Философия войны: Толстой и Клаузевиц

Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, в рамках проекта проведения научных исследований № 15-34-11045.

Постижение сущности войны, ее причин и причиняемых ею последствий, осмысление взаимосвязь войны и политики являются актуальными проблемами теоретической мысли как прошлых эпох, так и современности.

Целью настоящей статьи является сравнительный анализ различных аспектов и граней войны, представленных в произведениях Л.Н. Толстого «Война и мир» ^[1-4] и К. фон Клаузевица «О войне» («Vom Kriege») ^[5],[6]. При этом нас прежде всего интересуют философские идеи, заложенные в обеих работах. Толстой, как и Клаузевиц, по праву может именоваться философом войны. Его знаменитый роман-эпопея обладает не только литературно-художественной ценностью, но и воплощает глубоко продуманную философско-историческую концепцию. Теоретические выводы автора о войне, власти, истории, свободе и необходимости представлены в концентрированной форме во второй части Эпилога к роману, являющейся своеобразной квинтэссенцией метафизики войны Толстого. Однако и на протяжении всего четырехтомного повествования мы обнаруживаем множество эксплицитно выраженных философских рассуждений и тайных смыслов, подчас скрывающихся за художественными образами и метафорами. Как мы покажем в настоящей статье, интерпретация метафорического содержания романа дает ключ и к концептуальным элементам авторского способа понимания войны.

Причисление трактата Клаузевица «О войне» к области философского знания требует предварительного обоснования. Характеризуя свою работу, сам автор подчеркивает, что «философские заключения не избегались, но в тех случаях, когда связь доходила до крайне тонкой нити, автор предпочитал ее обрывать и снова прикреплять к соответствующим явлениям опытного порядка» ^{[5, С. 32]}. Очевидно, что немецкий генерал стремился таким образом избежать упреков в спекулятивном характере идей, содержащихся в его opus magnum, их оторванности от реальной военной практики. Тем не менее, философское значение концепции Клаузевица заключается, на наш взгляд, прежде всего, в осмыслении войны как социального феномена – особого вида деятельности, тесно вплетенного в другие виды человеческой активности, но обладающего собственной спецификой.

На первый взгляд Толстой представляется антагонистом Клаузевица, однако при более внимательном проникновении в содержание «Войны и мира» открываются все новые и новые точки соприкосновения между теоретическими взглядами двух авторов. Далее мы рассмотрим некоторые аспекты феномена войны в трактовке названных мыслителей, которые позволяют обнаружить как отличительные черты, так и (что, на наш взгляд, самое важное) элементы сходства двух способов осмысления военной деятельности. Отметим, что прецеденты сравнения идей Толстого и Клаузевица уже имели место в зарубежной научной литературе ^[7-15] – среди наиболее авторитетных упомянем работы Р. Арона ^[7], А. Рапопорта ^[8], А. Филоненко ^[9], Р. Олафа ^[10], однако они практически неизвестны русскоязычному читателю. Вместе с тем, в целом ряде существующих научных исследований акцент делается преимущественно на эксплицирование моментов несогласия русского писателя с выводами, содержащимися в трактате «О войне» и недостаточно внимания уделяется (возможно, иногда неожиданным даже для самого Толстого) точкам пересечения его понимания войны с наследием Клаузевица. Кроме того, в настоящей статье мы ставим своей задачей детализацию философских оснований полемики Толстого с Клаузевицем.

Что же позволяет нам осуществлять сравнительный анализ столь разных по стилю и жанру произведений?

Во-первых, и Толстым и Клаузевицем осмысливаются различные аспекты войны – к ним можно отнести определение самой сущности войны, ее значения для жизни общества, ее пространственных и временных характеристик, информационно-коммуникационных факторов, роли личности и армии на войне, причин, приводящих к победе одной из сторон, понимание специфики и роли обороны и наступления и др.

