Один из механизмов становления творчества и видения новой реальности

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

Творчество в искусстве, науке и философии складывается на основе общих психологических механизмов. В седьмом письме Платон пишет, что получение истинного (непротиворечивого) знания предполагает, с одной стороны, присвоение имени, построение определений и изображений, с другой ‒ рассуждения и доброжелательные обсуждения и, если эти два условия выполнены, то может «просиять» истина, явиться знание того, что ищет человек ^{[3, С. 493 ‒494, 496]}.

Здесь интересно, что Платон имеет в виду, говоря «просиять»? Может быть, то, о чем говорят феноменологии? Конечно, Платон о феноменологии ничего не знал, но, тем не менее, ситуации вроде бы похожие: в обоих случаях речь идет о познании, и там и здесь оно завершатся обнаружением новой предметности, которая дана в форме особого видения реальности (для Платона идеи-эйдоса, для Гуссерля интенциональности) ^[2]. И разве в искусстве дело иначе? Конечно «художественное познание», если можно ввести такое понятие, отлично от философского и научного, но и здесь глазу или уху художника открывается новое видение (слышание) и новая предметность.

К сказанному могу добавить и осознание своего опыта научного творчества. Нередко после долгих поисков решения задачи, вдруг, как будто открылся третий глаз, начинаешь видеть и решение, и, главное, новую реальность. Ощущение, что попал в новый мир, где все стало на свои места и понятно. Платон, правда мельком, замечает, чтобы «просияло», нужно доброжелательное обсуждение, т.е., как бы мы сегодня сказали, интерсубъективная ситуация, «другие», «особая коммуникация». Но вероятно, есть и другой контексвт творчества ‒ реализация личности, ведь Платон в каждом своем диалоге реализует себя, например, в «Пире» он разрешает три свои и одновременно общекультурные проблемы: нащупывает способ правильной жизни, ведущий к спасению, дает определения любви, позволяющие любить становящейся античной личности, получает непротиворечивое знание о любви и спасении ^[4]. Однако личность может реализовать себя не только в познании, но и в жизни, разрешая экзистенциальные проблемы, и как показывает анализ, опять может открываться новое видение и реальность ^[1]. Вот, кейс, который я люблю из-за богатства смыслов, которые из него можно извлечь.

Кейс первый ‒ подростковое воспоминание и переживание К.Юнга. Однажды в прекрасный летний день 1887 года восхищенный мирозданием Юнг, подумал:

«Мир прекрасен и церковь прекрасна, и Бог, который создал все это, сидит далеко-далеко в голубом небе на золотом троне и ... Здесь мысли мои оборвались и я почувствовал удушье. Я оцепенел и помнил только одно: Сейчас не думать! Наступает что-то ужасное.

(После трех тяжелых от внутренней борьбы и переживаний дней и бессонных ночей Юнг все же позволил себе додумать начатую и такую, казалось бы, безобидную мысль).

Я собрал всю свою храбрость, как если бы вдруг решился немедленно прыгнуть в адское пламя, и дал мысли возможность появиться. Я увидел перед собой кафедральный собор, голубое небо. Бог сидит на своем золотом троне, высоко над миром - и из под трона кусок кала падает на сверкающую новую крышу собора, пробивает ее, все рушиться, стены собора разламываются на куски.

Вот оно что! Я почувствовал несказанное облегчение. Вместо ожидаемого проклятия благодать снизошла на меня, а с нею невыразимое блаженство, которого я никогда не знал... Я понял многое, чего не понимал раньше, я понял то, чего так и не понял мой отец, - волю Бога... Отец принял библейские заповеди как путеводитель, он верил в Бога, как предписывала Библия и как его учил его отец. Но он не знал живого Бога, который стоит, свободный и всемогущий, стоит над Библией и над Церквью, который призывает людей стать столь же свободным. Бог, ради исполнения Своей Воли, может заставить отца оставить все его взгляды и убеждения. Испытывая человеческую храбрость, Бог заставляет отказываться от традиций, сколь бы священными они ни были» ^{[8, С. 46, 50]}.

