Властолюбие как человеческая страсть

Удовольствие или бремя?

Сможем ли мы понять действия властолюбца, являющие подчас свой алогичный, насильственный и беспощадный характер, если не осознаем, что именно движет этим человеком, какова его истинная мотивация? В чём кроется столь манящая привлекательность власти, что, даже ложась подчас тяжким бременем, она заставляет человека вновь и вновь лелеять в себе ростки этого влечения?

Безусловно, внешняя сторона власти изобилует такими признаками, которые вполне могут быть истолкованы как приносящие удовлетворение и потому желанные. Так, правитель имеет доступ к лучшим ресурсам, может по своему усмотрению распоряжаться умениями и способностями других людей, открыто выражает свою волю и добивается подчинения, имеет право на насилие и наказание, устанавливает закон, будучи сам избавлен от необходимости преклоняться ему, не испытывает нужды в труде, пользуясь трудом зависимых от него. Однако вряд ли действительный корень властного стремления лежит в возможности располагать богатством, получать телесные удовольствия или пользоваться почётом и уважением. Скорее, это видимость благополучия, сложившаяся в обыденном мышлении, фиксирующем лишь то, что находится на поверхности. Чуть более пристальный взгляд на власть неминуемо обнаруживает её тяжёлое наследство, давящее не только на подвластных, но и на самого властителя. Дальнейший же анализ показывает, что вопреки всему, власть – это особая страсть, безусловно, разворачивающаяся в поле социальных отношений, но коренящаяся в глубинных пластах человеческой психики, в неустранимой тяге к превосходству и доминированию, обнаруживающая сложный замес чувств и эмоций и находящая отражение в жажде деятельности, желании ощутить состояние могущества и наполненности жизнью, в необходимости самоутвердиться. В статье будет сделана попытка проследить те внутренние содержания и мотивы властолюбия, которые обуславливают захваченность этой страстью, неодолимое влечение к ней.

То, что власть может быть беспощадной для окружения, проявлять злостный, порабощающий характер, всегда было предметом для её критики, начиная с древнегреческих мыслителей, которые признавали стихийный и эгоцентричный характер власти и стремились ввести её в рамки закона и понимания справедливости ^[1], и заканчивая современными исследованиями дисциплинарной власти, где она выступает производящей саму социальную реальность, воспитывающую послушных, функционально удобных индивидов с предзаданными свойствами и необходимой идентичностью ^{[2, с. 74]}.

Но с какой бы точки зрения ни рассматривалась власть, она всегда проявляет себя как репрессивный механизм, загоняющий подвластного внутрь собственной системы, лишающий его автономии, нивелирующий личностные, уникальные качества индивида, поскольку его воля и желания перестают быть сколь-нибудь значимыми, ценности игнорируются, пресекается всякая творческая активность, словом, устраняется всё то, что служит основой развития и становления. Власть поглощает, не просто устанавливая внешний диктат и добиваясь повиновения, а покушаясь на внутреннюю свободу, растворяя саму сущность тех, на кого она направлена. Она стремится превратить их в безликую, гомогенную массу, выхолащивая оригинальность и своеобразие, и наполнить её своим собственным смыслом, организовать её по своим лекалам. Тем самым власть тиражирует себя, но сохраняя при этом личную исключительность и превосходство.

Самоощущение властителя при этом сравнимо с чувством расширения своего Я, ростом собственного тела за счёт умножения подконтрольных органов, послушных малейшему импульсу: «всякий, кто управляет каким-нибудь человеческим коллективом, чувствует себя выросшим почти физически» ^{[3, с.173]}. Окружающие, захваченные в поле его власти, воспринимаются не как нечто подконтрольное, но всё же внешнее и постороннее, а как непосредственные части его самого, обезличенные инструменты воли, которым предназначено выполнять предписанные функции. Так, захваченных властью политиков не интересуют судьбы конкретных людей, они важны только как материал, который надлежит обработать для построения определённой сложившейся в их сознании реальности, как энергия, требуемая для подпитки их разрастающегося тела, как новая кровь, усиливающая биение собственной крови.

