]. Путем его шлифования, сверления или пиления, племенные мастера стали изготавливать более надежные орудия труда. Вместе с тем, повсеместное распространение получило изготовление керамических изделий, использование которых зависело от конкретных религиозно-бытовых нужд. Вдобавок, особенностью неолитической керамики стало ее нехитрое украшение в виде сеточного орнамента ^[5]. Из чего можно заключить, что конец 4 – начало 3 тысячелетия до н.э., как время оформления постоянного населения территории Таймыра, в рамках периодизации становления этнографической реальности малых народностей Севера, необходимо взять за начало первого этапа, который следует обозначить как период «осколочных состояний».
На пути своего становления этносы, как основные этнографические единицы, проходят несколько этапов строгой последовательности, начало которой берется с появления семьи. Семья же, как первейшая форма и начальный уровень зарождения осмысленной человеческой общности актуализируется в момент эволюционного перехода от полуживотного состояния общественного бытия, когда использовались примитивнейшие из орудий труда, а письменности и языка (как более сложной разновидности сигнальной системы) еще не существовало, к состоянию ранней архаики, когда в ходе развития мышления все это стало возможным. Другими словами, произошел качественный скачок одновременно и в человеческом мышлении, и в понимании социального устройства от стайной общности животного мира, к семейной социальной форме. В данном контексте, серьезным основанием для подтверждения этой гипотезы будет являться следующее утверждение, постулирующее о том, что как в животных стаях, так и в семейных общностях, все члены указанных групп являются кровными родственниками, а лидер выбирается по праву сильного, в ходе внутригрупповой борьбы. В ходе эволюционных трансформаций и переломных климатических сдвигов, число людей неуклонно росло, а значит и потребность в дальнейшем пересмотре социального устройства в сторону поиска новых оптимальных общинных форм будет только усиливаться. Так, с течением времени, семья, как племенная основа, источник и транслятор идентификационных маркеров-доминант, будет постепенно заменена на родовую общность, как ту социальную структуру, которая будет в полной мере соответствовать потребностям увеличивающейся человеческой популяции. Изначальная заданность социальных рамок не выходила за пределы одной семьи, но в этом случае, она была внутренне расширена, за счет глубинного усложнения и начального родового разветвления. В таких условиях задаются первые коннотации условной стратификации, когда начинает вычленяться племенная знать, поддерживающая власть вождя и стоящая на более привилегированной ступени, в сравнении со всеми остальными соплеменниками.
Подобные условности и формируют то состояние этнографической реальности, которое и характеризуется как осколочное и единичное, а также выстроенное по идентификационному принципу «свой-чужой». Выстраиваемые маркеры самоидентичности, согласованные с данным принципом на этом этапе никогда не выйдут за пределы семейно-родовой общины, даже если другие этнокультурные макродоминанты, такие как общий образ бытовой сферы жизнедеятельности, мифолого-религиозной подсистемы и прочих, будут относиться к подобным маркерам ^[6]. Отношение к различным объектам, процессам, явлениям и людям, которое, как на уровне личностного восприятия, так и общественного, соотносится со «своим», непременно зародится и оформится только в рамках заданных границ конкретной семейно-родовой общины, а все, относящееся к модусу «чужое», будет тем, что выходит за эти пределы, даже если объективно это не совсем верно ^[6].
Как бы то ни было, первый этап становления этнографической реальности, в силу конкретных этногенетических факторов не может продолжаться вечно. Параллельно росту популяции, внутренняя структура племенных сообществ будет все стремительней усложняться и разветвляться, что приведет к расширению пределов «осколочных» этнографических реальностей. В дальнейшем, под воздействием одной из трех моделей культурного взаимодействия, постепенно произойдет интеграция одних семейно-родовых общин в другие, и так до тех пор, пока не будут сформированы более сложные социальные единения – этносы. И то время, когда это произойдет можно обозначить как начало второго этапа становления этнографической реальности (назовем его периодом «этнического формирования») малых народов Таймыра, когда строгая определенность границ ее «осколочных» состояний будет размыта в достаточной степени, чтобы можно было говорить о достижении ее более сложного положения.
