Онтология субъекта исторического действия: парадигмальная исчерпанность прошлого и вариации будущего

Гижа Андрей Владимирович кандидат философских наук доцент, Донецкий национальный технический университет 83120, Украина, Донецкая область, г. Донецк, ул. Н. Островского, 26 Gizha Andrew Vladimirovich PhD in Philosophy Docent, the department of Philosophy, Donetsk National Technical University 83120, Ukraine, Donetskaya oblast', g. Donetsk, ul. N. Ostrovskogo, 26, kv. 55 andry@vnet.dn.ua Другие публикации этого автора

Рассмотрение онтологических, т.е. определяюще сущностных особенностей человеческого бытия, предполагает обращение и к мышлению, и к историчности субъекта как форме его подлинности. Проблемы собственно познавательного плана, раскрывающие рациональность в её стихии, не могут быть самодостаточными, т.к. истинностность их раскрытия определяется исключительно практической стороной деятельности. Вне практики, имеющей не только внешний, предметный аспект, но и обязательное внутреннее, морально-духовное содержание и направленность, философская теоретизация легко вырождается в ненужное умствование. С другой стороны, и сама практика, не прошедшая через просветляющее действие взвешенного мышления, становится не более чем мещанским бытопроживанием.

Вопросы философского дискурса могут иметь троякий вид. Первое, это вопросы без однозначного ответа, «вечные вопросы» о смысле, ничто, бытии, первичности, человеке как таковом. Методология логического позитивизма рекомендует их избегать как неверно поставленные и в целом неосмысленные. Но они выражают содержательность самого общего плана, которая должна быть включена в практику любых концептуальных рассуждений и констатаций как необходимые граничные условия, обеспечивающие саму возможность конкретности и продуктивности мысли. Одновременно «вечные вопросы» трактуются либо вообще как «основной вопрос философии», либо просто ставятся в виде базового логического затруднения, как сверхметафизическая апорийность. В последнем случае озадачивающий субъект ответ вообще не предполагает, выражая тем самым ситуацию предельного удивления.

Второй круг составляют риторические вопросы о добре и зле, истинном и ложном, насущном и второстепенном, возвышенном и низменном. Это область религиозно-мифологических, а в новое время - идеологических решений относительно выбора легитимного и ведущего типа социально и личностно ориентированных поступков и утверждений. Здесь мы встречаемся с мировоззренческой проблематикой, реализующей некие протокольные, т.е. изначальные факты, образующие канонический мир достоверно сущего. Кстати сказать, в новейшее время, включающее текущую современность, можно говорить о существовании размытой, остаточной идеологичности, диффузно пронизывающей общественное и личное сознание вне отчетливой рефлексии над своими основаниями. Указанный круг отличается не только достижением состояния убежденной принципиальности реализующего его субъекта, но также догматичностью, внутренней слепотой, фанатизмом и непродуманностью бытового сознания, вполне распространяющегося на философствующего индивида.

Третий вид вопросов отличается от предыдущих тем, что это не вопросы как таковые, а развернутая и актуализированная специфика мыслительной деятельности, реализованная в виде стилистически и терминологически выработанной текстуальной оформленности. Она демонстрирует уровень осознанности субъекта мысли и полностью выражает степень достигнутого понимания сущего. Это, таким образом, область снятых и только подразумеваемых вопросов, в которой они экспонируются как вопрошания, перетекающие в состояние ответности. Она, в свою очередь, распадается на два малосвязанных, но близких по форме уровней. Один несет всегда абстрактное и механическое, формализованное и ограниченное понимание. Оно схоластично, субъективно, несправедливо и произвольно. Другой держит практику истинностных суждений, т.е. конкретных, связных, развивающихся, обоснованных и самопроверяемых содержательностей. По внешней текстуальной данности эти типы могут не просто совпадать, а даже менять искомый уровень в зависимости от выстраиваемого диалога. Абстрактное и механическое определяет развиваемую машинерию дискурса, субъект которого не мыслит, а бездумно штампует суждения, соединяя их в предложения, абзацы и тексты, где всё содержание вертится в непроявленных сущностях, в таких терминологических конструкциях, авторы которых не озаботились их предметным наполнением. Здесь широкое поле для понятийно-семантических злоупотреблений и бессовестных манипуляций, суггестий и символических трансформаций.