Может ли «голова» предположить, что у «тела» могут быть потребности, отличные от её собственных? Вряд ли. Так и честолюбивые замыслы власть имущих интерпретируются ими как социально значимые, служащие всеобщему благу и процветанию. Возникает проекция - то, что кажется необходимым им самим, то нужно и обществу. Властолюбец вполне искренен в своей уверенности, что он – единственный источник благополучия, и что если ему придётся уйти со сцены, то это обернётся крахом для всей системы. Он незаменим. Если не он, то кто же ещё сможет принять «правильное» решение, удержать контроль, кто выведет из кризиса, наставит на путь истинный… В действительности происходит подмена, иллюстрирующая извечную претензию господства – на самом деле полагая себя целью, выдавать себя всего лишь за средство на службе у социальных задач.

Подчас такое ощущение себя исключительным благодетелем выглядит симптоматично и весьма курьёзно, когда правитель раздаёт награды от собственного имени, а не от имени государства, лично реагирует на отдельные жалобы или просьбы, не препоручая их ответственным организациям, тем самым и расписываясь в их несостоятельности, и санкционируя так называемое ручное руководство, лишённое инициативности и действующее лишь по его непосредственному приказу. Ведь в восприятии себя он, ещё раз повторимся, незаменим, уникален, являет средоточие и центр всякого жизненного процесса. Таким образом, обрести власть – это почувствовать себя причастным историческому процессу, своего рода взобраться на вершину, где совсем по-другому дышится, откуда открывается иная, захватывающая перспектива и на себя как на скульптора и творца, и на подвластных как на глину, жаждущую, что ей придадут форму.

Находясь в постоянном поиске новых источников для подтверждения и ещё большего наращивания мощи и вторгаясь в те сферы жизни, которые совсем не предполагают такого вмешательства, власть меняет естественный ход вещей, совершает насилие и причиняет страдания тем, кто попадает в её пространство. Однако она сулит многие несчастья и самому властителю.

Порабощая, властвующий сам оказывается полностью зависим от целей власти, главная из которых – сама власть, её сохранение, упрочение и постоянное приращение. Становясь рабом своей единственной заботы, он устраняет из своей жизни всё отвлекающее, постороннее и культивирует то, что должно служить росту могущества, не просто обуживая своё существование, а полностью трансформируя его под потребности власти. Ещё Ксенофонт в своём диалоге о тирании формулирует проблему пагубности власти, аргументируя её, в том числе тем, что властитель вынужден отказываться от близких отношений, поскольку близость предполагает предельную открытость, недопустимую в отношениях властного соперничества. Страх, недоверие и подозрительность вынуждают его изгонять из окружения людей достойных, обладающих храбростью, мудростью и справедливостью, поскольку они как никто другой представляют угрозу для власти. Храбрецы способны пойти на риск ради свободы и выйти из-под контроля, справедливые могут оказаться более желанными правителями для народа, а мудрецы в состоянии «затеять что-то» неясное, смутное, неуловимо-опасное, ставящее власть под удар. ^{[4, с. 50-51]}. Изгоняя благородных, властитель остаётся в окружении рабов, он обречён слышать лишь сладостную для слуха похвалу и льстивые уверения в его мудрости, величии, непревзойдённости и незаменимости, тогда как ни критика, ни истинное положение дел не достигают его сознания. Власть полна соблазнами, вокруг неё столько искушений, что избавиться от достойных – значит лишить себя того зеркала, в котором только и возможно отражение всяческого рода искривлений, искажений, ошибок и пороков власти.

Тяготы власти во многом определяются тем, что обременённый ею, вынужден нести ответственность за те процессы, контролировать которые он не в состоянии, но тем не менее возлагает на себя эту ношу, одевая маску уверенности, отгоняя сомнения, заглушая страх и тревожность, не давая ходу личным чувствам, не допуская открытого, искреннего проявления эмоций. Борис Годунов в одноимённой трагедии А.С. Пушкина вынужден констатировать: «Достиг я высшей власти; / Шестой уж год я царствую спокойно. / Но счастья нет моей душе. <…> Ни власть, ни жизнь меня не веселят» ^{[5, с. 241-242]}. Несмотря на все усилия, заботу и щедроты, не оправдались надежды Бориса ни на народную любовь, ни на собственное счастье в роли доброго государя.

