История versus память: к проблеме взаимосвязи истории и памяти

Актуальной проблемой, изучаемой современным социально-гуманитарным знанием, является проблема коллективной или исторической памяти как одной из сторон исторического познания, важного аспекта культуры и жизни современного общества. Коллективная память выполняет в социокультурном пространстве функции взаимосвязи индивидуальных и коллективных представлений, корреляции воспоминаний человека и группы с историей и культурой общества, страны, государства и нации. Память так же осуществляет процесс ориентации человека во времени и пространстве, направляя и регулируя жизнь человека, группы и общества, как в пространстве социальной коммуникации, так и в пространстве истории. В связи с этим встает другая, не менее важная проблема, а именно проблема взаимосвязи актуальной нам истории и памяти, роли памяти в историческом процессе и места истории и законов ее развития в пространстве коллективной памяти. Рассматривая данную проблему в нашем исследовании можно выделить несколько важных опорных моментов и форм взаимодействия истории и памяти, через которые нам передаются объективные законы исторического развития социума.

Еще Р. Дж Коллингвуд в «Идее истории» отметил важную мысль, заключающуюся в том, что разница между историей и памятью, состоит в отношении к прошлому – для памяти прошлое простое зрелище, в истории оно производится в мысли, протекающей в настоящий момент. То есть память – это мысль, протекающая в настоящем, объект которой опыт прошлого ^{[1, с. 280]}. А историческое знание, таким образом – это особый случай памяти, когда объектом мысли настоящего оказывается мысль прошлого. Здесь отмечен важный момент процесса работы нашей памяти и истории, а именно фиксация, некоторая фиксация памяти в настоящем, что подразумевает обращение к памяти через историю и корреляции настоящего с прошлым. Как отмечает, в связи с этим, Жак ле Гофф – так как историческое время выражено в форме рассказа, то оно содержит в себе постоянную ссылку на настоящее, фокусировку на нем и соответственно большая часть обществ рассматривает прошлое в качестве модели для настоящего ^{[2, с. 24-27]}.

Говоря о формах взаимодействия истории и памяти, отметим что, несмотря на разграничение памяти и истории – а именно возникновение истории тогда, когда воспоминания уходят в далекое прошлое. Память как определенная череда событий, перестает переживаться группой, участвовавшей в них или испытывавшей на себе их последствия ^{[3, с. 8-27]}, Хальбвакс, в тоже время, признает важность памяти для истории. Анализируя историю, он отмечает, что история удерживает тот образ (в виде мифа, архетипа, представления) который еще зафиксирован сейчас. То есть то, что по-прежнему интересует общество. Память, по его мнению, это непрерывный ход мыслей, и она сохраняет то, что еще живет и способно жить в сознании той группы, которая его поддерживает ^{[3, с. 8-27]}. История же совершает важный процесс – помещая себя вне групп и над ними, вводит в единый поток фактов, или воспоминаний, деления времени рассматривая каждый период как целое, отличное от двух других эпох.

Здесь, во-первых, как мы можем видеть, происходит различение прошлого и настоящего, как основных элементов времени, и так как определение объема актуального настоящего весьма и весьма трудно – традиционно история разделяется на события ^{[2, с. 20-22]}. И это различение представляет собой то, что существует в коллективном сознании и в историческом сознании. А, во-вторых, уже присутствует та точка зрения, согласно которой общество, группа и человек попадая в пространство истории не в силах удержать весь комплекс воспоминаний, и актуализирует лишь то, что наиболее важно для самообоснования себя в социальном мире. Как отмечает А. Ассман ^{[4, с. 50]}, общество отдает себе отчет о собственном прошлом, а история является формой коллективного самоотчета, формой воспоминания о прошлом. То есть история обязана памяти значимостью и ценностной ориентацией, память обязана истории коррекцией комплекса воспоминаний. Как отмечает в связи с этим Ле Гофф – история как коллективная память мифологизирована, но так как она предстает в рамках непрекращающейся связи между настоящим и прошлым – история должна прояснять и исправлять (то есть корректировать) ее ошибки ^{[2, с. 147-152]}.