Мы должны представлять эту структурированность философских вопросов, чтобы уметь направлять собственную разъясняющую работу по правильному понятийному выставлению и выявлению сущего в направлении достижения его истинностных параметров.

Кстати, относительно самого выражения «философский дискурс», столь широко и некритически распространившегося в литературе как выражающего вообще философскую концептуальность, следует заметить заключенную в нем скрытую подмену. Дискурсивные практики суть не вообще типы мышления, а социально детерминированные способы мышления с предписанной механикой своей реализации и стандартным набором заданных толкований. Дискурсия составляет важнейший элемент в системе выстроенных основных интенций общественного сознания, взятой в проекции к единичному индивиду таким образом, что последний воображает свои мысли и мнения не только принадлежащими именно ему как автономной и суверенной личности, но еще и подаёт их с тотальной претензией исключительной ценности. Дискурсивный субъект находится в априорно установленном поле истинностных формулировок и пониманий. Ведь если не говорить истину и правду, тогда зачем вообще речь? То, что до истины еще требуется дойти непростым путем и то не факт, что встреча состоится, не приходит ему в голову. Такая смешная инфантильность взрослого субъекта во многом, если не полностью, образует повседневную форму квазимышления, здравый смысл «человека с улицы».

Непосредственный опыт социальных и личностных взаимодействий отчасти нивелирует незатейливую простоту и ошибочность обывательских рассуждений. Но в тех случаях, когда индивид делает попытку осознания характера и механизмов деятельности в общих масштабах – а в условиях осознанного регулирования общественных отношений это приходится делать обязательно - он попадает в капкан индуцированной и предзаданной ментальности. Здесь опыт повседневного существования дает ошибочные советы, а выявить ошибку, не предположив её волевым, т.е. необусловленным, т.е. необязательным образом, невозможно. Историческая же практика, которая могла бы научить должной интуиции, не в состоянии его затронуть в силу несоразмерности масштабов восприятия и собственно исторических ситуаций. Последние, ясное дело, не схватываются апперцепцией субъекта, поставляющей материал для внутреннего опыта.

Казалось бы, раз о предположении ошибки уже сказано, то почему не сделать его? Однако так представляется только в формально-логическом отношении, реально же все осложняется необозримостью возможных проверочных сомнений, когда нет понятия о том, где надо сомневаться, а где – повременить с этим.

Всякая дискурсивность как часть социального механизма надломлена неподлинностью, не отвечает требованиям к объективному познанию, истинностному мышлению. Она приспособительна и оправдывающе-апологетична, склонна к механическому продуцированию бесконечных маловразумительных имитационных текстов, выглядящих совсем как «настоящие размышления о сущем».

Термин «философская дискурсия» должен употребляться осознанно, с пониманием его ограничений. В частности, упомянутая методология логического позитивизма является образцом формального и пристрастного дискурса. Измышления, например, К. Поппера по врагам открытого общества либо по низведению диалектики – суть чистая дискурсивная буржуазно-апологетическая практика, но никак не высокая метафизика.

Мы хотим и должны поставить предельный вопрос о человеке в противовес прежним вопросам о бытии и сущем, тема которых, как видим, постоянно соскальзывает в забвение. Вместе с тем, если мы именно так хотим действовать – разобрать сначала тему человека, а лишь потом – все прочие, то окажемся в состоянии не только дискурсии, т.е. только некоего абстрактного основоположения, но в её худшей форме схоластического столоверчения. Из указанных нами типов философского дискурса это третий вариант в его негативном исполнении. Разумеется, методология должной теоретичности высшего, философского уровня требует внимания сразу ко всему существенному, без выделения, как принято в дискурсивных практиках, одного исходного тематического пункта как единственно существенного. Нельзя, например, сказать, имея в виду философский подход: рассмотрим вопрос о бытии, и после этого начать рассуждать именно о бытии. Хотя этого требует формальная логика и, как кажется, конкретность суждений, но отталкиваясь и держась исключительно в пределах заявленной единичной определенности, мы тотчас попадаем в круг именно формалистики и псевдоученой риторики, казуистики и смысловой пустоты.

Темы познания и трактовки человека, бытия, мышления, истины, смысла и т.д. требуют своего одновременного удержания в фокусе собирающей мысли. Высказываясь по одному, как кажется, направлению, мы обязаны правильно выставить трактовку всех остальных. Примером подобного исследования, обнаруживающего в «ином» «это», а в «этом» – «иное», а конкретнее – в мыщлении – временные характеристики, служит работа автора ^[3].