В лице Бориса Годунова разыгрывается настоящая трагедия властителя – пробуждение и муки совести. Внутренний конфликт заставляет его постоянно возвращаться к событиям, положившим начало его царствованию: «Так вот зачем тринадцать лет мне сряду / Всё снилося убитое дитя!» ^{[5, с. 268]}. Казалось бы, нет очевидных свидетелей его преступления, но совесть не отпускает, сжигает душу «язвой моровой» и вынуждает выискивать в мирских печалях, в каждодневных неприятностях особое напоминание о совершённом злодеянии. Рефлексирующая, обнаруживающая неискупимый груз вины совесть делает совершенно невозможными ни оправдание от клеветы, ни защиту от враждебных нападок, она обесценивает всякое благое устремление как лишённое законного основания, делает его неприемлемым, поскольку видит его исходящим из зла.

Ни могущество, ни всесилие человека, наделённого властью, не распространяются на инстанцию совести, не могут оградить от неё, спрятать от осознания вины. Напротив, совесть оказывается постоянно преследующей, взыскующей, проявляющей собственную властную сущность вопрошания и вызова, силы, управляющей экзистенцией. М. Хайдеггер, говоря о зовущем характере совести, отмечал, что «зов ведь как раз не бывает, причём никогда, ни запланирован, ни подготовлен, ни намеренно исполнен нами самими. “Оно” зовёт против ожидания и тем более против воли» ^{[6, с. 274]}. По мнению философа, совесть онтологична, отражает истинную природу человека, а нежелание её услышать означает не отсутствие совести как таковой, а отказ человека быть собой, отречение от собственной самости и потерю личностных качеств. Поэтому стремление отгородится от совести, «заболтать» её, рационализировать, подыскать подходящие аргументы для оправдания неблаговидных, но продиктованных необходимостью сохранения власти поступков оказывает непосредственное влияние на человека, изменяет его ценности, которые вступают в переплавку, чтобы соответствовать целям власти.

Власть обладает собственными императивами, диктует свои правила, поэтому властолюбец оказывается заложником своего стремления, он вынужден концентрировать все свои ресурсы на одной-единственной цели – власти, подчиняя и трансформируя под её потребности и собственные ценности, и эмоциональные реакции, и мыслительные ходы, тем самым обуживая, а порой и нивелируя внутренний мир своей субъективности. По выражению И. Канта, «страсть всегда предполагает максиму субъекта: поступать соответственно цели, предписываемой ему склонностью» ^{[7, с. 301]}, она отменяет главенство разума, делает его рабом одного влечения и слепым по отношению к иным сторонам существования. Действительно, захваченность властью чревата утратой возможности принадлежать самому себе, поскольку требует постоянной концентрации на объектах власти, которые хоть и воспринимаются как продолжение собственного тела, но, по сути, не являются таковыми; вызывает состояние непреходящей напряжённости, ежеминутной готовности к принятию ответственных и судьбоносных решений, обуславливает ценностное и эмоциональное оскудение.

Однако в страстной поглощённости раскрывается и совершенно иной пласт человеческого существования – целенаправленная творческая активность, вечное стремление к полноте бытия, к реализации жизненного потенциала. Страсть в силах придать жизни смысл, поскольку в ней преодолевается разорванность разрозненных устремлений и создаётся гештальтность, спаянность мыслей и чувств, которые отныне устремлены в едином потоке, а значит, способны на дерзкие свершения и прорывы. Страсть руководит, мобилизует все ресурсы для достижения желаемого – таким образом реализуется её мощнейшая мотивирующая сила.

Страстность становится одной из ведущих характеристик воли к власти – основополагающего концепта философии Ф. Ницше, провозгласившего волю к власти основным инстинктом, фундаментом любого общественного явления. Такая трактовка властного стремления, как торжества жизненных сил, как возможности реализации энергийного потенциала, как источника творчества, привела философа к апологии власти и позволила по-новому взглянуть на феномен власти как на одно из непреложных онтологических измерений человеческой жизни, как на неотъемлемую антропологическую характеристику, а не прерогативу отдельно взятых личностей.

Универсальный принцип

Особенность ницшеанского подхода к власти состоит в понимании её как жизненного процесса, потока становления, борьбы антагонистических сил, особого рода отношений, которые не определяются некоей возвышающейся над ними метафизической сущностью, а сами становятся «глубочайшей сущностью бытия» ^{[8, с. 382]}, ниспровергая догматичность, устойчивость и отражая изменчивость и относительность действительности.