Одним из механизмов такого самообоснования и самоанализа, а так же взаимодействия истории и памяти является культурная память. То есть – наиболее важные представления, образы, символы, праздники, традиции и ритуалы фиксируются в семиотическом пространстве культуры. Ян Ассман показывает ^{[5, с. 15-25]}, что культурная память может быть основой истории человеческого общества. Речь идет о том, что культура обладает коннективной структурой, то есть пространством, связывающим человека с современниками, посредством соединения прошлого и настоящего опыта, в реальной жизни. Как отмечает А.А. Пископпель с одной стороны, данная структура есть нечто произведенное культурой, с другой стороны является аспектом самой культуры, то есть в определенном смысле ее выражением в определенном отношении ^[6]. И работает как соединительный механизм в двух смыслах – социальном и временном. То есть, образуя пространство некоего общего опыта. Таким местом (то есть пространством общего опыта) являются определенные события, даты, места памяти.

Развивая этот тезис, Ассман отмечает ^{[5, с. 70-91]}, что чувство истории важно для человека, но в тоже время человек, по его мнению, предназначен более к забыванию, чем к памяти. Соответственно основной принцип коннективной структуры – повторение, то есть ситуация в которой траектории деятельности будут подчиняться узнаваемым образцам и опознается как элементы общей культуры. То есть культурная память ^{[5, с. 15-25]} совпадает со смыслами внутри группы и с появлением письма складывается память, передаваемого и коммуникационного в каждую отдельную эпоху смысла, который в свою очередь шире области коммуникации, так же как и индивидуальная память шире сознания. Далее Ассман отмечает, что культурная память питает как традицию, так и коммуникацию. Что является важным моментом культурной памяти – так как она не ограничивается в отличие, например, от коммуникационной (или коммуникативной) памяти – памятью поколения, а значит может не ограничиваться периодами времени.

Говоря о взаимосвязи истории и памяти, на более конкретных уровнях, Ассман анализирует историю как одну из форм культурной памяти, в значении историко-культурного нарратива. Культурная память не наследуется биологически, то есть не нужно поддерживать ее функционирование при изменении такой рамки памяти как поколение и сохранять смысл ^{[5, с. 93-110]}. Она направлена на фиксированные моменты в прошлом. Миф и история не отличаются друг от друга – фактическая история преобразуется в миф, и миф есть обоснованная история. Память при этом дистанцируется от повседневности посредством календаря, праздников и памятных событий, но в то же время культурная память сохраняет связь с социальными группами ^[7], что делает возможным построение идентичности, реконструкцию прошлого в настоящем. Как отмечает А. Ассман, это возможно в связи с тем, что носителем памяти являются символические медиаторы, а средой является группа, определяющая свою идентичность с помощью данных символов, постоянно обновляя и оживляя их состав ^[7].

Поэтому, так или иначе, интериоризированное прошлое выливается в рассказ, который становится либо силой развития, либо обоснованием преемственности. Обосновывающие истории и являются с одной стороны в семиотическом смысле мифом, а в смысле практическом – нарративом. То есть обоснованная письменная или записанная история – это ситуация, в которой страны, народы и группы осознают свое историческое становление и развитие ^{[5, с. 70-91]}. И это тоже способ взаимодействия истории и памяти, о чем, например, говорит в своей книге М. Ферро «Как рассказывают историю детям в разных странам мира». Ферро, с одной стороны, показывает как под влиянием политических, экономических, национальных изменений трансформируются функции истории и представления о прошлом ^{[8, с. 7, 10]}, в контексте такого вида исторического нарратива как учебник истории и процесс преподавания истории, при сохранении некоторой доминанты общества зафиксированной в его коллективной памяти. С другой стороны, он отмечает тот факт, что практически у всех обществ есть несколько историй, которые накладываются друг на друга и конкурируют между собой.

В связи с этим некоторые исследователи по-разному понимают роль и место самой истории. История есть процесс познания прошлого, включающая отбор и сохранение информации и, по мнению Л.П. Репиной ^[9], есть одна из форм социальной памяти, которая аккумулирует знание о мире и поэтому историческое сознание представляет собой коллективную память человечества. И поэтому историки не способны подчинить свое восприятие исторической реальности принципу историзма. Так как иные эпохи интересны им с точки зрения их сопоставления с его актуальным настоящим ^[9]. Жак ле Гофф в своей работе «История и память», отмечает что, во-первых, историк, задавая вопросы к прошлому исходит из настоящего, а значит прошлое – есть конструкция и постоянная реинтерпретация, а, во-вторых – историография есть система полная утрат и открытий, провалов в памяти и пересмотров известного, последовательность новых прочтений прошлого ^{[8, с. 142-147]}.