Прокомментирую. В тот период юного Юнга занимали две проблемы. Первая: взаимоотношения с отцом, потомственным священнослужителем. По мнению Юнга, отец догматически выполнял свой долг: имея религиозные сомнения, он не пытался их разрешить, и вообще был несвободен в отношении христианской Веры. Вторая проблема: выстраивание собственных отношений с Богом, уяснение отношения к Церкви. Чуть позднее рассматриваемого эпизода эти проблемы были разрешены Юнгом, причем кардинально: он разрывает в духовном отношении и с отцом, и с Церковью ^{[8, С. 64]}. Сам того не осознавая, он шел к разрыву с отцом и церковью. И, это при том, что Юнг получил религиозное воспитание и верил в Бога. Чтобы решиться на разрыв, Юнгу нужна была поддержка, и смысловая и персональная. Но кто Юнга мог поддержать, когда он разрывает и с отцом, и с Церквью? Объективно, как мы понимаем, единственная опора для Юнга ‒ он сам, или, как он позднее говорил, «его демон». Субъективно дело выглядит иначе: помочь может только Бог, однако, не тот, о котором рассказывает церковь и отец-пастор. И тогда, Юнг сочиняет своего Бога, Бога, выглядящего настоящим революционером, Бога, подсказывающего решение ‒ разорвать и с церковью и с отцом.

Из этого кейса можно извлечь и такое наблюдение: сначала идет фаза нового видения (Юнг увидел непонятную картину разрушения Богом церкви и как человек, воспитанный в христианской вере страшно испугался), потом фаза осмысления, растянувшаяся на трое суток, в результате которой Юнг создал интерпретацию, оправдывающую назревающий разрыв (назовем первую фазу «парадоксальной», почему так, будет ясно из дальнейшего, вторую фазу ‒ «осмыслением»). Но и видение было не случайным: оно индуцировало мысль Юнга во вполне определенном направлении. Нельзя ли тогда сформулировать следующую гипотезу: обусловленные интерсубъективными ситуациями экзистенциальные проблемы личности находят свое разрешение в новом видении, которое первоначально непонятно и неприемлемо, но затем осмысляется, т.е. интерпретируется (схематизируется) и поэтому становится понятным.

Если предложенная гипотеза верна, то необходимо ответить на ряд вопросов: что собой представляет новое видение, как оно возникает и чем обусловлено, какую роль играет сочинение (изобретение) схем и интерпретаций, за счет чего складывается понимание и что это такое? Продолжим исследование на том же пути анализа кейсов.

Кейс второй ‒ открытие изображения ребенком.

Взрослый рисует на бумаге красное круглое пятно и говорит, показывая на него: смотри Маша, какое солнышко. Но оказывается, что сначала Маша никакого солнца не видит. Кстати, понятно почему: солнышко на небе, светит, слепит, греет, а тут бумага и красное пятно. Однако потом, почему-то Маша начинает видеть на бумаге солнышко. Подтолкнуть к этому открытию могла, например, следующая сцена. Вечером, на закате отец Маши показывает ей солнце и говорит: как красиво, солнце садится. Неожиданно Маша замечает, что солнце на закате очень даже похоже на красное круглое пятно на бумаге.

А дальше происходит то, что можно назвать «эффектом формы». С одной стороны, рисуя красное круглое пятно, Маша смотрит на него, вспоминая солнце на закате. С другой ‒ «красное пятно на фоне белой бумаги» она начинает воспринимать как солнце, но такое, которое не на небе, не слепит и не греет, но которое зато можно создать самой (нарисовать), причем так, как хочется и для интересного времяпрепровождения. Например, нарисовать красное пятно и сказать, что солнышко пришло к Маше, оно будет греть травку, ходить по небу и пр. В данном случае роль «рисуночного солнышка» не в том, чтобы реально быть на небе, светить и греть, а в том, чтобы Маше играть и говорить, чтобы общаться по поводу солнышка, чтобы жить в этом новом интересном мире.