Стремление к власти не является особым побуждением наряду с другими, такими как половое влечение, голод или страх, напротив, все остальные влечения суть воплощения и вариации воли к власти. Больше того, воля к власти играет роль верховного мирового принципа, универсальной движущей силы, царящей на всех уровнях: является условием существования материи: «мы упраздним атом, если мы упраздним это излучение воли к власти» ^{[8, с. 350]}, основой протекания химических реакций, которые суть заговоры атомов, направленные на завоевание власти ^{[8, с. 351]}, также как и физиологических потребностей: ««питание» только следствие ненасытной страсти к присвоению, воли к власти» ^{[8, с. 350]}. Причинность Ницше заменяет отношениями соперничества разных воль, суть которых в поиске противодействия, в покорении, преобразовании, захвате и присвоении, иными словами, в постоянной борьбе.

Власть не является субстанцией, которой можно манипулировать – завладеть, сохранить, использовать или приберечь на потом, передать по наследству или лишиться вследствие появления другого претендента, напротив, она имеет характер саморазворачивающейся силы, обладает постоянной актуальностью и действительностью. Иначе говоря, власть не атрибут того или иного индивида, достигшего успеха, влияния и авторитета, а непреложная характеристика всякого существования, неотъемлемое свойство каждого. Человек не может не властвовать, потому что в этом проявляется особый неизменный образ устройства его жизни, выстраивания отношений. Человек властолюбив уже потому, что живёт: «сама жизнь есть воля к власти» ^{[8, с. 57]}, испытывает желания: «любое влечение - своего рода властолюбие» ^{[9, с. 289]}, воспринимает мир из определённой, свойственной только ему перспективы, истолковывает окружающую действительность, транслирует своё видение и желает навязать его всем другим как норму.

Отношения людей представляют собой нескончаемое противостояние, основанное на желании роста, наращивании силы. Напряжённость жизненного процесса определяется тем, что не только сильный побеждает слабого, но и слабый использует весь свой арсенал хитрости, угодничества, лести, морализаторства чтобы уничтожить сильного или использовать его в своих целях. Нет никого, кого не затронула бы эта борьба, она универсальна для всех созданий, больших и малых, поскольку власть – это то, что представляет собой любое существо в каждый момент разворачивания жизни, то, что мы делаем. А. Данто так комментирует это качество жизни как сущего: «пока мы живы, ежеминутно мы держим универсум в напряжении, поскольку стремимся присвоить то количество власти, которое соответствует нашей природе» ^{[10, с. 268]}.

Тем самым Ницше развенчивает классические представления о власти, которые, во-первых, предполагают принципиальное различие между её носителями, реализующими одностороннее воздействие и обладающими особой природой, и подвластными, претерпевающими изменения и лишёнными причастности к метафизической сущности власти, и, во-вторых, подразумевают, что власть всегда остаётся тождественной самой себе, меняются же лишь те, кто её представляют и осуществляют. В соответствии с представлениями философа власть не может быть ни атрибутом, ни некоей переходящей субстанцией, поскольку она первичнее субъекта – она его формирует.

Прежде всего, сам субъект не является по своей сути единым, а представляет собой «собранье многих душ», каждая из которых обладает собственным стремлением и желает утвердить свою значимость, предписать близкие ей ценности: «каждое побуждение властно и как таковое пытается философствовать» ^{[11, с. 18]}. Иначе говоря, субъект формируется властью того инстинкта, который оказывается наиболее могущественным и оказывает решающее воздействие на развитие индивида. Психика человека предстаёт ареной сражения за власть, территорией, где борются разного рода побуждения, страсти, комплексы, противостоят совесть и вожделения, боль и удовольствие, бунтует дух, стремящийся освободиться от предрассудков и навязанной морали. Человек оказывается не тождественен самому себе, поскольку то, каков он в данный момент времени, есть результат преобладания того или иного влечения. Но внутреннее противостояние, как и всякое другое, характеризуется подвижностью, динамизмом, и, следовательно, человек постоянно находится в процессе становления, изменения и уточнения собственной идентичности.

Таким образом, несмотря на то, что Ницше признаёт множественность инстинктов, все они, по его мнению, имеют одну сущностную силу – волю к власти. Их энергийный потенциал, целеустремлённость, сопернический характер и задают направленность человеческого бытия, предопределяют его особое измерение – страстную захваченность властью, стремление к самоутверждению, максимальную экспансию собственного Я, аккумулирование силы, которые обладают неосознаваемой мощью порыва, мобилизующего все внутренние ресурсы организма и психики.

