Антигламурное Сквоозеро поэтки, или чистая лирика сопротивления Юнны Мориц

Яковлева Елена Людвиговна доктор философских наук, кандидат культурологии профессор, Казанский инновационный университет им. В.Г. Тимирясова 420111, Россия, Республика Татарстан, г. Казань, ул. Московская, 42 Iakovleva Elena professor of the Department of Philosophy and Socio-Political Disciplines at Institute of Economics, Management and Law (Kazan) 420111, Russia, respublika Tatarstan, g. Kazan', ul. Moskovskaya, 42 mifoigra@mail.ru Другие публикации этого автора

В объявленных финализациях современного/со-временного бытия, связанных со смертью человека/Автора/читателя и проч., вселяющих пессимизм в умы рефлексирующих над ситуацией людей, необходимо найти устойчивые константы, дающие уверенность в завтрашнем дне, а значит – определенный оптимизм. Один из способов устойчивого развития обнаруживается в бытии самой личности. Как мы считаем, основу метафизики человека составляет триада, включающая в себя интеллектуальное – этическое – эстетическое. В современности наиболее эксплуатируемой является эстетическая составляющая, в то время как интеллектуальная и этическая стороны игнорируются. Чтобы восстановить гармонию индивидуального бытия, придав ему устойчивость благодаря собственному вектору развития, опирающемуся на шкалу ценностей, необходимо интеллектуализировать и этизировать эстетическое. Подобное возможно ввиду того, что все три компонента онтологически взаимосвязаны между собой. Вспоминая строчки Ф. Гельдерлина, «поэтически проживает человек на этой земле», акцентируем внимание на слове «поэтически»/«по-этически», приводящее нас к эстетической и этической, а в целом – интеллектуальной, составляющим метафизики личности. В совокупности все три компонента являют квинтэссенцию индивидуального бытия, способную отразиться, в том числе, в поэзии.

Размышляя в этом русле о поэтическом/по-этическом, обратимся к логике рассуждений М. Хайдеггера, согласно которому, «поэзия – не просто сопутствующее украшение Вот-бытия, не только временное воодушевление и тем более не некое лишь согревание (Erhitzung) и развлечение. Поэзия есть несущая основа Истории и поэтому она не есть также лишь явление культуры и уж подавно не простое "выражение" некоей "души культуры"» ^[1]. В этом высказывании обнаруживается онто-гносеологическая глубина поэтического слова, связанная с Вот-бытием личности и показывающая «существенное сущности». Неслучайно в хайдеггеровской интерпретации, «поэзия есть установление бытия посредством слова», где под установлением понимается сотворяемое, полагаемое и даримое ^[1]. Подобное понимание установления в поэтическом указывает и на определенные опасности, например, связанные с сообщением правды о жизни: «то, что человек делает и производит, приобретено и заработано посредством его собственных усилий» ^[1]. Волевые усилия личности воплощаются не только в действиях и поступках, но в мыслях и речи. Об опасностях поэтического и мужестве поэта, дерзнувшего сделать заявление о реальной ситуации, говорил и Ф. Гельдерлин, подчеркивающий, «для того дана речь, опаснейшее из имуществ, человеку..., чтобы он свидетельствовал о том, что он есть...», благодаря этому «то, что пребывает, устанавливают поэты» ^[1]. Особенностью поэтического, включая описания реального, является следующее: поэзия, пробуждая «видимость недействительного и мечты» ^[1], производит действительное, которое может иметь многослойное символическое воплощение. Последнее переводит поэтическое в разряд вечного, актуального для многих поколений. В итоге, «то, что говорит поэт, то, чем он решается быть» ^[1] приводит нас к проблеме творческого дарования. Поэтические/по-этические воплощения Вот-бытия, как справедливо утверждает М. Хайдегер, в своей основе есть дар, преобразующий Заурядное в Незаурядное, тем самым указывая на гармонию метафизической триады интеллектуального – этического – эстетического.

Принимая хайдеггеровскую установку о значимости поэтического, вмещающего в себе интеллектуальное – этическое – эстетическое, приводящее нас к феномену дара автора, осуществим попытку анализа современной поэзии на основе творчества Юнны Мориц. Как мы считаем, ее лирика выполняет свое поэтическое/по-этическое назначение, являясь ярким рефлексирующим откликом на происходящее, обнаруживающим интеллектуальность, этичность и эстетичность, тем самым высвечивая не только дар, но и взаимообусловленную инклюзивность поэтессы как включенности в бытие. Подчеркнем, наше понимание инклюзии как включенности подразумевает человека-в-бытии/человека бытийствующего, что позволяет охватить все многообразие сфер его активного проявления/про-явления в результате встроенности в бытие, в том числе, трудовую деятельность, коммуникацию, повседневность, сферу досуга. Главное во всех перечисленных сферах – это состояние не отчужденности/отстраненности/пассивности, а включенности в процесс/действие. Включенность предполагает рефлексивность, заинтересованность, активное участие, отклик на происходящее и желание достичь определенного результата/цели.