На этом этапе процесс усложнения и расширения этнографической реальности следует охарактеризовать как малоустойчивый и нестабильный, так как с начала нашей эры и до наступления XVII столетия, когда началась русская колонизация Сибири и бурно развивалась легендарная Мангазея, многие из местных этносов то образовывались, то распадались под влиянием агрессивных действий переселенцев других культурных принадлежностей, русской в том числе, то вовсе растворялись, пройдя процесс ассимиляции со своими соседями. В общем говоря, в данном случае очертания этнографической реальности будут определяться устойчивыми этнокультурными маркодоминантами наиболее жизнеспособных этнических формирований, а значит продуцироваться и транслироваться по всей освоенной и заселенной территории Таймырского полуострова, только самыми развитыми и сильными в культурном аспекте сообществами.
В качестве стержневых основ, вокруг которых и будет структурироваться новое состояние этнографической реальности, которое повлияет на оформление характерных черт, ставших частью традиционного образа культурных коннотаций северных народностей, общепринято считать такие из протоэтнических разрозненных сообществ, как народности самоедов (восточных родственников карельских саамов), тунгусов, юкагиров и западных якутов. На их этногенетической основе, в ходе процессов ассимиляции и агрессивного поглощения более слабых народностей другими, на протяжении XVII-XIX веков и оформились современные этнические сообщества Таймырского полуострова ^[7].
После бурлящих процессов непрерывного этногенеза, к XVII столетию этнографическая реальность коренных народов как Таймырского полуострова в отдельности, так и Сибири в целом, превращается в более стабильную структуру, характер адаптации которой к актам внешнего воздействия, достаточно часто носящих агрессивную направленность станет более устойчивым ^[8]. Тем не менее, к этому времени, когда подконтрольная территория русским колонизаторам, представленных различными военизированными формированиями казаков и стрельцов, купцами и промышленниками, все стремительней расширяется далеко на восток, неизбежным становится актуализация третьего периода развития этнографической реальности сложившихся этносов. По этой причине, данный этап следует обозначить, как период «столкновения культурных систем».
В ходе постепенного продвижения в глубь сибирской земли, русские первопроходцы, основывая одно зимовье за другим, все теснее знакомились с бытом и традициями коренного населения. Каждый сделанный шаг, каждый акт взаимодействия переплетал воедино несколько, столь отличных друг от друга, культурных систем. Никто из участников процессов взаимодействия даже и помыслить не мог всю глубину исторических последствий культурных столкновений такого рода. Вся территория обитаемой Сибири и Таймыра никогда не будет прежней, как и сложившийся уклад привычной жизни традиционных народностей, определяемый этнографической реальностью.
Так как основным из мотивов, побуждаемых первопроходцев продвигаться все дальше, и повсеместно закрепляться на открытых территориях, укрепляя власть и политическое влияние российской короны, было отнюдь не столько само желание территориального приумножения, сколько получение выхода к таким стратегическим ресурсам XVII столетия, как дорогостоящая пушнина, высококачественная древесина и т.д., а также установление государственной монополии по их добыче, малочисленные колониалисты получали обширный спектр полномочий в вопросе принятия стратегических решений. В число этих полномочий входило установление полного контроля за жизнью потомственных охотников и рыболовов, взамен на что, они обязаны были предоставить соответствующую защиту от нападения других народов, например, киргизских народностей и других кочевых племен, составляющих наследие Чингизидов, а также предоставление судейских услуг в вопросе регулирования внутреэтнических конфликтных ситуаций, которые бы усиливали социальную дестабилизацию на подконтрольной территории.
Если попытаться сопоставить историческую ситуацию с колонизацией новых земель и вынужденным подчинением проживающих на этих территориях местных жителей в западной практике и отечественной, то сразу же вскрываются определенные нюансы рассматриваемых процессов, которые говорят о менее кровопролитном и насильственном характере деятельности русских первопроходцев, в сравнении с западноевропейскими мореплавателями. Тем не менее, можно с полной уверенностью сказать, что отечественная практика колонизации Сибири, северной оконечности присоединенных земель и Дальнего Востока пускай и имела огромное множество положительных следствий, все же не была обделена провалами и этно-социальными противоречиями курса проводимой политики. Неверно принятые решения имели далеко идущие последствия, которые находят свое отражение по сей день. Попытаемся разобраться более детально в том, что же произошло с этнографической реальностью на третьем этапе ее существования?