Экспансия власти

Властолюбие, как и всякая страсть, никогда не может быть полностью удовлетворено, оно находится в постоянном поиске новых способов и инструментов господства, наращивания собственного могущества. Власть постоянно испытывает потребность максимально укорениться, расширить свою территорию влияния. Как только она прерывает своё развитие и ограничивается простым самосохранением, удержанием уже достигнутого уровня, она оказывается на пороге гибели: «коль скоро власть останавливается на какой-то ступени власти, она уже становится немощью власти» ^{[6, с. 65]}.

Обладая динамической природой, власть не может прекратить движение в сторону экспансии, она приговорена к постоянному возрастанию, завоеванию, поглощению: «жизнь … стремится к максимуму чувству власти» ^{[8, с. 381]}.

М. Хайдеггер, толкуя Ницше, поясняет, что воля к власти никоим образом не означает лишь «романтическое» желание и стремление чего-то ещё безвластного к захвату власти, но напротив, это сама власть уполномочивает себя на превосхождение себя самой, поскольку она способна держаться в самой себе только превосходя и превышая. Всякая власть есть власть лишь постольку и до тех пор, пока она больше-власть, т. е. возрастание власти. ^{[6, с.65]}.

Такое положение вещей свидетельствует о том, что если власть довольствуется своим положением, прекращает активные действия по расширению своего пространства, отказывается от соперничества, покорения и поглощения нового, то она неминуемо будет низвергнута другой, более жизнеспособной силой, лучше приспособленной к миру, претерпевающему постоянные изменения и трансформации. Самоограничение и сдержанность служат признаком слабости власти, открывают путь к её своеобразному «самоубийству». Тогда как власть, расширяющая свои границы, увеличивающая свою мощь, действует совершенно естественным для себя образом и обеспечивает тем самым длительную перспективу развития. Ф. Ницше говорит по этому поводу: «каждая власть в каждый данный момент развивается до последних своих пределов» ^{[8, с. 349]}, и далее: «каждое специфическое тело стремится к тому, чтобы овладеть всем пространством, возможно шире распространить свою силу (его воля к власти) и оттолкнуть всё то, что противится его расширению» ^{[8, с. 352]}. Самопревозмогание и преодоление установленных границ является для власти внутренне обусловленным, совершенно необходимым условием выживания, постоянно возобновляющимся источником внутренней силы, без которого она не могла бы исполнять свои функции.

Как уже отмечалось ранее, постоянная потребность в трансгрессии собственных границ заставляет властолюбца воспринимать личное господство как расширение своего Я, а тела подвластных – как разрастание и продолжение собственного тела. Будучи одержим властным порывом, человек ощущает себя пленником своего тела, и потому рвётся преодолеть его границы, отождествляя себя с организацией, обществом или государством. «Государство – это я», гласит известное высказывание, приписываемое Людовику ХIV. Оно как нельзя лучше отражает это типичное устремление стереть различие между собой и подвластной частью пространства. Ещё Ж.-Ж. Руссо подметил, что тогда как пределы роста силы и величия отдельного человека ограничены природой, перспективы разрастания Государства как искусственного образования не имеют преград: «ибо неравенство людей имеет пределы, установленные самой природой, но неравенство между обществами может возрастать непрестанно до тех пор, пока одно из них не поглотит остальные» ^{[12, с. 250]}. Поэтому такое перенесение собственного Я на общественный, государственный уровень имеют целью преодоление ограниченности человека как единичного биологического существа, тиражирование его власти через инструменты государства, а страсть к управлению диктуется тягой к завоеванию, расширению покорённых территорий.

На уровне государства экспансия власти проявляется в наращивании военной, экономической и политической мощи, в гонке вооружений, в утверждении влияния на всё более обширные регионы и овладении их ресурсами, в стремлении к мировому господству, к образованию империй, опутывающих своими сетями всё окружающее пространство. Но власть не ограничивается внешними источниками питания, она проявляет тенденцию к преумножению и во внутренних делах, выражающуюся в усилении надзора над обществом и индивидом, в захвате всё новых сфер воздействия. Причём современное состояние общества это устойчиво демонстрирует: желание максимального контроля проникает во всё более широкие жизненные пределы, пронизывая науку, образование, искусство, религию, историю, то есть даже те области интеллектуальной деятельности, для успешной реализации которых контролирующее начало, напротив, должно быть по возможности нивелировано.