Соответственно задачи истории и историографии – конструируя прошлое, помочь индивидам в обретении ими собственной идентичности ^{[10; с 19-47]}. То есть, формой взаимодействия истории и памяти, здесь является схема. В качестве схемы здесь понимается история, как некая согласованная и постоянно обновляемая версия прошлого, в виде различных символических схем. Ю.П. Зарецкий говорит о том, что в результате процессов произошедших в XX веке образ прошлого в традиционной истории стал восприниматься как конструкция, зависящая либо от властных сил, либо являющаяся предметом манипуляции определенных сил желающих добиться определенных целей в политическом пространстве актуального настоящего ^[11]. История понимается как история интерпретаций, история различных схем. Поэтому можно говорить о том, что сейчас история неотделима от памяти, а историческое сознание от мифов. Функцией истории является объяснение соответствия определенных традиций, определенным группам.

В качестве примера обратимся к проблеме национальной, региональной идентичности и исторической памяти, как памяти нации, региона. Современная ситуация ставит задачу формирования новых идентичностей, требуя преобразования существующих форм коллективной памяти ^[11]. Данный вид исторического сознания конструируется на основе определенных пространств и мест - памятники, музеи, архивы, определенные даты, церемонии, то требуется заново интерпретировать их воспоминания, то есть наполнить их новыми смыслами. Что особенно актуально, если исходить из того, что понимание и толкование истории зарождается в нескольких очагах - институциональная история, контристория, и обосновывающая их историческая память ^{[8, с. 410-415]}, которые могут менять друг друга. Речь идет в первую очередь об исторической политике в области памяти.

А для этого, с одной стороны по-новому интерпретировались старые, с другой стороны создавались новые традиции. Традиции, которые кажутся или представляются старыми, действительно часто являются древними по происхождению, но также иногда – изобретенными. В отношении вторых существует явное намерение либо использовать их, либо изобрести в целях манипуляции ^[12]. Так национальная политика памяти современной России представляет собой интересный предмет для изучения в связи с ее основой – а именно неоднозначным отношением к советскому (в большей степени) и дореволюционному прошлому. При том что официальная идея состоит в том что современная Россия является наследницей как СССР, так и имперского периода истории. Аккумулируется миф о России как о цивилизации с тысячелетней историей, прерываемой катастрофами вроде событий 1917 и 1991 года ^[13].

При этом аккумулируется та память, которая является «холодной» в политическом отношении или отделяется от политики. Это достижения в дореволюционный, советский периоды нашей истории (особенно в области искусства, науки и техники), победа над фашизмом, идеализация некоторых действий русских царей (в частности идеализация внешней политики Александра Третьего), православие как основа национальной и исторической идентичности современной России. При этом, следует отметить следующие факторы – максимальное отделение лидеров (в частности Сталина) от достижений и победы в Великой Отечественной Войне - о чем пишет М. Феррети ^[14], упор на героизм народа в войнах – как в Великой Отечественной, так и в других войнах, формирование отношения к православию как фактору цивилизационного развития России. При этом в связи с недавними политическими событиями, отношение к ряду неоднозначных политических фигур российской истории меняется.

Существует так же и попытки возродить и старые традиции. Здесь отчетливо видна соотношение и работа двух уровней памяти – первичной, то есть воплощающей в себе прошлое, непосредственно вошедшее в пространство повседневной жизни, и вторичную память – прошлое, данное нам в виде восприятия. Можно говорить о том, что идеи победы в войне именно народа показывает нам успешную работу этих двух уровней памяти. Такие акции как «Бессмертный полк» - демонстрируют процесс формирования новой национальной идентичности. Как отмечает Д. Рифф, одним из самых священных императивов стал императив памяти ^[15]. Мы убедились, память о прошлом и его последствиях, а также увековечивание коллективной исторической памяти являются одним из важнейших моральных обязательств человечества.