Во-вторых, Толстой на страницах своего романа-эпопеи ведет как открытую, так и завуалированную полемику с идеями немецкой (преимущественно) и французской военной науки, свидетельствующую о его знакомстве с господствующими в начале ХIХ века теориями войны, а также с идеями трактата К. фон Клаузевица «О войне», который увидел свет после смерти автора в 1832-34 годах ^{[1, С. 94],[3, С. 31, 156-158]}. Как показывают выводы генерала и военного теоретика М.И. Драгомирова, «Война и мир» представляет интерес не только с художественной, но и с военно-теоретической точки зрения. Однако роман можно рассматривать лишь как «переходную ступень в развитии воззрений автора на военное дело», ибо выводы в этой сфере автора грешат «односторонностью» ^{[16, С. 272]}. Вместе с тем Драгомиров отмечает, что некоторые сцены романа оказываются более глубокими, чем выводы иных теоретиков науки: «вся внутренняя сторона боя, неведомая для большинства военных теоретиков и мирно-военных практиков, а между тем дающая успех или неудачу, выдвигается у него на первый план в великолепно рельефных картинах» ^{[16, C. 282]}. Военный теоретик обнаруживает историческую глубину Толстого-бытописателя, воссоздавшего достоверные и поучительные картины военных будней, а также предложившего значимую для военного дела типологию офицеров. Осмысление роли субъекта на войне, трудностей, с которыми сталкиваются военачальники в процессе управления вооруженными силами – еще один пункт пересечения воззрений Толстого и Клаузевица.

Наконец, в-третьих, нельзя не упомянуть о том, что Клаузевиц является одним из персонажей «Войны и мира» (в одном из эпизодов третьего тома ему принадлежит реплика в диалоге с Вольцогеном – другим немецким офицером на службе российской армии во время кампании 1812 года, и именно этот эпизод послужил отправной точкой для ряда исследований, в которых осуществляется сопоставление теоретических идей русского писателя и немецкого генерала (^{[10, С. 78-79],[11, С. 40],[14, С. 79-80]}):

«…князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:

– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.)], – говорил один.

– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwächen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.)].

– O ja [О да (нем.)], – подтвердил первый голос» ^{[3, С. 157]}.

В этом диалоге Клаузевицу принадлежит вторая реплика, резюмирующая, по мысли Толстого, его тогдашние взгляды на войну. А соображения Вольцогена по поводу необходимости перенесения военных действий в пространство вызывают бурную реакцию возмущения у князя Андрея Болконского, назвавшего их «рассуждениями, не стоящими выеденного яйца» ^{[3, C. 158]}. Мы видим, что Болконский (а он является одним из выразителей авторской позиции самого Толстого) с негодованием отторгает идеи немецкой военной науки.

Безусловно, следует подчеркнуть, что Клаузевиц, в 1812 году подполковник на службе русской армии (каким он представлен в романе), и автор знаменитого трактата «Vom Kriege» – фигуры несопоставимого масштаба. Тем не менее, «Война и мир» содержит аллюзии, отсылающие внимательного читателя к главному труду немецкого теоретика. Фридрих Депнер указывает на то обстоятельство, что Толстой, по-видимому, заимствовал у Клаузевица речевой оборот, не типичный для русского языка ^{[10, С. 80]}. Речь идет о следующем фрагменте из Третьего тома романа, в котором описываются действия Бонапарта в Бородинском сражении: «Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья» ^{[3, С. 168, курсив наш, – Н.Б]}. Депнер выявил в приведенном фрагменте отсылку к главе «Оборона театра войны. Когда не ищут решения» трактата «О войне», где автор упоминает о «тактическом подходе, вырабатываемом длительным опытом» ^[6].

Дальнейшие параллели между теоретическим наследием двух мыслителей были проведены в исследовании Раймона Арона, который обнаруживает удивительные совпадения в трактовке Толстым и Клаузевицем действий и поступков некоторых участников военной кампании 1812 года. По мнению Арона, оба автора видят в генерале Пфуле карикатуру на бесплодного теоретика, постоянно терпящего неудачи на войне. Кроме того, обнаруживаются элементы сходства в описании обоими авторами действий Кутузова во время Бородинского сражения и хода самого сражения ^{[10, С. 80]}.

Прямо противоположную точку зрения отстаивает Герфрид Мюнклер, утверждающий, что хотя Толстой, несомненно, был знаком с трактатом Клаузевица, посвященном походу в Россию 1812 года, его изображение Бородинской битвы, изложенное в «Войне и мире», вплоть до отдельных деталей представляет собой неприятие взглядов Клаузевица на то же историческое событие. Идеи немецкого теоретика, задевшие «национальную гордость» россиян, послужили, по мнению Мюнклера, своеобразным катализатором, стимулирующим критическую мысль Толстого ^{[14, С. 79]}.