Мы должны говорить и размышлять не о бытии вообще, а о бытии человека, а необходимая общность такого рассуждения достигается как раз преодолением текущих ограниченных исторических рамок существования отдельного индивида.

Бытие человека давно движется в исторических формах существования социальности, что подразумевает принципиальную раскрытость этого бытия. Готовность трансценденции не ведет к её обязательной актуализации, она только возможна как шанс для продвижения в будущее. Высокие смыслы уже приуготовлены работой культуросозидающего логоса, и они бесстрастно ждут субъекта действительного, т.е. подлинно человеческого действия. Оно может не состояться в полном соответствии с индетерминистичностью человеческого духа, что будет означать в масштабах мироздания только частный сбой его эволюционных усилий.

Задача человека, как в личностном, так и в общественно-политическом планах заключается ныне в действенном опредмечивании тех духовных высот и глубоких пониманий, которые пока что остаются под гнетом мирового мещанского равнодушия и корыстных интересов в состоянии только мыслимого бытия. В отношении таких ожидающих смыслов возможна параллель с материальным благополучием, доступным всем жителям планеты уже на современном уровне развития науки и техники, но недостижимым в реальности как раз из-за недостатка доброй воли мирового сообщества изменить доминирующее социально-политической устройство на условиях утверждения парадигмы справедливого развития. Последнее основывается не на частнособственнической конкуренции работников и производителей в целом, а на совместном творческом труде сущностно свободных субъектов, имеющем своей целью исключительно единство аспектов самореализации, общественных интересов и нормальных человеческих потребностей. Безусловно, что в этой парадигме нет места эксплуатации человека, под каким бы то ни было предлогом, нет места вороватой самовластной элите и в ней, напротив, надежно присутствуют работающие формы самокоррекции по устранению неизбежных ошибок в управлении.

При всем видимом разнообразии бывших и существующих форм социального устройства, при часто декларируемой вариативности мирового исторического процесса, остается общий оценивающий знаменатель, расставляющий приоритетность целей, мотивов, характер их исполнения, дающий соотнесенность с общей истинностью человеческого бытия неизменно, внятно и принципиально. Этот известный знаменатель как раз из когорты ждущих смыслов, которые были выговорены, и не раз, которые были прописаны в новозаветных и многих философских текстах, но до извлечения которых из «ящика Софоса» дело никак не дойдет. А если и доходит, то на сравнительно короткий срок, как в случае с трагической историей Советского Союза. Высшие смыслы показались в XX веке на 70 лет, и вновь очутились под спудом наработанного вещной цивилизацией духовно-интеллектуального мусора. Назовем этот знаменатель одним словом - свобода. В ней заключена искомая онтология исторического субъекта.

Но дело не в обозначении, разумеется, а в соответствующем этой изначальности понимании, которое имело бы общественный, т.е. более или менее массовый характер, а не только личное понимание отдельных индивидов.

Возможна ли свобода, когда субъект выступает в роли объекта злонамеренного приложения внешних сил? Когда он сам овеществляется и становится товаром, предметом, орудием, а его труд используется для обогащения другого? Разумеется, в такой ситуации возможны только разговоры о свободе, мечтания о лучшей жизни, надежды и упования, а в лучшем случае - подготовка восстания против рабовладельцев, как бы они ни назывались. В самом же лучшем случае – осознание и подготовка к полной смене строя. Однако, меняя строй, можно остаться в пределах хотя и модифицированной, но по сути прежней системы властных отношений. Так дело и происходило до октября 1917 года. Для исчерпывающей характеристики сущностного основания всего предшествующего (а теперь и настоящего) периода надо знать и помнить слова Ленина: «Все, не только земля, но и человеческий труд, и человеческая личность, и совесть, и любовь, и наука, - все неизбежно становится продажным, пока держится власть капитала» ^{[4, с. 159]}. Власть капитала выражает одну безусловную свободу – возможность ничтожной части населения жесточайшим образом эксплуатировать всех остальных в лично-корпоративных интересах, в случае необходимости – грабить и убивать, фактически, утилизировать массы людей, нисколько не затрудняясь вопросами совести, добра, бескорыстной помощи, справедливости, искренности и смысла.