Обобщая этот пример (естественно привлекая и другие), можно ввести такие различения. Во-первых, существуют экзистенциальные проблемы индивида, требующие своего разрешения. Конкретно для Маши, когда она еще не познакомилась с изображением, это желание увидеть солнце на бумаге, которого она не видит, хотя ее папа почему-то видит. Подобное желание очень естественное и важное для ребенка. Живя вместе с родителями, не отделяя себя от них, что Л.С.Выготский обозначал термином «прамы», маленький ребенок стремится соответственно и жить (видеть, слышать, чувствовать то, что говорят родители; уж если папа говорит, показывая на красное пятно ‒ это солнышко, то оно там обязательно должно быть). Для Юнга ‒ это неосознаваемое желание и проблема разорвать с церковью и отцом.

Во-вторых, есть такой феномен как обнаружение новой формы (солнце на закате, красное пятна на фоне бумаги), которое в семиотическом плане может быть понято как схема. Новая форма, что следует из дальнейших событий, позволяет справиться с экзистенциальной ситуацией (увидеть солнце на бумаге), открывает новое видение (изображение предмета в рисунке), позволяет по-новому действовать (общаться и играть на основе изображения).

Одно из условий изобретения схемы ‒ осознание особенностей формы или ее построения (не солнце и красное пятно, а солнце на фоне неба, круглое красное пятно, нарисованное на бумаге). Другое необходимое условие ‒ обнаружение новой предметности (в данном примере, открытие рисуночного солнышка, оно живет не на небе, а на бумаге, не светит и не греет, его можно нарисовать, с ним интересно играть и прочее; или Бог Юнга, разрушающий церковь). Что значит в данном случае «обнаружение»? В психологическом плане, вероятно, переорганизация на основе творческого усилия и схемы психического опыта индивида, а также акт осознания существования, реальности (естественно в том виде и форме, которые для него доступны). Без осознания рисуночного солнышка, т.е. обнаружения его в мире, именования (на эту необходимость указывал еще Платон), осознания его отличия от родственных предметов (рисуночное солнышко чем-то отличается от обычного солнца) ‒ новая предметность появиться не может. Другое дело, непросто объяснить, каким образом индивид выражает все эти аспекты становления новой предметности.

Еще одно условие, точнее предпосылка ‒ включение в новое целое (переключение целого). Действительно, чтобы Маша смогла открыть рисуночное солнышко и начать с ним жить (рисовать, играть, общаться по его поводу с другими), она должна была переключиться на проблему взаимоотношения с отцом (раз он говорит солнышко, то так и должно быть; здесь существование и коммуникация в рамках прамы совпадают), на ситуацию любования закатом (тоже, кстати, интерсубъективную, поскольку требует отклика), на реальность игры и общения. Для Юнга это, вероятно, была новая жизнь, где он мог отрицать священные реалии и действовать самостоятельно, т.е. как личность.

Все перечисленные здесь моменты и образуют основу для формирования новой реальности, позволяющей индивиду разрешать определенные экзистенциальные ситуации и полноценно жить.

Сравнение третьего кейса со вторым позволяет уточнить исходную гипотезу. Указанные две фазы (парадоксальная, т.е. открытие нового видения, и осмысление, предполагающее схематизацию) выглядели как независимые друг от друга и следующие во времени друг за другом (сначала первая потом вторая). На самом деле вторая фаза в значительной мере определяет первую. Действительно, именно желание разорвать с церковью и отцом обусловили и непонятное видение Юнга и изощренную схему-интерпретацию Бога-революционера. Вероятно, Маша не раз наблюдала, как родители рисуют, и воспринимала это занятие как интересную игру. Последняя инициировала желание тоже поиграть в эту игру, а также усиливало установку видеть на бумаге солнышко.