Продолжая серию, состоящую из прецедентных феноменов в романе Толстого, отсылающую к идеям Клаузевица, следует, на наш взгляд, упомянуть и о таком немаловажном аспекте, как трактовка обоими авторами феномена военного гения. Текст «Войны и мира» отсылает читателя к Третьей главе Первой части «Vom Kriege» – «Военный гений», в которой описываются важнейшие, по мысли Клаузевица, качества человека на войне – решимость, сила характера, твердость и стойкость. Толстой вступает в открытую полемику с идеями немецкого теоретика, отрицая не только абсурдность понятия военного гения ^{[3, С. 41]}, но и гения как такового, самого понятия «гений», представляющего собой, выражаясь языком постструктурализма, не что иное, как симулякр: «Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены» ^{[4, C. 180]}.

Таким образом, фигура Клаузевица в романе не сводится исключительно к эпизодической личности, появляющейся на страницах романа, предваряющих описание Бородинского сражения. Идеи Клаузевица у Толстого «рассеяны» в различных конститутивных элементах романа, представляющих собой прецедентные феномены, которые свидетельствуют о знакомстве писателя с теоретическим наследием немецкого генерала и философа войны. Не случайно возникла гипотеза, что многие черты в описании военных лиц Толстой позаимствовал со страниц работы Клаузевица «Поход в Россию 1812 г.» («Der Feldzug von 1812 in Russland») и что даже позиция Андрея Болконского, присутствовавшего на советах высшего военного командования, якобы создана Толстым по аналогии с позицией Карла фон Клаузевица ^{[17, С. 116]}. Последнее, на наш взгляд, вряд ли правдоподобно, учитывая приведенную выше сцену заочного спора Болконского с немецкими военными теоретиками.

Если Клаузевиц в романе Толстого не сводится к второстепенному герою, упоминаемому на одной из страниц Третьего тома, если он предстает в качестве «рассеянного», «рассредоточенного» субъекта, воплощенного в целом ряде прецедентных феноменов, то наша задача осуществить его «собирание», т.е. провести реконструкцию идей немецкого генерала, присутствующих в тексте романа-эпопеи.

Безусловно, при проведении сравнительного анализа двух столь обширных и сложных работ, каковыми являются «Война и мир» Толстого и «О войне» Клаузевица, мы должны учитывать саму специфику художественного произведения, образы которого выражают индивидуальное начало, и научного трактата, содержащего обобщающие выводы. В связи с этим следует отметить, что оба произведения не лишены элементов диалектики. Диалектизм «Войны и мира» заключается в том, что автор органично сочетает в своем произведении индивидуально-личностное и типическое: действия и поступки героев на войне подчиняются универсальным историческим законам, то есть, через единичные события «просвечивают» всеобщие начала истории. Как было отмечено Л.Я. Гинзбург: «Толстой – величайший мастер характера, но он переступил через индивидуальныйхарактер, чтобы увидеть и показать общую жизнь» ^{[18, С. 271]}. Теоретический труд Клаузевица не ограничивается постижением всеобщих оснований войны: наряду с обобщающими выводами он содержит и образцы индивидуализирующего мышления, примеры отдельно взятых сражений, военных кампаний, характеристику выдающихся полководцев и упоминание релевантных для ведения войны особенностей некоторых государств. К примеру, рассуждая об особенностях отступления армии в глубь страны, автор приходит к заключению о необходимости учитывать специфику географической территории того или иного государства: «Россия со своими огромными пространствами представляет такое государство, где две армии положительно могут играть друг с другом в кошки и мышки» ^[6].

Далее мы сосредоточимся на анализе некоторых, наиболее важных, с нашей точки зрения, аспектов в понимании войны Толстым и Клаузевицем.