Первая парадигма исторического движения, реализующая фактор растущего отчуждения, формируется на основе природного мира, несёт на себе «родимые пятна» происхождения человека и составляет изначальную архетипически-бессознательную матрицу мироощущения архаического человека. Она остается в действии и по сей день, внося неустраняемый элемент архаики в действительность XXI века, воспроизводя в мировых событиях современности дикость и невежество первобытной эпохи. Её высшее проявление и, одновременно, завершение выражается в усилении элитарно-рабовладельческих тенденций по социально-цивилизационному расслоению народов мира. В свою очередь, сущностным образом такое положение следует вовсе не из просвещенческого незнания, которое ликвидируется устранением неграмотности и дальнейшим обучением, а из институциально установленного и надежно, т.е. силой закрепленного порядка власти, базирующегося на фетишизме капитала. Ни в коем случае нельзя полагать, что-де стоит только рассказать правителям-олигархам о возможности лучшего общественного устройства, направленного на справедливое распределение общественного богатства, как они тут же воскликнут - А! Вот оно что! А мы, мироеды, и не знали, что для людей так лучше, - и проведут мирную дезинтеграцию собственной власти. Между тем, такие непростительно наивные настроения по просвещенческому обновлению общественного сознания, как ни странно это звучит, получают все большее распространение как обозначение реального выхода из существующего исторического тупика. Но всеобщая продажность, в том числе, и науки, и особенно наук социально-гуманитарного плана в век торжества капитально расчеловечивающихся на всех уровнях отношений – от личностных и семейных до международных, - элементарно встраивает любую образованность в существующую структуру корпоративного финансового олигархизма.

Хищническая, социал-дарвинистская матрица архетипической агрессивности служит основанием не только моральной легитимации всех войн и насилия как таковых, но, вдобавок, создает и держит в устойчивости семантико-символическое, культурное пространство соответствующего исторического субъекта, проектирует его истинность и смысл. Она подчиняет сознание, насыщая его смыслоподобными структурами, псевдогуманистическими шаблонами, благостно-убаюкивающей риторикой и ложными, чисто эгоистическими ориентациям, мотивами и целеполаганием. Такая матрица ведет свое происхождение целиком из доисторического прошлого и направлена на выживание рода, обозначенного как «люди» в их отличии от «нелюдей», варваров. Её способ действия заключается в последовательном расчеловечивании цивилизационно-культурных оппонентов как «низшей расы», их порабощении и насаждении отношений типа «господин-раб» как издревле данных, единственно возможных и отвечающих всем нормам, в том числе, и в первую очередь, религиозным, жизнедеятельности.

Работа данной матрицы есть дань человека выпестовавшей его природе, темным хтоническим стихиям первозданного хаоса. Выплата дани носит обязательный и существенный смысл, позволяющий со временем освободиться от тягот своего природного генезиса, отработав обязательный исторический срок в форме простого человеческого ресурса. Иными словами, это плата за вход в царство свободного и творческого развития сущностных человеческих сил на собственной, гуманистической основе.

Матрично-парадигмальная исходная бессознательная агрессивность и враждебность свой срок выработала. Продолжение её существования выражается в неоправданной виртуализации истории, ведущей к её растущей недействительности с соответствующим содержательным размыванием и демагогическим заболтыванием ценностных характеристик бытия. Власть денег на протяжении истории постепенно усиливалась, переходя от незамысловатых форм бытовой роскоши к более утонченным вариантам утверждения природной обособленности индивида, и достигло своего апогея в качестве капитала, самовозрастающей стоимости. Параллельно развивалось дополнительное ложное измерение социального бытования – узурпация власти как таковой. Деньги и болезненная тяга к власти совпали в категории и реальности капитала. Этот порожденный эволюционным ходом истории чудовищный и ненасытный гомункулус выполняет, кроме сохранения и проведения первоначального хаоса в жизнь, важную роль контрастного фона, на котором начинает проступать контуры действительной человечности.

Власть капитала сосредоточивает всю мощь опыта расчеловечивания отношений и бесчеловечности действий к концу своей истории, так она делается наглядной и доступной не только проницательным, но редким мудрецам. Этот негативный опыт, дополненный осмыслением, все шире проникает в массы и дело за тем, чтобы данное понимание не было бестолковым пережевыванием либеральных мантр о мире между господином и рабом, об якобы изменившемся времени, о недостижимой всецелой ответственности за свою жизнь самого индивида вне социально-политических условий.