Однако такая историческая политика может найти противоречия на региональном уровне. В частности, попытки выстроить новую, более полную идентичность городов. Так функциональной памятью Волгограда, которая активно используется как на региональном, как и на федеральном уровне для постоянного воспроизводства национальной идентичности ^[16], так и региональной является Сталинградская битва. Попытки использовать дореволюционный период истории города, в частности историю православия не находят отклика у жителей города, которые продолжают ассоциировать себя с советским периодом истории. В связи с тем, что существует определенный разрыв времени в истории города – попытки выстроить более полную идентичность крайне проблематичны.

Возвращаясь к теме нашего исследования. Отметим, что ряд исследователей считают, что социальная память есть основа исторического сознания, которое создает на ее основе понимание действительности, что может порождать и мифы. Жак ле Гофф ^{[2, с. 37-43]} несмотря на достаточно критичное отношение к понятию «память» отмечает, что ускорение истории приводит к тому, что народные массы индивидуально развитых наций начинают ностальгировать и цепляться за свои корни прошлое начинает реконструироваться в зависимости от актуального настоящего, которое объясняется с помощью прошлого – происходит своего рода взаимодействие. Память понимается как форма знания в истории, а история превращается в форму рефлексии историков о времени, в которой они живут и о том, как их время влияет на образы прошлого ^[17]. И историческое сознание как форма взаимодействия истории и памяти – определенным образом сфокусированное сознание, отражающее особую значимость и актуальность информации о прошлом ^[18].

Развивая указанное нами понятие исторического сознания, можно сделать вывод о том, что в определенные моменты музыка, кино, театр и искусство являются формой памяти и исторического сознания. Даже способом его нового формирования, что мы можем видеть на примере возникновения национальных традиций академической музыки, театра и литературы в XIX веке. В академической музыке той поры, особенно в творчестве Вагнера, Верди, Сметаны, Дворжака, Брамса, «Могучей кучки» аккумулировались значимая для различных наций информация о прошлом – именно в качестве основы национальной, исторической памяти, исторического сознания нации. Посредством новой интерпретации (через театр и музыку) обосновывались определенные черты и традиции народов (в первую очередь в той или иной мере угнетаемых – как итальянцы, чехи, словаки), их мифы и важные воспоминания из прошлого – формирующие их сознание и память.

Говоря о порождении мифов можно вспомнить о аккумулировании и репрезентации мифов о Иоанне Грозном, Петре Первом и Александре Невском в дореволюционную эпоху (Петр Первый и Александр Невский), так и в советскую эпоху. Через призму мифологизации данных исторических личностей выражались другие исторические мифы лежащие в основе исторического сознания – мифы о сильном православном государстве, нуждающемся в жестком правителе и дающее отпор своим врагам. Сюда же можно отнести мифологизацию ряда персонажей в других странах – Елизаветы Первой в Англии, Жанны Д’Арк во Франции, ряда немецких королей в Германии. Или же определенные стереотипы – как например в Китае (Китай как Поднебесная империя) или же стереотипы аккумулирующие определенные характерные черты каких-то народов. Таким образом, возможна некоторая романтизация памяти.

Память удерживает в сознании людей основные события прошлого в различных формах, и здесь возможно превращение знания в форму мировоззренческого восприятия прошлого опыта, а это означает преувеличение отдельных моментов прошлой истории ^[18]. В глобальном смысле можно говорить о том, что европоцентризм распространенный в XVIII-XIX веках – можно назвать определить как некоторое преувеличение не только ряда моментов своей прошлой истории, но и своей значимости вообще. М. Ферро, так же отмечает, что разные сообщества могут присваивать себе те или иные кризисы прошлого и считать их своими. С другой стороны разные сообщества могут гипертрофировать стереотипы о себе (как Япония, Греция как Индия), или приобрести противоположный смысл (Северная Африка, Индия, Африка) ^{[8, с. 410-415]}.

Так Пьер Нора, развивший идею Хальбвакса о «коммеморации», изучая места памяти – как форму, материал из которой конструируются коллективная и историческая память, формируется идентичность, для понимания своей идентичности, все же предупреждает, что коммеморация как форма взаимодействия истории и памяти опасна - история может убить память ^{[19, с. 20]}, так же как и память может убить историю. Он показывает это на примере – гипертрофированного отношения к местам памяти, функциональному и накопительному модусам памяти, превращении истории и культуры в архив. Когда в нашем настоящем общественном сознании остаются определенные, не связанные друг с другом фрагменты прошлого – что может означать кризис культуры – в связи с отсутствием связующих звеньев.