Взгляды Клаузевица на природу и сущность войны в наиболее емкой и концентрированной форме представлены в Главе I первой части его трактата. Война понимается автором как «акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю» ^{[5, C. 35]}. При этом имманентная грамматика войны несовместима с принципом умеренности: применению насилия на войне «нет предела» ^{[5, С. 37]}. Ограничение войны мыслится возможным исключительно с помощью внешних по отношению к ней политических факторов. Так, автор подчеркивает, что высшая цель войны – именно политическая, а потому кровопролитие в ходе боевых действий – лишь средство для достижения поставленных политической властью задач ^{[5, С. 256]}. Клаузевиц далек от гуманизации войны, он рассматривает ее как неизбежное и необходимое зло. Следуя Г. Гегелю, который обосновывал необходимость войны как неотъемлемого элемента социальной жизни, немецкий теоретик подчеркивает: «Лишь война может противодействовать той изнеженности, той погоне за приятными ощущениями, которые понижают дух народа, охваченного растущим благосостоянием и увлеченного деятельностью в сфере усилившихся мирных отношений» ^{[5, С. 212]}. В ХХ веке схожая мысль будет выражена В. Зомбартом, сетовавшим по поводу распространенности бритвенных станков в окопах Первой мировой войны: «Это печально – в гуще великих событий помышлять об удалении щетины со столь любимого подбородка» ^{[19, C. 77]}. Таким образом, Клаузевиц выступает апологетом всеобщего метафизического начала в ущерб индивидуальному: война, принося в жертву тысячи и тысячи человеческих жизней, призвана укреплять некий метафизический «дух народа» и служить средством реализации политической цели, т.е. усилению государства как выражения всеобщего, надличностного начала. Более того, даже в мирное время государство обязано помнить о войне (которая, как подчеркивает немецкий генерал, в Европе редко сменяется периодами мирного времени) и осуществлять своеобразную «ротацию» офицерских кадров – привлекать на службу офицеров иностранных армий, обладающих боевым опытом, а также отправлять для участия в боевых действиях собственных офицеров ^{[5, С. 109-110]}.

Осмысление сущности войны Толстым резко контрастирует с выводами Клаузевица. Вводя в характеристику войны этическое измерение, писатель именует ее «самым гадким делом в жизни» ^{[3, С. 159]}, «противным человеческому разуму и всей человеческой природе событием» ^{[3, С. 3]}. Если для немецкого теоретика война есть деятельность, обладающая целью и смыслом, то русский классик подчеркивает ее бессмысленность и бесцельность: «Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей – участников этой войны, становится для нас понятною. Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто-либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния» ^{[3, С. 75]}. Таким образом, война иррациональна, неподвластна человеческим целям и не может быть управляема субъективной волей. Такими характеристиками война обладает в горизонте сознательного существования человечества. Если исходить из гегелевской философии, война как таковая, как самостоятельное событие, все же обладает и целями и смыслом – но человеческому сознанию они не доступны. Эти цели и смыслы превосходят как отдельного человека, так и целые сообщества (народы, государства). Они направлены на «один огромный результат», о котором говорит Толстой. Этот результат выходит за пределы человеческого уразумения, поэтому все цели человека на войне фиктивны и ложны. Подлинная же цель («один огромный результат») может быть доступна, например, гегелевскому мировому духу. Действительно, приведенный фрагмент вполне согласуется с гегелевским пониманием мировой истории ^[20]. Однако следует обратить внимание на то, что у Толстого эти рассуждения в гегелевском стиле даны в модусе предположения, гипотезы: сентенция начинается словом «допустим», указывающим, что речь идет только о возможности подобного хода мыслей. Сам Толстой не является сторонником гегелевского рационализма: «Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится сама возможность жизни» ^{[4, С. 180]}. Его метафизические воззрения в большей степени близки философии Шопенгауэра, а не Гегеля (идеи немецкого иррационалиста выявляются и в другом романе русского классика – «Анна Каренина» ^[21]). А это означает, что война для Толстого бесцельна и бессмысленна не только в плане человеческого интеллекта, но и на метафизическом уровне. Слепая воля философии Шопенгауэра в отличие от гегелевского мирового духа не ведает никаких целей. Поэтому столкновение и гибель народов и отдельных индивидов в системе философских взглядов Толстого – это в корне бесцельный процесс, выражающий противоречивость и бессмысленность земного бытия.

Военная деятельность, согласно Толстому, не является однонаправленным процессом воздействия одного из противников на другого (здесь он повторяет вывод Клаузевица, который отказался от понимания военной деятельности как одностороннего процесса и трактовал ее как взаимодействие, «столкновение двух противоположных сил» ^{[5, C. 229]}). Для Толстого война – это не двусторонний, но крайне сложный многофакторный процесс, неуправляемая игра, «где не одна воля руководит безжизненными машинами (заочная полемика с Клаузевицем, именовавшим армию «военной машиной» ^{[5, C. 106]}, – Н.Б.), а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов» ^{[3, С. 99]}. Допуская наличие многообразных помех, преград на пути военной деятельности (так называемых «трений»), немецкий генерал все же отдает приоритет субъективному фактору деятельности над объективным, подчеркивая значимость талантов полководца, способного преодолевать сопротивление факторов «трения» на войне. Толстой, напротив, выражает идею бессилия субъективной воли перед лицом объективной логики исторического процесса. Описания военных действий приобретают в «Войне и мире» черты хаоса, не допускающего возможности его последующего упорядочения. Если Толстой верит в силу провидения, в чудо, то для Клаузевица «чудес нет ни на войне, ни в природе, и надо лишь понять цепь естественных фактов, а не поддаваться судьбе как чему-то неумолимому, безразличному нашей воле и недоступному нашему пониманию» ^{[17, С. 45]}.