Кажется, что в обоих случаях новое видение ‒ чисто визуальный феномен (Маша видит красное солнце, а Юнг ‒ Бога не троне, отправляющего нужду на крышу церковного собора). Но подумаем над содержанием визуальных образов, возникших после второй фазы осмысления. Солнышко, которое не на небе, не слепит и не греет, зато может быть нарисовано, может ходить по небу и освещать землю и траву, причем не само по себе, а с помощью Машиных слов ‒ такое солнце видеться не обычными глазами, а скорее понимается; не называется ли «третьим глазом» подобное «видение-понимание». Таким образом, я предлагаю различать чисто «визуальный образ» и образ, складывающийся в контексте видения-понимания (назовем его «ментальным»). Можно предположить, что ментальный образ формируется в рамках и контексте реальности второй фазы. При этом заметим, что указанные два случая (познание и игра) не исчерпывают виды второй фазы, осмысление разворачивается и в других практиках, например, в общении, искусстве, практической деятельности (типы которой тоже множественны) и в других.

Но что все-таки собой представляет новое видение в парадоксальной фазе, и что, собственно, здесь видит человек? Спросим, когда мы видим не обычно и часто парадоксальные события и вещи? Ну, конечно же, во сне. В своих работах я анализирую особую группу психических феноменов, которые представляют собой «сноподобные состояния», начиная от прямого пробоя сновидений в период бодрствования (галлюцинации), кончая разными случаями совмещения сновидений и бодрствования ^{[5; 6]}. К последним можно отнести и так называемый «сон наяву» и видение в парадоксальной фазе. В обоих случаях наши сновидения, которые мы не успели реализовать в периоде сна, подстраиваются под образы и тематизмы бодрствующего сознания.

Видению в парадоксальной фазе предшествуют несколько процессов: появление у человека экзистенциальных проблем, невозможность их реализовать, поскольку их блокируют сложившиеся реальности, усиление давления блокированных желаний, включение механизма сноподобных состояний. Не напоминает ли процесс открытие нового видения логику сновидения? Отчасти, именно в плане реализации блокированных программ. Различие все же существенное. Во сне блокированные программы обусловлены ситуациями и сюжетами обычной жизни, а фаза осмысления сновидений идет вслед за двумя первыми. В наших же случаях эти программы обусловлены, по меньшей мере, тремя другими моментами. Во-первых, экзистенциальными проблемами личности; их источник, как мы показали, двоякий: с одной стороны, это интерсубъективные ситуации, с другой – их субъективное освоение индивидом. Во-вторых, в данном случае блокированные программы, как относящиеся к парадоксальной фазе, обусловлены давлением ситуаций осмысления, причем по-разному в познании, игре, общении и пр. В-третьих, есть определенный материал для воплощения прошлого опыта восприятия (у Юнга, это его отношения с отцом и церковью, а также Бога с церковью, у Маши – обычное солнце и красное пятно на бумаге). Различие и в том, что наши герои не спят, а, следовательно, осмысление у них не идет вслед за реализацией блокированных программ, а параллельно с ней и обусловлено разными контекстами и практиками. Наконец, есть еще одно существенное отличие: сновидческая психика действует бессознательно, а интересующие нас субъекты не просто пребывают в полном сознании, но и, так сказать, принуждены к творчеству. В случае Юнга это особенно показательно: чтобы разрешить свою дилемму, он сочинил довольно сложный сюжет. Разберем подробнее логику этого творчества.

Подумаем, как устроена проблемная экзистенциальная ситуация? С одной стороны, существуют старые структуры, которые отбросить невозможно. Не может Юнг перестать верить в Бога, а Маша не видеть, что настоящее солнце и красное пятно на бумаге не имеют между собой ничего общего. С другой стороны, проблемная ситуация задает новые содержания ‒ желание Юнга порвать с церковью и отцом, для Маши, увидеть на бумаге солнце ‒ причем эти содержания не могут быть увидены и помыслены. Кажется, полный тупик. Но вот Маша замечает, что солнце на закате очень похоже на красное пятно на фоне бумаги. В свою очередь, Юнг приходит к мысли, что раз Бог всемогущий и свободный, то он может все, даже самое невероятное, противоречащее Библии и Евангелие.