Поворот современной исторической науки к культуре, индивидуальному, показал существование различных «историй малых групп». Оказалось, что они также обладают неповторимой коллективной памятью, более или менее независимой от памяти «большого общества». Что со своей стороны так же является формой взаимодействия истории и памяти, которая оказывает свое влияние на общественно-политическую сферу жизни общества. Влияние это характеризуется созданием предпосылок для манипуляции общественным сознанием, и в тоже время прекращением изучения единой истории как не отвечающей адекватной социальной реальности и запросам человечества, ограничиваясь лишь историей различных «малых групп», и в этом, по мнению П. Нора причина расцвета памяти ^{[20, с. 391-403]}. Однако он описывает и негативный эффект – когда никому не принадлежащая и призванная сделать прошлое всеобщим национальным достоянием – истории, начинает писаться под давлением подавляемых ранее мемориальных групп, стремящихся насадить свое прочтение прошлого ^[21].

В свете сказанного можно говорить о том, что, так или иначе, в основе механизма взаимосвязи коллективной памяти и истории лежит принцип «дополнительности», в соответствии с которым указанные феномены «создают друг друга», оставаясь при этом различными по своей сущности. Как отмечает И.Н. Федулов ^{[22, с. 116-117]} – объективное описание реальности и ценностное отношение к ней взаимосвязаны и предполагают друг друга, выступая как две стороны единого познавательного разума в его социокультурной обусловленности. И поэтому в реальном процессе научного познания когнитивное (в данном случае - история) и ценностное отношение (память) являются взаимодополняющими и могут противопоставляться силой абстракции.

Коллективная память, подобно памяти индивидуальной, является психологическим, и в тоже время культурно-историческим феноменом. Она способна оказывать влияние на формирование общественного сознания, создавая предпосылки для тех или иных исторических событий, наиболее яркие из которых неизбежно найдут свое отражение в коллективной памяти будущих поколений. Возникает культурно-историческая матрица – то есть система кодов и алгоритмов ^{[23, с. 80-96]}, посредством которой нечто важное метафизически выражает себя в конкретных условиях исторического бытийствования. Происходит интерпретация информации матрицы, преобразование ее в знание, выступающее в качестве исторического опыта и сознания. Как это происходит? К концу XIX века понимание все более связывается с актом духовной деятельности самосознания, осуществляющемуся в языке, психических процессах и в речи ^{[24, с. 42-44]}. Речь идет о принципе синхронистичности, выведенном К.-Г. Юнгом.

Исследуя явления человеческой психики, Юнг ввел 3-ий тип связи (помимо причинной и случайной), которая, не являясь ни той, ни другой несет в себе определенный смысл ^{[25, с. 109]}. Это концепция синхронистичности – совпадение во времени 2-х или более причинно не связанных между собой событий, которые имеют одно и то же сходное значение ^{[26, с. 21]}. То есть предполагается паралеллизм мыслей, символов, психических состояний у различных людей. Это совпадение по отношению к некоторому событию – оно может происходить одновременно с этим состоянием и быть в поле его восприятия либо нет. Это смысловое совпадение, которое обусловлено «одновременностью» и «смыслом». То есть синхронистичность предполагает наличие смысла, который a priori связан с человеческим сознанием и явно существует вне человека.

Указанная связь не носит детерминистического характера в том смысле, который вкладывался в него творцами классической науки, но носит общий, смысловой характер, наталкивающий многочисленных исследователей на представления о существовании «объективных законов исторического/общественного развития». Явленная в опыте история, по мнению Халапсиса ^{[23, с. 71-80]}, не есть тотальность, она дискретна, так же как дискретен всякий человеческий опыт вообще. И хотя история является субъекту (т.е. человеку) в своей наличной дискретности – подлинное историческое переживание придает ей форму тотальности или всеобщности. В дальнейшем мы постараемся показать, что возможность существования подобных закономерностей также объяснима фактом наличия коллективной исторической памяти.