Государственная программа развития и осваивания огромных территориальных приобретений как Сибири, так и позже Дальнего Востока, длилась на протяжении долгого времени. При этом административно вся эта земля была постепенно разделена на 20 уездов, во главе каждого из которых Москвой назначался воевода. Власть московских преданных ставленников была практически абсолютной и слабо регламентированной, из-за чего административному произволу и коррупционным эпизодам не было конца ^[9]. Все это выражалось в чрезмерном и жестоком характере протекания сборов ясака служивыми людьми из команды назначенных воевод, когда у коренных жителей отбирали почти все, а несогласных наказывали. Также это выражалось в систематических актах обмана и вымогательства со стороны зажиточных представителей купеческого сословия, что ложилось тяжким грузом на плечи местного населения. Порой, мнимая защита и возможность прекращения бесконечно долгой череды внутренне-племенных конфликтов, слишком дорого обходились коренным и малочисленным народностям Сибири.
Состояние этнографической реальности постепенно менялось, но этот процесс не был равномерным и однозначным. Так в отдельных местах, где власть воеводства была менее абсолютной, накопление изменений проходило не столь стремительно, но в тех краях, где население продолжало расти в ходе переселения русских служивых людей, купцов, промышленников, некоторых авантюристов и многих других выходцев с центральной и западной оконечности нашей державы, одни структурные элементы культурных систем постепенно сливались с другими, заменяли их или трансформировались, давая жизнь новым. Русские привнесли с собой множество положительно оцененных структурных элементов своей культурной системы и своей собственной этнографической реальности. Ведь там, где они оседали, разрастались во все стороны большие и малые поселения, которым было суждено стать фундаментом для развития великих городов Сибири. Также во многих местах возводили свой дом различные крестьяне и ремесленники, которые распахивая огромные территории под посевы и строительную застройку, образовывали небольшие деревушки, состоящие из нескольких дворов. Именно крестьяне придали этнографической реальности коренных народов Севера и Сибири свою нынешнюю бытность, новую колоритную оформленность. При этом изменения коснулись не только формальных или внешних слоев этнографической реальности, но и ее сущностной части, проявляющейся, как в бытовой, так и в других сферах жизнедеятельности. Многие из потомственных охотников и рыболовов смогли перейти с кочевого образа жизни, к оседлому, так как они переняли у пришедших переселенцев новые орудия труда – плуг, серп, соху и т.д., а из агрокультур открыли для себя рожь, овес, ячмень, гречиху и прочее. Они стали самостоятельно разводить огородное хозяйство ^[9]. Таким образом, уже к завершению XVII столетия русское население колониальных земель стало превышать и преобладать над местными жителями. Но в той же самой степени, вместе с русскими из-за Урала шли и другие народности, в основном чуваши, татары и башкиры, которые также оказывали воздействие на сложившуюся этнографическую реальность коренных народов Таймыра и Сибири.
Под воздействием рассматриваемых изменений, носящих как деструктивный, так и положительный характер, на территории колонизированной Сибири смогли образоваться основания принципов порядочного и честного добрососедства, что в итоге и привело к слиянию различных народностей в пока еще сложную и нестабильную, но цельную социальную общность. Это объясняется тем, что почти на том же уровни все тягости сложившейся жизни, несли не только коренные жители, но также и выходцы из семей потомков первопроходцев. Они также платили оброк, работали преимущественно в полях, принадлежащих государству, но за которыми следили воеводы и их служивые люди, учувствовали в строительстве многих городов, не получая достойной и равновесной оплаты, соответствующей трудовым затратам и т.д. ^[9]. В сложившемся, пока еще локализованном общественном бытии представителей столь непохожих друг на друга культурных систем было много общего, что отчасти и стало причиной образования ключевых точек культурного взаимодействия, осуществляемого по доминирующей модели культурного обмена.
Сама же процедурность колонизации Сибирской земли русскими первопроходцами и ее историческое значение обладали неоспоримо прогрессивным характером и прагматически ориентированной природой, из которой почти все участники рассматриваемого процесса смогли подчерпнуть положительные аспекты для собственного развития. Непрекращающиеся внутренние конфликты и дрязги различных коренных народностей, несмотря на единовыстроенное этнографическое пространство, со временем были прекращены, а племена, считающие себя кровными врагами, получили возможность позабыть о своих разногласиях и прийти к долгожданному миру ^[9]. Тем не менее, неизбежное принятие новых социокультурных реалий происходило и не так гладко, как могло бы, по той причине, что трансформация этнографического пространства сопровождалась множеством сопутствующих осложнений социально-культурного и экономического характера. Отрицать сам факт решения многих внутренних и локальных проблем не является уместным и конструктивным решением. Как бы то ни было, правоохранительные и судебные функции, возложенные на административный институт воеводства, исполнялись, а значит коренное и новообразованное население подконтрольных земель смогло заполучить защиту от повсеместных вторжений других агрессивных народностей, преимущественно состоящих из выходцев наследия Татаро-монгольского империи и маньчжуров на юго-востоке Сибири ^[9]. Общая доля правонарушений, преступлений со стороны уездной администрации на прямую зависела от конкретных гарнизонов крепостей и застав, а также отдельных военачальников.