Как было отмечено, инклюзивность как включенность подразумевает интенциальность, что подводит нас к проблеме отзвука и отклика. Г. Башляр в «Поэтике пространства» замечает: «отзвуки распространяются в различных аспектах нашей жизни в этом мире, а отклик призывает нас задуматься о глубине нашей внутренней жизни» ^{[2, с. 14]}. Посредством отзвука мы входим в бытие, а с помощью отклика – «даем ему наш голос», тем самым делая бытие своим, присваивая его, то есть «отклик подменяет одно бытие другим» вследствие включенности/захваченности человека происходящим, что «пробуждает в нас неизведанные глубины», «буйство духа» и «глубины души» ^{[2, с. 14]}. Именно отклик дает дополнительные импульсы отзвуку, обогащая опыт личного бытия и логос о нем. Каждое мгновение бытия инклюзивного человека затрагивает его, заставляя сопереживать и соучаствовать/со-участвовать, тем самым выводя за рамки пассивного созерцания. Благодаря этому, инклюзивная личность, находящаяся в бытийном пути как процессе, отыскивает разгадки на поставленные задачи, ведь «сама наша жизнь представляет собой процесс решения вопросов» ^{[2, с. 23]}. Другое дело, что человеку для эффективного подключения к бытию необходимо чувствовать импульсы и ритмы времени, дающими возможность быть адекватным, своевременно отвечая на Вызовы современности. По нашему мнению, поэтесса Ю. Мориц вписывается в портрет инклюзивной личности, а ее творчество выступает яркой иллюстрацией современной эпохи. Более того, Юнну Мориц можно смело назвать истинно российским поэтом, соответствующим описанию Е. Евтушенко:

Поэт в России – больше, чем поэт. В ней суждено поэтами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,

кому уюта нет, покоя нет.

Развивая поэтическую мысль Евгения Евтушенко, подчеркнем следующее. Поэт в своих шедеврах, выражая «существенное сущности» духа времени, его миропорядок и мировоззрение, тем самым переходит в ранг философски мыслящих поэтов/поэтически мыслящих философов, находящих и открывающих, подобно Диогену, человека-в-человеке/человека-для-человека. 

Юнна Мориц – героиня нашего повествования – поэтка и бунтарь. В отличие от многих собратьев по цеху, поэтесса не позирует часто перед объективами, не пиарится в СМИ и не устраивает публичных зрелищ с собой в главной роли. Но при этом, восклицая «Я не хочу в собранье сочинений, в музей и в классики!» ^{[3, с. 25]}, она остается верна современным ритмам, которые ощущает и интерпретирует как «эпохоть, людскую эпохоть», где для нови необходимы «дешевые деньги» ^{[3, с. 268]}. Она великолепно играет словами, создавая из них новообразования (эпохоть, сквоозеро, любли, сказанутый, жизнедрожь, можности и др.), рождающие довольно яркие образы современности. В ее непринужденной и легкой словесной игре переплетаются сотворяемое, полагаемое и даримое, устанавливающие Вот-бытие, благодаря чему достигается визуальный эффект от прочтения ее поэтических творений, отсылающих к конкретным ситуациям.

Мориц пишет стихи со смыслом («так пахнут мысли яблок в зимний день» ^{[3, с. 273]}), в которых просматривается дух сопротивления времени, пронизанном идеологией гламура, тем самым являя позицию «Автор Не Умер» ^{[3, с. 327]}:

На грани выдоха и вдоха есть волна,

где жизнь от видимости освобождена,

упразднены тела и внешние черты,

и наши сути там свободно разлиты.

В ее поэтических строчках мы встречаем образ эпохи, в которой «дьявол кроется в деталях, время – деньги», «за услуги он берет живыми душами нередко», рождая «детали безразличия» ^{[3, с. 29]}. В итоге в обществе безумного потребления «качество жизни не переходит в количество светлых идей, драгоценных талантов, любви», потому что «качество жизни равно "интеллекту" с кавычками движущих сил, от которых зависит доход» ^{[3, с. 30]}.

Поэтическая навигация Юнны Мориц сфокусирована на критике прозрачного Зла, явленного в современном мире в образе гламура и его идеологии. Поэтесса «не отталкиваясь от, не оглядываясь на, совершает свой полет глазояблоками сна» ^{[3, с. 240]}, что позволяет говорить о своеобразной разновидности поэтики – гипнотике, сочетающей в себе признаки «видимости недействительного и мечты», бодрствования и сна. Гипотика как пре-бывание в Вот-бытии рождает Стояние: в результате подобного приема рождается портрет реальной эпохоти.