Как уже говорилось выше, Хальбвакс очень жестко высказывался по вопросу различия памяти и истории – говоря о том, что при наличии реально существующей актуальной для культуры традиции жизни воспоминаний, нет необходимости фиксировать их на бумаге ^{[3, с. 8-27]}. Историю он связывает с письмом, а все то, что связано с данной формой культуры, помещает себя над группами и каждый период рассматривается как единое целое. Хальбвакс так же полагал, что история переносит и сосредотачивает на чем-то определенном черты, которые были расположены по всем представлениям группы, переносит и сосредотачивает в интервале перемены, занимавшие более длительный период времени ^{[3, 8-27]}. То есть история явлена как дискретность, реконструируется как дискретность, но умозрительно постигается как тотальность.

Да, история – это четкие факты, объективно исследованные источники, память же нечто иррациональное. В ней нет деления на периоды, а сама память не одна, существует ее несколько вариантов, что определяется существованием многих групп, в которых состоял тот или иной человек. Хальбвакс подчеркивает это, говоря о забвении, которое, в свою очередь, вызвано исчезновением некоторых социальных групп. Как пишет в книге «История как искусство памяти» историк исторической науки П. Хаттон, Хальбвакс пытается, таким образом, обосновать позитивистский взгляд на историю. Память утверждает сходство между прошлым и настоящим, а история устанавливает их различия и оценивает их с критической дистанции. Поэтому история более достоверна ^{[27, с. 191-208]}.

Однако последователи Хальбвакса, в дальнейшем изучавшие феномен коллективной памяти, уже не так критично оценивали соотношение памяти и истории. Так, например, Ян Ассман считает, что история в понимании Хальбвакса состоит из пустых абстракций (фактов) и времени, в котором она размещает свои данные все так же абстрактно ^{[4, с. 33-50]}. Но в тоже время Ассман, вслед за Хальбваксом, отмечает важную особенность памяти — ее социальную обусловленность, то есть некоторое смысловое совпадение, наличие, в том числе, и согласия по отношению к ряду важных для группы событий, символов и мифов. Данный аспект очень важен для современного понимания феномена коллективной памяти. Можно сказать, что в исследованиях посвященных взаимосвязи истории и памяти упор делается на нескольких аспектах данной взаимосвязи: 1) на социальной обусловленности памяти; 2) на проблеме исторического времени; 3) и, наиболее важный аспект данного вопроса, – на «проблеме забвения» и манипуляциях историей и памятью.

Прежде всего, следует отметить, что данные аспекты тесно связаны между собой. Говоря о социальной обусловленности памяти, мы в первую очередь ведем речь о том, что память обуславливает социальную, и социокультурную идентичность человека, индивида, группы, посредством накопления и отражения определенного опыта — опыта участия в социальных процессах, ритуалах, актах. Данные формы могут выступать в качестве опосредующих звеньев между носителем и смыслом. Как писал английский историк и философ Дж. Тош, «память – это база данных и средство осмысления прошедшей жизни». Для обретения коллективной идентичности необходимо общее понимание событий и опыта, формировавших этот коллектив ^{[28, с. 11-32]}. Как писал сам Морис Хальбвакс, человек с одной стороны обладает своей собственной памятью, но с другой является частью группы и в некоторые моменты ведет себя как ее часть. По его меткому выражению «коллективные образы оборачиваются вокруг индивидуальных памятей» ^{[3, с. 8-27]}.

Согласно определению В.А. Колеватова, социальная (или коллективная) память – это исторически сложившийся комплекс информационных взаимодействий, в которых находит свое воплощение некоторый ряд связей из многообразия отношений, реализующих социальную детерминацию сознания ^{[29, с. 34]}. В своей книге он показывает данный набор социальных связей и их характеристик как основу памяти общества. Так же он отмечает, что в качестве материальной основы памяти выступают элементы культуры, а механизмы памяти есть процессы формирования отдельных ее фрагментов ^{[29, с. 34]} и ее отражения в культуре в виде речи, языка, различных символов, ритуалов. Можно сказать, что элементы культуры и социальной действительности основа формы реальности – памяти объединяющей вещи, символы и образы, акты между собой и с человеком. Ему вторит и Ле Гофф считая, что память есть понятие-перекресток ^{[2, с.79-83]}. Она выступать в качестве способности сохранить определенную информацию и ассоциируется с совокупностью функций психики, благодаря которым человек может актуализировать впечатления или сведения о прошлом.