Таким образом, мы приходим к выводу о том, что за противостоянием Толстого и Клаузевица может быть обнаружен конфликт стоицизма и макиавеллизма, спор о том, должен ли субъект власти активно вмешиваться в происходящие процессы и управлять ими или же следует практиковать принципы невмешательства и экономии деятельности, признавая свою беспомощность перед лицом Провидения. Подобно Макиавелли, немецкий философ войны провозглашает автономию политики и ее доминирование над прочими сферами жизни общества, а также исходит из идеи приоритета субъективных элементов человеческой деятельности над объективными. Так, согласно Макиавелли субъект политики благодаря своей личной доблести способен справиться с возникающими трудностями: «кто меньше полагался на милость судьбы, тот дольше удерживался у власти» ^{[22, С. 18]}. Моральные качества и гений военачальника способствуют его успеху в преодолении тех надличностных иррациональных факторов деятельности, которые Клаузевиц именовал «трениями».

Если для автора «Vom Kriege» трения, затрудняющие военную деятельность, не могут возобладать над индивидуальным «военным опытом» ^{[5, С. 107-108]}, то, согласно Толстому, в отдельно взятом сражении эти помехи могут представлять такие препятствия для действий воюющих, что военная деятельность приобретает черты «беспорядка и бестолковщины» ^{[1, С. 250]}. Парадоксально, но наиболее эффективной военной деятельностью оказывается «бессознательная» форма активности, в процессе которой субъект отказывается от постижения общей логики и рациональных оснований совершающихся событий. Стоицизм Толстого в противоположность макиавеллизму Клаузевица заключается в признании бессилия отдельно взятого человека перед властью непостижимого Целого, в фаталистической идее изначальной неизбежности совершающихся событий, которая подобна законам природы. В этой связи следует вспомнить о руководящей роли «природы Целого» в концепции Марка Аврелия ^{[23, С. 105]}. Как утверждает знаменитый стоик, человек является «частью целого, управляемого природой» ^{[23, С. 130]}. Текст «Войны и мира» (особенно его Первый том) демонстрирует насыщенность природными метафорами, которые используются автором для характеристики социальных феноменов. Сама война уподобляется разбушевавшейся природной стихии, нарушившей спокойную гладь «исторического моря» и призванной продемонстрировать всю ничтожность потуг политической власти управлять ею. Война – это не акт политической воли, а бессилие, коллапс политики: «Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется все ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. <…> Но стóит подняться буре, взволноваться морю <…>, и тогда уж заблуждение невозможно. <…> правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека» ^{[3, С. 258]}.

Характеризуя действия армии на войне, Толстой также нередко прибегает к метафорам реки или моря: вот перекатываются по мосту «однообразные живые волны солдат» и, «как бревно, плывущее по реке», проплывает груженая армейская повозка ^{[1, С. 130]}; отступавшая с поля Шенграбенского сражения, русская армия уподобляется вначале «невидимой мрачной реке» ^{[1, С. 181]}, а затем – «мрачному морю» ^{[1, С. 182]}. Солдат, подобно моряку, ограниченному своим кораблем, тесно связан со своим полком и лишь в дни сражений преодолевает узкие рамки полковых интересов ^{[1, С. 249-250]}. Именно в подобных случаях метафорика, используемая Толстым, позволяет выяснить концептуальные основы его способа мышления о войне.

Морская стихия – неуправляемая, неупорядоченная, иррегулярная, свободная от строгих рамок и границ, ускользающая от любой власти, это стихия хаоса и трансгрессии, следовательно, эти же свойства присущи и армии, в которой нелинейное и иррегулярное подчиняет себе порядок и дисциплину. Обратим внимание на то, что автор «Войны и мира» приписывает регулярному войску те характеристики, которые традиционно закрепляются за нерегулярными комбатантами, партизанами ^[24].