И всё это питается неуёмными амбициями властителей, параноидально грезящих о собственном господстве. Но такое стремление – не блажь, не исключительная черта отдельно взятых тиранов, а антропологическая данность, реальность жизни в её неприкрытом, неприукрашенном виде. Власть столь же органична для человека, как наслаждение, радость, боль, трепет или страх. Она представляет собой избыток бытийных сил, «чистый пламень бытия» ^{[13, с. 117]}. Но она же оказывается и тем демоном, который сжигает политиков и властителей, подчиняя их жизнь неукротимой жажде превосходства, и безумием, завладевающим без остатка всем их существом и требующим всё новых и новых подтверждений своей мощи.

Но в такой неодолимой страсти к бесконечному расширению, как ни парадоксально, скрывается и немощь власти, угроза её существованию.

Ф. Ницше замечает, что «воля к власти может проявиться только тогда, когда встречает противодействие; она, следовательно, ищет того, что может оказать ей сопротивление» ^{[8, с. 358]} Всякая сила осознаёт себя в том, что вызывает неудовольствие, причём это-то неудовольствие и возбуждает новый импульс превозможения и укрепляет волю к власти. Иными словами, власти жизненно необходим отпор, ощущение борьбы, она не может существовать вне принципа противостояния. Здесь власть проявляет свою двойственность: с одной стороны, она реализует стремление к преодолению невозможного, к нарушению существующей границы, к преобразованию, но в то же время, в результате такой трансгрессии она устанавливает новые границы, необходимые как цель и стимул для дальнейшего перехода на следующую ступень роста.

Однако как ведёт себя власть, если этого столь вожделенного ею сопротивления не происходит, если она ищет, но не находит собственных границ? Каково самоощущение диктаторов, достигших абсолютной, беспредельной власти, которой уже ничего не угрожает: все соперники уничтожены, все почести приняты, а недовольные не смеют подать голоса? По-видимому, они употребляют всю свою мощь, чтобы вызвать состояние борьбы любыми возможными способами – провоцируют, принуждают, доводят свои притязания и нападки до безумия. История знает множество примеров, когда увеличение сосредоточенной в одних руках власти влекло за собой не просто злоупотребление ею, а безудержное, яростное желание дойти до конца, изведать предел рабства. Нерон, Калигула снискали себе славу чудовищ, не гнушающихся садистскими приёмами доказать собственное всемогущество.

Калигулу гложут настойчивые мысли: до какой степени эти люди, уважаемые и родовитые граждане Рима, сенаторы, патриции, могут дойти в своём желании угодить? существует ли та грань, за которой самоуважение перевешивает страх? возмутится ли хоть кто-нибудь, если он введёт в Сенат, высший государственный орган, своего коня? Но нет, пресловутая римская добродетель в своей подавляющей массе безмолвствует. Не есть ли это тонкий и остроумный способ показать, что он думает на самом деле, каково, по его мнению, истинное лицо и достоинство тех, кто считает себя аристократами и высшим сословием великой империи? Калигула объявляет себя божеством, приказывает снять головы с изображений богов и заменить их на свои собственные, и почётные граждане поют хвалебные песни новоиспечённому Юпитеру ^{[14, с. 109]}. Он казнит сыновей и тут же предлагает их отцам мир, приглашает на пир и заставляет шутить и веселиться ^{[14, с. 112]}. Ни одна женщина не может чувствовать себя в безопасности даже рядом со своим мужем, поскольку Калигуле ничего не стоит удовлетворить свою похоть прямо на его глазах. Всё, что бы он ни делал, не встречает сопротивления, а единичные случаи протеста настолько редки и невыразительны, что тонут в море лицемерия и подобострастия. Он издевается и хохочет над теми, кто сегодня угодливо потворствует его выходкам, а завтра сам окажется их жертвой. Калигула не встречает противодействия, ищет, но не находит границ своей власти, не обнаруживает никого, кто был бы способен проявить свою личную «волю к власти» - постоять за себя, защититься от безумных нападок. История этого тирана – это безудержность и беспамятство власти, исступлённость от полного отсутствия сопротивления, но одновременно и попытка познать пределы человеческой природы, выяснить, есть ли предел рабству, до какой степени можно унизить человека, не встретив отпора.