Как уже нами говорилось выше, память социально обусловлена, и даже более того — некоторые исследователи отмечают, что память индивидов жестко детерминирована существующими в обществе категориями понимания. То есть исторические интерпретации могут зависеть от сознания произвольных групп ^{[30, с. 133-169]}. Но коллективная идентичность может предшествовать созданию воспоминаний. Яркий пример тому анализ ритуала жертвоприношения в языческих религиях сделанный Рене Жираром. Таким образом, культура или культурная машина, есть одна из существенных основ памяти и истории. То есть, пройдя определенные точки бифуркации, система приобретает новое качество, что приводит и к возникновению устойчивых систем, которые оказываются основой возникновения долговременных трендов. И здесь культура выступает как соединение, результат принципа дополнительности – соединение когнитивного (истории) и ценностного (память) в виде определенных ритуалов. Что предполагается и тем, что коды культурно-исторической матрицы допускают вариативность. Матрица обеспечивает возможность пребывания общества в рамках контекста истории, и именно исторически-контекстное восприятие современности и выражается через мировоззрение ^{[23, с. 80-96]}.

Рассматривая принцип дополнительности можно снова упомянуть проблему нации и национальной, этнической идентичности, как наиболее яркий пример, показывающий работу этого принципа в пространстве гуманитарного знания. Пространство нации тот случай, когда мы можем видеть соединение истории и памяти в ситуации отношения к определенным событиям. Безусловно то, что нация является по утверждению Б. Андерсона «воображаемым сообществом» ^[31]. «Оно воображенное, поскольку члены даже самой маленькой нации никогда не будут знать большинства своих собратьев-по-нации, в то время как в умах каждого из них живет образ их общности». Здесь мы можем видеть работу принципа дополнительности как того, что связывает историю и память. Это уже упоминаемое смысловое совпадение – то есть выработанное единое отношение к определенным событиям, отражающееся в определенных текстах, языке, нормах поведения, места памяти, датах и ритуалах. Соответственно изучение дат, мест памяти, ритуалов и т.д. дает нам возможность показать, как формируется наше отношение к истории, наша общность и идентичность.

В связи с этим важным аспектом рассматриваемой нами проблемы является вопрос о взаимоотношении феноменов исторического времени и забвения, возникающий при исследовании коллективной исторической памяти. Память ограничена определенными границами или рамками, в качестве которых выступают определенные детерминирующие образы-воспоминания, историческое пространство и время, а так же язык и его производные образы и символы. В этих жестких, и в то же время пластичных границах и существует коллективная память. И соответственно данные смысловые формы постоянно – при изменении рамок памяти подлежат интерпретации и восстановлению структуры их смысла, в тех условиях, когда история и память представляются слишком абстрагированными от адекватной реальности.

Историческая наука четко разграничивает различные периоды времени, подчеркивая их уникальность. В памяти же, несмотря на существование упоминаемых выше рамок, такого разграничения нет. Но, с одной стороны, память может непроизвольно акцентировать внимание на каком-то важном в социальном отношении, системо- и структурообразующем периоде времени. Так как коллективная память отчасти это то, что остается от прошлого или то, во что группы превращают прошлое ^{[2, с. 124-132]}. В результате остальные периоды могут как бы «затеряться» на их фоне. С другой же стороны, различные феномены коллективной памяти исчезают, когда исчезает доминирующая социальная группа или меняются культурные условия. Следовательно, возможно забвение или, наоборот, чрезмерное отношение к некоторым воспоминаниям, образам и символам, традициям. То есть абстрагирование может дойти до той стадии, на которой важные символы и смыслы могут потерять связь с адекватной реальностью.

Таким образом, можно сделать вывод о существовании следующего механизма взаимоотношения истории и памяти. История есть процесс познания прошлого, включающий отбор и сохранение о нем важнейшей информации. Это есть одно из важнейших проявлений социальной памяти, которая в свою очередь является «аккумуляцией» знаний о мире ^{[28, с. 11-12]}. Историописание консолидирует сообщества, поэтому основной смысл и основная функция памяти состоит в накоплении социокультурного и историко-культурного опыта, так как она отражает опыт людей, непосредственно принимавших участие в исторических событиях ^{[30, с. 133-169]}. При этом важно отметить, что память так же восстанавливает и преображает этот опыт в нарратив. А значит зависит от социальной эволюции.