Опыт человечности в его творчески свободном и гуманистически последовательном виде не природен и не естественен, как не естественна культура. Он требует наработки в условиях постепенного изживания практики внутривидовой жесткой конкуренции и борьбы с нанесением ущерба другому. Признаком функционирования и доминанты матрицы господства служит самый простой показатель территориальных отношений между государствами. Этот пространственный маркер мышления международных субъектов, выведенный как существенный показатель, характеризует защиту их территорий и распространение властвования на сопредельные и дальние государства как важнейший показатель успеха их политики. Отсюда, из этой пространственно-ресурсной всеохватности, рождается собственно геополитика, являющаяся стратегическим продолжением прежних локальных устремлений. Её цель – не в создании согласованной и дружественно-поддерживающей системы международной организации, а выход на преимущественные, господствующие позиции с единственным и тотальным желанием получить невозбранный доступ к материальным и финансовым ресурсам предельного масштаба. Войны и кризисы в таких условиях есть перманентные и необходимые события в континууме мировой истории.

Выстраивание мировой системы с центрами силы, причем неважно какого количества, отличается внутренней уязвимостью, неустойчивостью, постоянной напряженностью и крайним несовершенством в силу продолжающейся актуализации отношений враждебности и фальшивого, нетоварищеского партнерства.

Пространственные ограничения кладут первый и зримый предел – в смысле о-пределения – фетиша самостоятельности и суверенности, неких неотчуждаемых прав субъекта, который он в дальнейшем историческом и культурном развитии должен преодолеть для выхода в условия иной онтологической заданности, где присутствует взаимоподдержка и подлинный гуманизм, где политика перестает быть грязным делом и сама она начинает постепенно исчезать как форма общения международных субъектов.

Пространственные размахи капитала достигли планетарного масштаба и, как деструктивная цивилизационная сила, не должны быть допущены в космос. Окончание истории, неоднократно провозглашенное адептами западной модели либерально-олигархического мироустройства, кроме собственного смысла, предполагаемого их авторами и заключенного в утверждении вечности «нового порядка», имеет также иной, подспудный и подлинный смысл, проникающий в текст помимо воли пишущего идеолога.

Идеолог проговаривается, и ведущая идея оказывается сильнее сознательного желания затуманить весь спектр представлений об истории и обществе. Эта ведущая идея выражает факт именно окончания истории – но не вообще, а для либерально-рыночного сознания, его ценностного и правового сопровождения. Оно закончилось не как высшее достижение земного хозяйственного и культурного устроения, дальше которого просто некуда двигаться, не как подобие коммунизма, а совершенно в ином и совершенно банальном значении – как отработанный этап развития земной цивилизации.

При этом вполне просматриваются установленные имитации действительного развития – вместо коммунизма, как уже сказано, неорабовладельческий строй мировых элит со странами-изгоями, вместо мировой революции против олигархата – мировой же порядок глобализации, вместо развития каждого как условия развития всех – кастовые порядки, вместо человека-творца – индивид-потребитель, вместо народовластия – продажная буржуазная демократия, вместо стремления к звездам – повальная тяга к распродажам в супермаркете и т.д.

Философским, обобщающее-личностным языком, Хайдеггер описывает такое положение как результат блуждания исторического человека. «Путь блужданий, - говорит он, - увлекает человека, окутывая его ложью. Окутывая человека ложью, заблуждение, однако, в то же время создает возможность… не поддаваться заблуждению…» ^{[6, с. 24]}.

Рождающаяся усилиями лучших людей или, как правильно говорили в советское время, людей доброй воли новая основа будущего, позволит дать со временем подлинную социальную организацию, такую, где выполняются или, по крайней мере, реально принимаются известные гуманистические принципы евангельской жизни или, не надо стесняться этого оборота, кодекса строителя коммунизма. Альтернативой отношениям эксплуатации и частной собственности с их жестокосердными моральными инвективами, суммарно выраженными А. Зиновьевым в типе западоида, является противоположное отношение онтологической, т.е. исконной открытости и отзывчивости, составляющее основной компонент человеческого бытия, и ведущее к его подлинной осмысленности, где всякая имитация получит соответствующее понимание как некая театральная постановка и условность.