На наш взгляд, можно выделить, по меньшей мере, два значения метафор водной стихии у Толстого – онтологическое и гносеологическое. Последнее обнаруживается при сравнении воззрений писателя с идеями конфуцианской философии, согласно которым можно говорить об «идентичности бесконечного поиска истины и течения водного потока» ^{[25, С. 139]}. Онтологическое значение метафор водной стихии в «Войне и мире» заключается в утверждении становления, случая, преобразуемости, подвижности и открытости в качестве основных характеристик социального бытия. Земное пространство является сферой устойчивости, фиксированной определенности и тождества. Стихия воды представляет собой область трансгрессии: перехода и различия. «Миру» в большей степени соответствует земное пространство. Война – это переход в модус становления и нарушения самотождественности, это крушение устойчивого и определенного, равного самому себе. Войне как трансгрессивному феномену ^[26] в наибольшей степени соответствует водная стихия. Этим объясняется обилие водных метафор у Толстого в характеристике действий армии.

Трактат Клаузевица также изобилует водными метафорами, сообщающими силу и наглядность описанию ситуации человека на войне: война, согласно автору, – это «неисследованное море, полное подводных камней» ^{[5, C. 107]}. Деятельность на войне уподобляется автором «движению в противодействующей среде», каковой является водная стихия, а военный теоретик сравнивается с учителем плавания: «Как невозможно в воде легко и отчетливо воспроизвести самые естественные и несложные движения, простую ходьбу, так и на войне обычных сил недостаточно, чтобы держаться хотя бы на уровне посредственности. Поэтому-то настоящий теоретик похож на учителя плавания, заставляющего упражняться на суше в движениях, которые понадобятся в воде» ^{[5, С. 107]}.

Множество природных метафор используется Клаузевицем для характеристики народной войны: сравнивая ее с огнем, пожаром в степи, туманом, мыслитель подчеркивает ее стихийный, непредсказуемый характер. Однако этой стихии непозволительно разгораться самопроизвольно – необходимо поставить ее под контроль, подкрепляя действия народных масс усилиями частей регулярной армии ^[6].

За метафорами морских волн у Клаузевица скрываются факторы трения – опасность и военные риски, случайности, которые заранее невозможно просчитать и предусмотреть, информационные помехи – многочисленные ложные и непроверенные сообщения и сводки, информационный хаос, обволакивающий полководца и затрудняющий его деятельность. И, будучи погруженным в эту ситуацию смертельного риска, нестабильности и информационной избыточности, полководец должен стойко выдерживать натиск обрушивающихся на него бурь (здесь Клаузевиц прибегает к метафорам скалы, противостоящей «напору волн» ^{[5, С. 213]} и «стрелки компаса на корабле, волнуемом бурей» ^{[5, С. 90]}). Таким образом, цель субъекта на войне, согласно выводам немецкого теоретика, – преодолеть ситуацию неопределенности, справиться с трениями, выйти из информационных «бурь» и обрести «сушу» – надежное основание для военной деятельности. Толстой же, подобно Ницше, мог бы воскликнуть: «А никакой «суши»-то уже и нет!» ^{[27, С. 439]}.

Одним из наиболее значимых аспектов, открывающихся при сопоставлении идей русского мыслителя и немецкого философа войны, является понимание ими роли личности на войне. Концепция военной деятельности Клаузевица глубоко антропологична: особое место в ней занимает осмысление субъекта военной деятельности. Используя герменевтический метод «вчувствования», автор передает эмоционально-психологические состояния солдат и офицеров на войне: «Пойдем за новичком на поле сражения. Приближаясь к последнему, мы замечаем, что гром орудий, становящийся с каждым мгновением все более ясным, сменяется наконец воем ядер, привлекающим внимание новичка. Снаряды падают уже близко то спереди, то сзади. Мы спешим к холму, на котором командир корпуса расположился со своей многочисленной свитой. Здесь летит больше ядер, разрывы гранат настолько учащаются, что серьезная действительность уже сквозит через образы юношеской фантазии. Вдруг вы видите, как падает сраженным ваш знакомый: граната упала в строй и вызвала невольное смятение. Вы начинаете ощущать, что сохранять полное спокойствие и сосредоточенность становится уже трудно; даже самые храбрые становятся несколько рассеянными. <…> Здесь воздух наполнен свистом пуль, дающих знать о своей близости коротким резким звуком, когда они пролетают в нескольких дюймах от ваших ушей, головы, самой души. В беспокойно бьющееся сердце непрерывными мучительными ударами стучится сострадание к искалеченным и сраженным на ваших глазах» ^{[5, С. 99-100]}. Данный фрагмент явно не вписывается в стилистические и теоретические каноны научного трактата. Клаузевиц демонстрирует здесь возможность проникновения субъективного опыта в теорию войны, выходя за рамки беспристрастного теоретизирования, которое основывается исключительно на объективных предпосылках военной деятельности и потому не способно передать состояние опасности на войне и выразить всю гамму эмоциональных переживаний субъекта. Внося эмоционально-оценочный компонент в описание боевых действий, Клаузевиц прибегает к нетипичным для военного трактата художественным приемам (смена перспектив наблюдателя, «игра масштабами» – приближение к предмету рассмотрения и удаление от него).