Открытие этих «посредников», а это настоящие посредники, наводящие «мосты» между новыми и старыми структурами и содержаниями, позволяет нашим героям сделать следующий креативный шаг ‒ построить схему, разрешающую, наконец, проблемную ситуацию. Могущественный и свободный Бог, разрушающий церковь, и солнце на закате, отождествленное с красным пятном на бумаге, ‒ не только позволяют существовать старым и новым структурам, правда, ограничивая их территорию определенными случаями, но и разрешают проблемную ситуацию, открывая дверь, с одной стороны, в чреватый серьезными последствиями поступок, с другой ‒ в игру. Ну, а с точки зрения субстратного подкрепления, психика, вероятно, строит галлюцинацию (сон наяву), который и воспринимается как видение нового феномена (солнца на бумаге и Бога, разрушающего церковь). Впрочем, разворачивающаяся галлюцинация ‒ не самостоятельная, она не образует целого; целое задается проблемной ситуацией, интерсубъективными контекстами, творчеством индивида, включающим изобретение посредников и схем. Еще один план открывающегося видения, завершающий первую фазу, без которого новый феномен не мог бы состояться ‒ конституирование существования. Чтобы пояснить, приведу еще один кейс.

Кейс третий ‒ случай из жизни автора.

Окончив школу, я не смог поступить в МИФИ и пошел работать слесарем на военный завод. Снимал койку в еврейской семье, куда меня устроил дедушка. В комнате кроме меня жили еще трое мужчин, метеорологи, приехавшие на курсы по переподготовке. Их сон был расстроен раз и навсегда по причине профессионального образа жизни. Ночью они просыпались, зажигали свет, разговаривали о жизни и так курили, что из-за дыма папирос не было видно лампочки.

Вероятно, я переутомился, уже несколько дней не просыпался от полностью заведенного большого будильника, точнее просыпался ровно через пять минут после звонка. В таком состоянии, еще не совсем проснувшись, пошел в час ночи на работу. Было совершенно темно. Когда я стал переходить линию электрички, то увидел, как от станции отошел поезд. Его прожектора мощно разрезали темноту, и вдруг, я обомлел. В свете фар электрички значительно быстрее, чем она двигалась, бежал черт. Он был огромный, метров 5-6, весь черный с длинным хвостом. У от страха у меня остановилось сердце, стоял как вкопанный. Черт добежал до ближайшего ажурного столба, на котором висели провода электропередачи, мгновенно вскарабкался по нему и пропал в темноте. Я до сих пор помню, что со мною творилось. Не верить своим глазам я не мог, я видел черта так же отчетливо, как окружающую темноту или электричку. Также отчетливо помню свой страх. И поверить в увиденное я тоже не мог: чертей не существует, а в бога я не верил никогда. Поступил я, как теперь понимаю, весьма мудро. Точнее поступил не я, а вероятно сработал механизм самосохранения: чтобы не «поехала крыша», я просто отложил в сторону до лучших времен все, что случилось. Я не стал объяснять, почему видел черта, но и не стал отрицать этот факт.

Думаю, если сравнить мои переживания с переживаниями Юнга, большой разницы не будет. И там и там отчетливое видение явления, которое не может существовать. И все-таки оно налицо, а следовательно, как-то существует: существует в виде невозможности существования (назовем такое существование «парадоксальным» и вспомним, как я назвал первую фазу). Не являются ли также парадоксальными существование солнца на бумаге для Маши? Тем не менее, парадоксальное существование ‒ это все-таки существование: да, нам непонятно, что это такое, но поскольку феномен налицо, приходится признать его бытие, пусть пока в неопределенном статусе.

Юнгу понадобилось три дня, чтобы реализовать вторую фазу ‒ осмыслить и понять увиденное. Мне целых тридцать лет, чтобы понять, что я увидел той ночью, испугавшись черта. Построив в начале 80-х теорию сновидений, я пришел к выводу, что у меня была галлюцинация. Сделаю отступление¸ чтобы пояснить связь сновидений и галлюцинаций.

Что происходит, если человек не имеет условий для реализации блокированных программ, например, несколько ночей не спит? Другими словами, если блокируется сама возможность реализации блокированных программ. В его психике накапливаются нереализованные программы, создающие напряжения. Рано или поздно они начинают определять основные психические процессы, а также события, сознаваемые человеком. В принципе здесь можно различить два разных случая – «сон на яву» и галлюцинации.