Не стоит забывать и о значении привнесенных переселенцами технологий в агропромышленной сфере для жизни коренных жителей. Сюда входила и трёхпольная система земледелия, и выращивание культур пшеницы, ржи, технических растений, различных овощей и фруктов, а также разработка земельных богатств Сибири, выражающаяся в открытии шахт, рудников, карьеров, ориентированных на добычу железа, золота, строительного камня и т.д. Подобные события, фиксирующие бурное развитие освоенных регионов в макроаспекте, обеспечили рывок в области торговли, ремесленнических практик и налаживания рабочей инфраструктуры. Так, в рамках исторически сложившихся условий, многие из тех племен, которые жили вблизи с русскими поселениями или на их территории, а также которые самостоятельно еще не раскрыли секреты железа и состоящих из него орудий труда, смогли перенять столь значимый структурный элемент российской культурной системы в свою собственную, что значительно упростило жизнь коренных жителей в менее обжитых и освоенных землях. Что же касается племенного типа общности, то у многих коренных народностей в ее структуре произошел качественный скачок от родового вида отношений к зачаточно-феодальному, на гармоничное и непротиворечивое выстраивание которого у многих других народностей мира уходило гораздо больше исторического времени. В большей степени это было характерно для более южных народностей Сибири – бурятов, некоторых племенных групп якутов, хакасов и т.д., тогда как северные оконечности, такие как Таймырский полуостров были меньше подвержены инородному влиянию, в силу чрезмерной отдаленности от обжитых русскими первопроходцами земель и нехватки у последних человеческих ресурсов для поддержания полного контроля в тех краях.
На более обжитых же территориях, где были возведены основные административно-экономические центры, ставшие в итоге крупнейшими городами Сибири, связь между местным населением и колониалистами только крепла и становилась прочнее. По этой причине основные этнокультурные макродоминанты обеих культурных систем стали образовывать новые осколочные состояния этнографической реальности. Они, по характеру накопленных изменений и трансформаций, уже не могли полностью соответствовать тому состоянию этнографической макрореальности, которая характерна для доколониальной эпохи, так как она менее традиционна и уже слишком отлична от нее. Таким образом, на XVII-XVIII вв., география, сформировавшегося в доколониальную эпоху состояния стабильной и целостной этнографической реальности коренных народов как Севера, так и Сибири, в силу постепенного, неравномерного, но непрерывного распространения политического и культурного влияния Российского государства, естественным образом стала мельчать, становиться более локальной, так как теперь она сосредотачивалась только на самых отдаленных территориях, где власть воеводства и влияние служивых людей были минимальны. Но это был только вопрос времени, когда власть распространится и на эти крошечные и локализованные островки традиционной культуры коренного населения Севера.
Как уже было сказано, в оформившихся центрах образованных уездов, где влияние воеводства было неоспоримым, связь между русскими переселенцами и местным населением становилась прочнее. Русские, в силу изначального незнания особенностей новых территорий перенимали промысловый опыт охотников и рыболовов в добыче пищи, обработке пушнины, а также некоторые бытовые элементы доминант их культурной системы, которая была более приспособлена под ставшие легендарными суровые особенности Сибирской земли. Местные же, в свою очередь переняли более совершенные орудия труда, навыки и технологии земледелия, многие из ремесел, а также социально-культурные элементы доминант русской культурной системы. Подобное взаимодействие, объясняемое моделью культурного обмена, заложило практику межнационального бракосочетания, что также постепенно размывало культурные отличия между множеством народностей, даже несмотря на то, что подобные практики не встречали полного одобрения как с одной стороны, так и с другой. В ходе этого, указанные выше появившиеся новые осколочные состояния этнографической реальности становились еще более локальными, зыбкими и хрупкими, чем даже во времена периода осколочных состояний, когда один «осколок» ограничивался только племенем. В XVII-XVIII вв. пределы новых осколочных состояний стали более размытыми, так как не выходили за рамки одной семьи или небольшого рода. Чаще всего подобные этногеографические образования не могли характеризоваться как жизнеспособные, потому что время их существования ограничивалось жизненным циклом (примерно равняющимся 1-3 поколениям) отдельной семьи, которой продуцировалось и поддерживалось. Такие «осколки» соединяли в себе элементы и черты обеих культурных систем, а значит в определенные моменты истории могли представлять из себя связующие звенья, которые, пожалуй, привели бы к их объединению, а также рождению новой, полноценной и жизнеспособной культурной системы, которая бы в свою очередь организовала вокруг себя пространство новейшей, непохожей ни на что, этнографической макрореальности.