Аналогию приведенному выше фрагменту «О войне» мы можем обнаружить в сцене «Войны и мира», описывающей ход Шенграбенского сражения из перспектив сознания Багратиона и Андрея Болконского: «Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего правого фланга, стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем менее им становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые. Одного с окровавленной головой, без шапки, тащили двое солдат под руки. Он хрипел и плевал. Пуля попала, видно, в рот или в горло. Другой, встретившийся им, бодро шел один, без ружья, громко охая и махая от свежей боли рукою, из которой кровь лилась, как из склянки, на его шинель. <…> Багратион подъехал к рядам, по которым то там, то здесь быстро щелкали выстрелы, заглушая говор и командные крики. Весь воздух пропитан был пороховым дымом. Лица солдат все были закопчены порохом и оживлены. Иные забивали шомполами, другие посыпали на полки, доставали заряды из сумок, третьи стреляли. Но в кого они стреляли, этого не было видно от порохового дыма, не уносимого ветром» ^{[1, C. 169-170]}.

Именно в этой сцене князь Андрей Болконский сталкивается с несоответствием всего увиденного военной теории: «Что это такое? – думал князь Андрей, подъезжая к этой толпе солдат. – Это не может быть цепь, потому что они в куче! Не может быть атака, потому что они не двигаются; не может быть каре: они не так стоят» ^{[1, С. 170]}. Ведя заочную полемику с теоретиками войны, исходившими из необходимости геометрического упорядочения боевых действий и доминирования на войне линейных и регулярных факторов, Толстой в своих описаниях боев делает акцент на их бессистемность и беспорядочность. Сражение не может быть описано с помощью методов и приемов геометрической науки – таков вердикт писателя, направленный против доминирующих в эпоху Наполеоновских войн теоретических представлений о войне.

Клаузевиц также выступает против «засилья геометрии», особенно применительно к стратегии военных операций ^{[5, С. 240-241]}, он является критиком «геометрических» подходов к войне, авторами которых были его современники Д. фон Бюлов и А.-А. Жомини ^{[28, С. 23]}. Как и для Толстого, для него неприемлемо скрупулезное «шахматное» просчитывание всех действий армии, рождаемое в сознании кабинетных теоретиков Генштаба, ибо в таком случае нивелируется фактор индивидуальности в ведении боевых действий. Тем не менее, автор трактата «О войне» полагает, что доблестная армия должна сохранять «свой привычный порядок под губительным огнем» ^{[5, С. 204]}, а регулярные вооруженные формирования для него, несомненно, имеют больший вес и обладают большей значимостью, чем нерегулярные. По свидетельству Феликса Вассерманна, Клаузевиц отклоняет геометрические образцы и линии кабинетной войны в пользу негеометрических величин и масс народной войны, однако его теория все же сохраняет специфическую «геометрию» и «архитектуру» (в переносном смысле слова): «Хотя военная теория Клаузевица и отказывается от конкретно-геометрических представлений о войне, доминирующих в эпоху барокко, но она все же подчеркивает значение количественно выражаемых и сопоставимых величин (что предполагает их однородный, симметричный характер), и, следовательно, эта теория может быть истолкована как вариант всеобщей универсальной «геометрии» основанного на принципах симметрии западноевропейского способа мышления о войне. Подобное мышление соответствовало симметричным войнам, которые велись национальными государствами в рамках Вестфальской системы международных отношений вплоть до ХХ века» ^{[29, С. 54]}.