После того, как нарратив в общих чертах уже сложился, ключевая функция формирования исторической памяти переходит к «феномену забвенияфеномену забвения», в связи с чем, мы должны обратить внимание на три связанных с ним аспекта. Что важно в связи с тем, что история как генеалогия и хронология нуждается в потребности иметь предков, и является направленным изменением ^{[2, с. 29-32]}. Во-первых, неизбежно прекращение действия рамок памяти, связанное с социальным или физиологическим старением поколений. Во-вторых, может произойти включение в коллективную память новых образов и символов, иначе объясняющих ее содержание. В-третьих, социальная группа, государство или нация, имеющая определенные образы-воспоминания может исчезнуть, или могут измениться сопутствующие исторические условия (например, может произойти переход к другому типу социального устройства или произойти постепенная смена господствующего в обществе мировоззрения). А значит, нечто важное может быть безвозвратно стерто.

Чем же в данной ситуации истории может помочь наличие коллективной памяти? Как уже отмечалось выше, для истории не существует единства, для нее время разделено на уникальные исторические периоды. Представляется возможным совместить данные исторические периоды с социальными рамками памяти и их действием. Таким образом, мы сможем говорить достоверно о действии определенных сил истории в рамках конкретного исторического периода или более общо — пока работают определенные важные образы воспоминаний или нарративы возникающие на основе памяти. Что, однако, имеет определенные проблемы, связанные с более мелким дроблением истории и памяти, попыткой замены собой, со стороны данных важных образов памяти и нарративов возникающих на их основе, исторического знания. А так же проблема того, что в данных нарративах, нарративе как форме памяти что-то может быть гипертрофировано или предано забвению. Соответственно задача истории и историка в данном случае состоит в уточнении – при помощи своих методов, данных памяти и их коррекция.

Исходя из этого, мы утверждаем, что память хранит и передает потомкам ту информацию, которая является важной для членов социума. Но в чем же тогда состоит роль истории? В нашем понимании, феномен «истории» и «исторического исследования» есть попытка общества противостоять неизбежному — забвению, попытка восстановить утраченное и искаженное. Полнота реконструкции исторического смысла любого явления недостижима без учета особенностей мировоззрения и культуры общества. Если задача установления исторических фактов и их последовательности возлагается на источники, то задача воссоздания «духа эпохи», требуемого для адекватного понимания установленных историками фактов, возлагается на коллективную память.

Однако не следует забывать о том, что как уже было упомянуто – нарратив как некоторое выражение исторического смысла важных событий является в то же время языковой конструкцией – то есть подчиняется определенным законам и несет в себе определенные «культурные матрицы смыслов», которым в свою очередь подчиняется использования языка ^[11]. Язык как рамка памяти – пусть медленно, но все таки меняется и даже сейчас мы можем найти в нем некоторые важные смыслы и значения, которые с течением времени были потеряны и их новое открытие предполагает применение методов не только исторических, но и других наук. Так же не следует забивать о том, что реконструкции исторических смыслов невозможна без учета романтизации их как в истории, так и в памяти, о чем пишет, например, А. Мэгилл ^[30]. А также дроблении исторических смыслов в глобальном смысле – то есть нарративизация определенных личных обстоятельств «безмолствующим большинством». Что соответственно трансформируется в отношение памяти к истине.

Таким образом, мы приходим к главному выводу — память и история взаимно дополняют и обогащают друга, соотнося отдельные факты и события с образами и символами, многообразными историческими явлениями и процессами. Такое взаимодействие истории и памяти позволяет провести комплексное исследование целостного феномена исторической культуры, которое должно опереться на анализ явлений в контексте социального опыта исторических ментальностей ^{[32, с. 3-43]}. Анализ ценностного социокультурного и исторического опыта позволяет отразить культурно-историческую специфику исследуемого времени. А субъективность, отражая определенные представления, проявляет культурно-историческую специфику своего времени. Зафиксированные образы выступают как интерпретационные модели, позволяющие индивиду и социальной группе ориентироваться в мире ^{[32, с. 3-43]}. А значит, в данном случае память следует понимать как символическую репрезентацию прошлого, в виде различных символов, образов, выступающих в качестве интерпретационных моделей (то есть законов) в истории того или иного периода.