Общий механизм здесь такой. Сначала блокированные программы, которые не могут быть реализованы, как бы набирают силу, их «психобиологический потенциал» (введем такое понятие) возрастает. С определенного момента блокированные программы начинают реализовываться параллельно с реализацией других программ в необычной, можно сказать, запрещенной для блокированных программ, области – в сфере бодрствования. При этом они попадают под прожектор полностью задействованного сознания, который в принципе не допускает события блокированных программ. Первая уловка психики – замаскировать незаконные события под видом событий обычной жизнедеятельности. Простой пример. После бессонной ночи мы никак не можем сосредоточиться на своей текущей работе. О чем-то вспоминаем, отвлекаемся, переживает какие-то посторонние сюжеты. Все это ни что иное, как контрабандное изживание блокированных программ, протекающее, что принципиально, в форме бодрственной жизнедеятельности. Психика исподтишка управляет сознанием, подсовывая ему посторонние сюжеты и воспоминания. В результате сознание не может опознать блокированные события и пропускает их. Подчеркнем, что «сон на яву» ‒ это, конечно, никакой не сон, здесь фаза построения сновидных событий отсутствует.

Если психобиологический потенциал возрастает еще больше (второй случай), то психика перестает заниматься мимекрией. Она вынуждена как можно быстрее реализовать блокированные программы. В результате они получают статус, сравнимый с обычными текущими программами, которые реализуются «здесь и сейчас». Как же сознание может опознать и освоить блокированные события, ведь они, с его точки зрения, незаконны? Только концептуализируя их, именно как незаконные психические образования. В этом случае мы и говорим о галлюцинациях, то есть о том, чего нет на самом деле. Что в общем случае неверно. Галлюцинозных событий, конечно, нет в смысле реальности нашего сознания, но они реальны и необходимы в плане работы нашей психики. Например, если бы имели место нормальные условия, и сознание было выключено частично, события, которые привели к галлюцинациям, состоялись бы в форме событий сновидной реальности.

Черт, которого я увидел той ночью, был сложной галлюцинацией. Сейчас, через много лет после этого события, невозможно даже приблизительно правдоподобно истолковать, какие блокированные программы (желания и страхи) породили такую галлюцинацию. Но для нашей темы материал есть. В результате исследования сновидений мне удалось сменить парадоксальное существование феномена на существование, так сказать, нормальное. И Юнг через три дня смог выйти на нормально существующий феномен (Бог как революционер, конечно, существовал только для Юнга, например, для церкви такое существование Творца было бы явно парадоксальным). Интересно, и другое.

Характеристики черта я получил вовсе не из наблюдений за чертями (да и где бы я смог такое наблюдать, в отличие, скажем, от Эммануэля Сведенборга, утверждавшего, что он много раз общался с ангелами и демонами ^[6]). Эти характеристики я привнес, объяснив происшедшее со мною событие в теории сновидения. Другими словами, второй фазой (осмысления и схематизации) для меня было гуманитарное познание (гуманитарное, поскольку я строил свою концепцию сновидения, сознательно проводя собственные ценности и стараясь удержать уникальность своей психической работы ^[7]). Таким образом, черт, которого я осмыслил, получив ментальный образ, являлся идеальным объектом гуманитарной науки. Для Юнга Бог-революционер принадлежал не сфере познания, а этического поступка. Не буду повторять, в обоих случаях для осмысления парадоксальных существований необходимы были творчество и схематизация.

Кроме того, осмысление предполагает еще три типа работ. Во-первых, элиминирование тех черт и характеристик предметности, которые оказались не нужны в новых контекстах (практиках). Например, рисуночное солнце, в отличие от настоящего не на небе, не слепит и не греет. В результате Маша, рисуя, перестает ожидает данные характеристики. Нельзя сказать, что они снимаются в рисунке вообще, нет, остаются, но используются в другой роли, а именно как языковые значения (операторы), которыми играют. Аналогично, Бог-революционер Юнга совершенно не похож на обычного христианского Бога, основные характеристики последнего Юнгу не понадобились.