Справедливости ради необходимо отметить, что Клаузевиц допускает отступление от принципов равновесия и симметрии в вооруженном конфликте, подчеркивая, что «на войне мыслимо всякое соотношение сил» ^{[5, С. 333]}, и это не единственная «брешь» его теории, допускающая неоднозначное истолкование взглядов автора. Вопреки широко распространенному клише, немецкий генерал не является последовательным рационалистом в понимании феномена войны, а его способ мышления не всегда является свободным от противоречий (на противоречивый характер мышления Клаузевица указывает, в частности, Г. Мюнклер ^[30]). К примеру, дефиниция войны как «подлинного хамелеона», постоянно меняющего свою природу и обладающего непредсказуемой имманентной грамматикой ^{[5, С. 58]}, вступает в явное противоречие с ее определением в качестве орудия политики ^{[5, С. 57]}. Толстой предпочитает не замечать иррациональные и допускающие амбивалентную трактовку элементы теории войны Клаузевица, подвергая критике его клишированные идеи. Вместе с тем, вольно или невольно, русский мыслитель воспроизводит некоторые из идей генерала, подкрепляя их собственными размышлениями и наполняя их силой художественных образов.

Оригинальной особенностью теории Клаузевица является анализ разноуровневых субъектов военной деятельности, в ходе которого автор приходит к парадоксальному выводу: наиболее уязвимой, шаткой и неустойчивой является позиция верховного командования. Именно полководец, функция которого заключается в принятии необходимого решения, вынужден зачастую проявлять слабость и нерешительность в своих действиях: «смелость мы находим тем реже, чем выше мы поднимаемся по ступеням служебной иерархии» ^{[5, С. 209]}. Множество примеров из «Войны и мира» подтверждают этот вывод немецкого теоретика. Толстой неоднократно обращает внимание читателя на недостоверность, фрагментарность и неполноту информации на войне, несоблюдение приказов, зыбкость и неустойчивость позиции высшего военного командования. Александр I зачастую проявляет нерешительность в своих поступках ^{[1, С. 228],[3, С. 77]}, питает пристрастие к «неопределенности» ^{[3, С. 35]} и признает свое бессилие перед законом ^{[2, С. 110]}. Наполеон, которого Клаузевиц характеризует как «решительного и деятельного полководца» ^{[5, С. 218]}, в романе Толстого уподобляется «ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит» ^{[4, С. 71]}. Высшая мудрость Кутузова оказывается в его невмешательстве в непостижимую метафизическую логику войны, ибо не субъективная воля, но неуловимый «дух войска» решает исход сражения.

И у Толстого и у Клаузевица можно обнаружить два уровня понимания и описания войны – война «бумажная» («книжная»), планируемая в кабинетах военачальников, и реальные боевые действия, перечеркивающие планы военных стратегов. «Все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать» ^{[3, С. 43]}, – заключает русский писатель, сам бывший участником Крымской войны. Вердикт Толстого в отношении военной теории неумолим: «Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит» ^{[3, С. 40]}.

«Армия никогда не будет находиться в том самом состоянии, в каком ее рисует себе тот, кто из своего кабинета следит за операциями» ^[6], – отмечает немецкий генерал в Приложении к «Vom Kriege», делая акцент на бессилии книжной мудрости в полной мере постичь всю сложность военной деятельности, которая осуществляется в среде, исполненной «трений» – опасности, смертельного риска, массы ложной и непроверенной информации. Именно опыт, выводы из наблюдений, а не метафизические спекуляции, должны, по Клаузевицу, составлять военную теорию.

Таким образом, если для автора трактата «О войне» функция военной теории в том, чтобы сгладить разрыв между «бумажной» и «действительной» войной, то, согласно Толстому, любая теория войны совершенно бесполезна и бессмысленна, а все стратегические планы несостоятельны. Клаузевицевский «хамелеон» у Толстого полностью эмансипируется и нивелирует все попытки управлять собой.

Подводя итоги настоящего исследования, отметим, что и Толстой и Клаузевиц излагают на страницах своих работ своеобразную философию войны, ибо, согласно выводам обоих мыслителей, военная деятельность не поддается детальному расчету и планированию, не выразима исключительно в количественных величинах и подпитывается не только материальными ресурсами, но и духовными факторами. Оба автора являются свидетелями войн нового типа, в ходе которых армия перестает быть замкнутым в себе организмом и демонстрирует теснейшую связь с широкими народными массами. Но главное, что показывает чтение Толстого и Клаузевица, – феномен войны всегда обладает избыточностью по отношению к любым философским попыткам его описания, к совокупности военных теорий, наблюдений и исторических документов.