Что же еще объединяло такие отличные друг от друга народности? Тяжесть природно-климатических особенностей суровой земли, произвол русских воевод и их служивых людей, общая угроза со стороны осколков наследия империи Чингисхана и других агрессивных народностей-захватчиков – все это заставляло объединять усилия каждого из притеснённых и недовольных жизнью людей в единый импульс, чей синергетический эффект поражал своим потенциалом и возможностями. И тому были исторические примеры, один из которых состоялся в конце XVII столетия, когда вспыхнуло знаменитое восстание в Иркутске. Тогда, против иркутского воеводы Афанасия Савелова в период 1695-96-х годов было поднято восстание, инициированное забайкальскими казаками, и к которому в итоге присоединялись не только русские, но буряты и эвенки. Иркутский бунт так и не удалось подавить, в результате чего вся власть перешла к казачьему ставленнику, избранному горожанами Ивану Перфильеву ^[10]. Это восстание было показательным еще и по той причине, что оно отразило всю глубину следствий мощнейшего и обширного народного движения, которое охватило практически всю Восточную Сибирь, присоединённую к Российской державе. Но началом этих бурлящих процессов послужило восстание именно в Красноярске, ставшее известным под именем «Красноярской шатости» - целой вереницы восстаний и народных выступлений, направленных против воеводы Красноярского острога, Алексея Башковского, из-за задержки жалованья служивым людям ^[11]. Также, по аналогичным причинам и историческим обстоятельствам, и в Якутии, плечом к плечу, вместе с русскими встали и якуты против своего воеводы.
Все рассмотренные исторические примеры наглядно показывают логику и психологические схемы того, как происходило формирование нового состояния этнографической реальности как Таймырской земли, так и других регионов обширной Сибири, а также того, что послужило основным фактором единения столь отличных культурных систем. Общая угроза, перемешивающаяся с тяжестью жизни в суровых и диких местах, когда нехватка людей встает особенно остро, все это ведет к сложному процессу переплетения отдельных мировоззренческих отношений в единые представления об общей судьбе, постулирующей отсутствие принципиальных отличий между людьми, что, закрепляясь на протяжении нескольких поколений соседского общежития, только начинало прорастать «корнями» в новую форму общественной ментальности. Но так было характерно в основном для XVII-XVIII вв., так как данные проблемы еще не были решены, а уровень инфраструктуры не позволял закрепиться на всей подконтрольной территории равномерно, что собственно и объясняет сосредоточение первозданного и практически неизменного состояние этнографической реальности коренных народностей только в самых отдаленных уголках земли, куда власть и культурное влияние переселенцев еще не проникло. Но это был лишь вопрос времени. Так на протяжении XIX-XX вв., география доколониального состояния этнографической реальности продолжала сужаться и оседать в самых суровых точках на карте. Процесс бесконечного дробления и полухаотичной трансформации единого этнографического пространства на отдельные лоскутки и осколочные островки так и не смогло привести к полному единению обеих культурных систем. Ведь наступившее в XIX столетии относительное социально-политическое спокойствие на всей территории Сибири, разрушило основной фактор выстраивания общих культурных оснований. Уже не стало общей угрозы, также, как и одинаково сложных условий жизни. Из-за того, что население потомков первопроходцев росло чрезмерно стремительно, оно уже превышало в десятки раз местное население, которое вынуждено было приспосабливаться к ускорению накопления изменений, что на этнопсихологическом уровне вело к консервативной стратегии поведения, с помощью которой они искали пути к осуществлению самосохранения своей культурной уникальности и самоидентичности.