Калигулой движут не мелкие цели, не обыденное желание унизить, отравить чужое существование, а целая философия вызова и провокации. В ней есть стремление показать, что все окружающие его глубоко проникнуты рабским сознанием, и даже смерть сыновей и бесчестие жён не способны вырвать их из липкой паутины страха за собственную жизнь и за видимость своего благополучия. Но есть здесь и желание узнать, насколько манки безнравственность и распутство, существуют ли истинные ценности, или в ситуации, когда всё дозволено, порок приобретает особую привлекательность. Калигула как будто проводит особого рода эксперимент: отменив своей безграничной властью все правила и призвав к пороку, он хочет выяснить, насколько благочестие – лишь маска, насколько она осознаваема как маска, и не будет ли она отброшена тотчас, как в ней исчезнет необходимость. Разрушить видимость, обнажить и высмеять трусость и лицемерие, спровоцировать бунт – вот подспудные интенции этого тирана.

Однако, в тот момент, когда власть достигает «успеха» в покорении и одолении сопротивления, точки полного порабощения, она вдруг теряет источник собственной силы, ей не с кем больше бороться, нечего организовывать. И тогда начинается настоящая агония власти, беснование из-за предчувствия собственного заката. Саморазворачивание власти, изначально служившее делу укрепления жизни, но дошедшее до высшей точки своего становления, до невозможности установления очередной границы, а по Ницше - до «наивысшей одухотворённости на почве наивысшего рабства» ^{[8, с. 392]}, оборачивает силу против себя самой, дезорганизуя и пророча гибель.

Власть не может остановиться в собственном росте, иначе она перестанет быть властью, но и каждый шаг на пути этой экспансии – это шаг к неизбежному концу. Яркий тому пример – судьбы империй, претендующих на мировое господство, прибирающих к рукам ресурсы подвластных территорий, увеличивающих богатство и упрочивающих собственную экономическую мощь. Кажется, могущество этих исполинов непоколебимо, а их власть вечна и незыблема, однако, в такой вечной гонке, преследующей цели расширения границ, навязывания собственного порядка и скрыта причина их падения.

Власть настолько разрастается, что теряет контроль, оказывается неспособной удержать в своих руках все нити, управляющие огромным организмом. Перед ней всегда стоит вопрос учёта интереса многих, однако, как уже было отмечено, власть склонна интерпретировать интересы подвластных через призму своих собственных, видя в последних воплощение всеобщего блага. Так, метрополии несли в колонии свои достижения: свободу, демократию, технические усовершенствования, искренне полагая, что дают шанс «отсталым» аборигенам подняться до уровня просвещённого европейца, тогда как эти мессианские идеи лишь маскировали выкачивание ресурсов и собственные амбиции, совершенно не учитывая ни специфики, ни уникальности и самобытности колонизируемых народов, полностью отрицая мудрость и богатство иного образа жизни. Однако части исполинского организма рано или поздно начинают противиться подавляющей власти и претендовать на самостоятельность, отстаивать собственную идентичность. Рост территорий неминуемо сопровождается противодействующими процессами децентрализации, а внутренние противостояния, гражданские конфликты истощают и подрывают силы империи. Власть не улавливает того критического момента, когда доселе удачно подавляемое сопротивление вдруг прорывается и разрушает её. Древний Рим пал, когда центральная власть оказалась неспособной управлять огромным пространством и вынуждена была дать автономию отдельным территориям, когда истощились ресурсы, питавшие разбухший аппарат и наёмную армию. Британская, Французская, Испанская и другие европейские колониальные империи вступили на путь разрушения, когда стали оспаривать друг у друга права на владение колониями и начали попытки передела мира, что в конечном итоге вылилось в Первую мировую войну и закончилось полным крахом колониальной системы.

Власть, которая изначально полагала себя принципом упорядоченности, иерархии, стабильности, непрестанно расширяясь, захватывая и поглощая всё новые территории, ведя непрестанную борьбу и безоглядно соперничая, неминуемо привносит элемент хаоса, который, разрастаясь, опрокидывает её. Повинуясь своему существу, она требует постоянного роста, упрочения своих позиций, умножения могущества, она не может остановиться, замкнуться в собственных границах, так как это будет свидетельствовать о её немощи, потере жизнеспособности, но, не ведая предела, она сама губит себя.