Возвращаясь к трем формам философствования, выделенными вначале статьи, становится ясна необходимость продолжения познавательных усилий по конкретизации «основных вопросов и ответов», задающих предельную смысловую канву всем нашим пониманиями и подразумеваниям. Дело философской мысли не только не выполнено за прошедшие тысячелетия её существования, но пока не поставлено на собственную основу практической идеи. В установлении практического перехода всяких теоретизаций в повседневную жизнь для её гуманистического переустройства и состоит дело философского познания как таковое. Собственно же теоретизация может длиться веками без видимого результата. В связи с этим вновь актуально звучит 11-й тезис Маркса о Фейербахе. Философия уходит от выполнения своего онтологического долга, увлекаясь теоретизированием, где её поджидают опасности пустого схоластического умствования, где угасает живой дух познания, замененный субъективным плетением понятийных кружев. Одним из проявлений недолжного ухода, в частности, является распространившаяся практика написания философских диссертаций не по проблемам, а по персоналиям. А это есть не что иное, как паразитирование на традиции, если, конечно, в дальнейшем исследователь не работает с реальной и актуальной проблематикой.

11-й тезис Маркса о Фейербахе требует определенной модификации. Было бы пустой догматикой ссылаться на него в настоящее время в авторском, изначальном виде в силу его чрезвычайной лаконичности, ведущей и к ненужным возражениям, и к разночтениям. Таковое небрежное возражение, в частности, выдвинул Хайдеггер: «11-й тезис Маркса о Фейербахе? Сегодня одно лишь действие без первоначального истолкования мира не изменит положения в этом мире» ^{[1, с. 147]}. От Маркса, говоря по существу, просто отмахиваются, вульгаризируя его позицию на манер немыслящего обывателя.

Абсолютная идея, по Гегелю, есть «тождество теоретической и практической идей, каждая из которых, взятая отдельно, еще одностороння и имеет внутри себя самое идею лишь как искомое потустороннее и недостигнутую цель… ^{[2, с. 754]}. Надо признать, что собственно теоретизация присутствует в общественном сознании с избытком, но слишком часто отличается не необходимой методологической строгостью своих положений, а стилистическими украшательствами и неудержимым генерированием терминологических обозначений, неоправданно перегружающих текст и не несущих обязательной содержательной нагрузки.

Между тем, гегелевская абсолютная идея имеет определяющее значение именно в контексте раскрытия должной онтологии человека, а, следовательно, и в намечании путей преодоления кризисных и тупиковых явлений современности. Для нас она конструктивно, т.е. практически, интерпретируется как раскрывающиеся смыслы бытия, обозначающие раскрытость собственно будущего ^[3]. Философия имеет здесь не только определяющий голос, но находит собственно существенность и оправдание своих изысканий. Гегель так и обозначает: «…лишь абсолютная идея есть бытие, непреходящая жизнь, знающая себя истина и вся истина» ^{[2, с. 754]}.

Новая онтология исторического субъекта трактуется философией в форме разумной практики. Разумность же, в свою очередь, первым характерным ориентиром и показателем представлена вполне фиксируемой развернутой характеристикой. К ней относятся общая вменяемость и самокритика субъекта, внутренняя дисциплина, гуманистическая направленность, выверенная рациональность, немеркантильность и элементарная логическая последовательность. Проверка этими качествами позволяет диагностировать не только личностные действия, но также общественные и государственные деяния, дать должную оценку различным идеологиям и философским рассуждениям.

Вариации же реального будущего имеют всего две принципиально различные альтернативы. Первая, оставляющая «все как есть», ведёт человечество в чистую абстракцию хронологически текущего времени. Но, поскольку человек историчен, то эта абстракция не остается простым, ни на что не влияющим высказыванием, а говорит о претворении согласованной и жизненной символической структуры бытия в системный и доминирующий фактор отчуждения. Чистая абстракция при этом окончательно заменит конкретность и смысл, а выработанный тысячелетиями символический ряд содержательно опустошится. Иная альтернатива требует формирования новой социально-политически-экзистенциальной онтологии, где устойчиво достигается совпадение разумной теоретизации и текущей деятельности, т.е. все то, о чём философски отвлеченно и на свой манер почти два столетия назад говорил Гегель.