В это же время, практика межнациональных браков, которая бы смогла привести к всеобщей ассимиляции как одному из пути образования новой этнографической реальности и стабильной культурной системы, так и оставалась на прежнем уровне продуцирования новых осколочных состояний, к сожалению, становящихся все менее и менее жизнеспособными, и продуктивными. Тем не менее, данная практика полностью так и не сошла на нет, но ее размеров и географического охвата было крайне недостаточно для продолжения процесса ассимиляции. Вместо этого пошла новая тенденция, которая характерна и для более поздних периодов, приближенных ко дню сегодняшнему – новые осколочные состояния этнографической реальности, находясь на протяжении долгого времени в своеобразном подвешенном состоянии, когда они не смогли сформировать свою общую и целостную структуру, они также и не смогли до конца внедриться в русскую культурную систему, которой в итоге стали чужды, но также им не было места и в пределах зон сосредоточения доколониальных традиций. По факту, не имея полной культурной принадлежности, этнической оформленности, механизмы как личностной, так и социальной идентификации даже не будут теоретически сконструированы, что в итоге уже на психологическом уровне будет лишать людей, выращенных на новых «осколочных состояниях» внутреннего стремления к действию. В этом не будет никакого смысла, так как везде они будут чувствовать себя чужаками и вести фрагментарный образ жизни, просто бесцельно существуя. Подобное психологическое состояние, передаваемое из поколения в поколение, даже если его носители генетически имеют отношение к тому или иному малочисленному коренному этносу, культурной идентичности не будут знать, так как эта связь потеряна. И как показала историческая практика, под воздействием уже сложившейся дегенеративной тенденции, будет происходить оформление маргинальной тонкой социальной прослойки, состоящей преимущественно из людей, насильно оторванных от культурных скреп своих народов, сначала властью Советов, когда на скорую руку вводилась унификация всех народностей под образ советского гражданина, затем под влиянием формализованного комплекса вины, начиная с 60-70-х годов XX столетия и заканчивая нашим временем, заложенная государством комплексная программа оказания различной помощи коренным народностям, послужила питательной средой для взращивания и развития маргинальной социальной прослойки.
Психологически было выстроено осознание того, что так или иначе, но материальная помощь будет оказана. Не помощь в трудоустройстве, оттачивании необходимых навыков для современного развития городской и сельской инфраструктуры; не помощь в сохранении культурного наследия и его обогащения, за счет продуцирования культурных достижений прошлого на новые поколения коренных жителей, у которых могли бы выстроиться механизмы личностной идентификации с этими народностями. Этого нет. Вместо продуктивно организованной работы, данная политика выражается только в предоставлении уже готовых благ и товаров, различных налоговых послаблений, сниженных ставок по кредитам, что в свою очередь ведет к социальному притеснению другой части проживающего населения, состоящего из потомков переселенцев различных времен, и т.д. Или же организация ограниченного спектра культурных мероприятий и фестивалей, о которых забывают уже на следующий день. Но другого политического курса социальных мероприятий мы не имеем, а малочисленные народы Севера и Сибири из-за этого так и остаются на пути медленной деградации, пока их бытность не коснется забвение.
Таковыми были особенности третьего и актуального по сей день, состояния развития этнографической реальности народностей Русского Севера, обозначенного как период «столкновения культурных систем». Тем не менее, в предложенной периодике развития этнографической реальности наличествует идея и четвертого этапа, периода «новых формирований», актуализация которого напрямую коррелируется с программой «Социально-экономического развития Арктической зоны Российской Федерации на период до 2020 года», для которой необходима невероятная консолидация ресурсов и сил, а также высококвалифицированная организация всего грандиозного процесса.
Реализация программы такого масштаба не сможет пройти ни замечено. Последствия эхом должны отразиться на всех аспектах жизнедеятельности будущих поколений людей, населяющих Арктический регион и только время, покажет характер и природу нового состояния этнографической реальности. Будет ли там место малочисленным народам Севера, или ее будут продуцировать уже другие народности? Если место найдется, то каковым оно будет? Будут ли решены сложившиеся проблемы, или они получат новый виток своего развития? В рамках данного исследования ответы на поставленные вопросы не могут быть получены, даже направления различных прогнозов будут носить только характер домыслов и непродуктивных умозрений, из-за чего данная тематика становится достойна совсем другого дискурса и новых подробных исследований, контур которых автором текущей работы был только намечен. Но возвращаясь к теме исследования, стоит сказать, что основные цель и задачи были выполнены, так как историологическая линия развития этнографической реальности малочисленных народов Таймыра презентует всю динамику процессов ее постепенного выстраивания, характер накопления структурных изменений, соответствующих указанным периодам, а также является прямым отражением аналогичной ситуации в других исторических регионах периода освоения необъятной Сибири и Дальнего Востока, отличающихся только в конкретных деталях, но не по своей сути.