Во-вторых, складывающаяся новая предметность, так сказать, обрастает новыми свойствами и характеристиками, необходимыми для жизни в новой реальности. Рисуночное солнышко нужно нарисовать, т.е. оно искусственное и рукотворное, его нужно разместить в картине (оно только элемент целого), его нужно заставить жить ‒ ходить по небу, греть землю, освещать дома и людей и прочее, для этого помимо самого рисования необходимо речевое сопровождение (все эти необычные характеристики солнца Маше нужно изобрести). Соответственно, Богу-революционеру Юнг приписывает такую важную характеристику как акт разрушения церкви. Понятно, что христианскому Богу такой поступок был бы совершенно не свойственен.

В-третьих, формирующаяся предметность рано или поздно наделяется признаками нового, непарадоксального существования. Этот акт особенно интересен. С одной стороны, определив виденного мною много лет тому назад черта как галлюцинацию, я получаю возможность отнести к нему много новых характеристик, взятых вовсе не из наблюдения за феноменом, а следующих из онтологии гуманитарной науки. Раз галлюцинация, то это один из видов сновидения наяву, это связано с невозможностью обычным способом реализовать блокированные желания, в реальности галлюцинации может ничего не соответствовать, их источник нужно искать в способе жизни личности и т.д. и т.п. Охарактеризовав Бога как свободную личность и революционера, Юнг также получает возможность отнести к нему много новых свойств: такой Бог может пойти против традиции, устроить революцию, он ничего не боится и пр. С другой стороны, актуализация существования предполагает выстраивание оппозиций с другими видами существований и реальностей. Рисуночное солнышко Маши существует в игре и художественном творчестве, которые противопоставляются другим видам жизни и занятиям (обычной жизни, путешествиям, учебе, сну).

Другое дело, как Маша осознает эти оппозиции. Как правило, подобное осознание проходит несколько стадий, уходя часто во взрослую жизнь. Например, уже во взрослом состоянии Юнг осознает своего Бога в рамках эзотерической реальности. «Но существовал, ‒ пишет он, ‒ и другой мир, и он был как храм, где каждый забывал себя, с удивлением и восторгом постигая совершенство Божьего творения. В этом мире жил мой “Другой”, который знал Бога в себе, он знал его как тайну, хотя это была не только его тайна... “Другой”, “номер 2” ‒ типичная фигура, но осознается она немногими... мир моего второго “Я” был моим, и все же у меня всегда оставалось чувство, что в том втором мире было замешано что-то помимо меня. Будто дуновение огромных миров и бесконечных пространств коснулось меня, будто невидимый дух влетал в мою комнату ‒ дух кого-то, кого давно нет, но кто будет всегда, кто существует вне времени» ^{[8, С. 55, 74]}. Судя по всему, с этим мироощущением у Юнга были связаны и мессианские идеи. Юнг считал, что все его работы были своего рода поручениями, они были написаны по велению судьбы, по велению свыше. «Мною, писал Юнг, овладевал некий дух, который говорил за меня» ^{[8, С. 220]}. Не чужд Юнг был и идеям эзотеризма, то есть критически воспринимал этот мир и верил в другой мир как подлинную реальность. «Тогда возможность существования другой реальности, ‒ пишет он, ‒ становится неизбежной проблемой, и наш мир, с его временем, пространством и причинностью, за собой, или ‒ под собой ‒ скрывает иной порядок вещей, где не существует “здесь”, и “там”, “раньше” и “позже”» ^{[8, с. 300]}. Нетрудно понять, какое множество характеристик и смыслов Юнг мог приписать своему Богу в рамках такой богатой онтологии.

Если теперь спросить, а какой тип существования можно приписать проанализированному здесь феномену, то мой ответ будет такой: был выделен и охарактеризован в первом приближении один из механизмов творчества. Действительно, не начинаются ли творчество с интерсубъективных ситуаций и субъективных проблем, не предполагают ли они помимо поиска и реализации определенной методологии новое видение, схематизацию и ряд других процедур, не завершаются ли они затем как целое полаганием существования и обнаружением новой реальности? Я отвечаю на этот вопрос положительно.