По мнению поэтки, гламур вульгарен («пошлость в моде» ^{[4, с. 312]}), творясь дерзостью создателей: «вульгарным женщинам обязаны свободой изысканного вкуса образцы» ^{[3, с. 339]}. Более того, красота как эстетический Абсолют в контексте идеологии гламура нивелируется: на смену ей приходит красивость, которая «одомашнена людьми» ^{[4, с. 161]} и воплощает собой симулякр. В современности симулякры в огромном количестве окружают человека и навязываются ему, выдаваясь за оригиналы Вот-бытия: «засилье масскультуры, цинизма торжество, упадок чистых сил», где «под видом чистых сил навязывать вранье напыщенных пустот» ^{[4, с. 371]}. Сама жизнь в контексте гламурной идеологии представляет собой «затмение людского – это штампа штамп на штампе штампа!» ^{[3, с. 279]}, что, не в последнюю очередь, рождается ввиду засилья симулятивным:

В творениях поэтессы мы встречаем идею о том, что гламур представляет собой миф о прекрасном, в основе которого лежат «три кита» – красота, молодость, богатство, рождающие «рабство роскоши» («А роскоши рабы не выйдут на свободу, и роскоши ярмо – их рабская судьба. За рабство роскоши пойдёт в огонь и воду порода рабская!.. Не выкупить раба из рабства роскоши!..» ^{[3, с. 416]}) и уводящие личность от реальности в иллюзию сверхъестественного:

Сверхъестественное тиранит и диктует, естественно, веру. Общность галлюцинаций опирается на небеса. Каждая вера имеет право на крайнюю меру, От совершенства которой дыбом встают волоса. Сверхъестественное владеет плодами естественной дрожи Рук и мозгов естественных, чьё таинство – смертный страх. Общность галлюцинаций кошмарные строит рожи, Приветствуя жертв, сгорающих естественно на кострах ^{[3, с. 210]}.

В современном мире мифу стало тесно в отведенном ему пространстве, что привело к тотальной мифизации всего социокультурного континуума, пронизанного флером гламура. По этому поводу поэтесса констатирует:

Высокий стиль, он весь надушен ароматом

Последней правды, окончательной, единственной, В нём – столько лжи воинственной, таинственной ^{[3, с. 263]}.

Главное назначение мифа, активно эксплуатируемое гламурной идеологией связано с функцией «привлечь внимание, внимание привлечь, любой ценой пробиться из-под спуда, ошеломить, перелопатить речь, чтоб воздух жизни тёк сквозь это чудо» ^{[4, с. 66]}. С поставленной задачей миф великолепно справляется: он рождает действительность, которая «вся целиком, давно недействительна» ^{[4, с. 115]}. Неслучайно поэтесса предупреждает «не то, что видишь, происходит, совсем не то, что говорят» ^{[4, с. 301]}.

Ю. Мориц справедливо приходит к мысли о технологичности современного мифа, считая, что это – «технология отсутствия стыда», благодаря которой сочиняется «шампанский мемуар», «лживость идей» и «превращается фальшивка в документ». При этом «кому не лжется, тот погибнуть обречен. И, оболгав, его затравят и убьют» ^{[3, с. 263, 281]}. Гламурный миф, пускающийся в тираж и воспитывающий «элиту пудинга и кекса» ^{[4, с. 68]}, выхолащивает все из реальной жизни личности, разрушая даже ее воспоминания и создавая новые, являющие собой Зазеркальность или, как считает поэтесса, «резиновое зеркало»:

Химчистка воспоминаний, Красильня воспоминаний, Перелицовка, художественная штопка, Подгонка воспоминаний К фигуре заказчика, Смена подкладки, широкий выбор Фурнитуры воспоминаний… Воспоминаниям надо выглядеть, Вписаться в струю, в поворот, Войти в приличное общество воспоминаний, Не забывая, что неприлично Вспоминать неприличные вещи, поступки, Которые некогда были свойственны Звёздам новейших воспоминаний, Топ-моделям этой высокой моды, Диктующей вкусы воспоминаний…

Гламурная течка мозгов, Шелест зеркальной резины Модельных воспоминаний – В резиновом зеркале ^{[4, с. 48-49]}.

Тотальность технологично созданного гламурного мифа приводит к формированию нового формата человека без свойств, которым можно манипулировать и конструировать из него все, что будет считаться модным и актуальным в определенном сезоне. Этот дивид, у которого потерялась частица ин, связанная с внутренним духовным миром, превращается в марионетку без корней и прошлого, что заставляет поэтессу с горечью провозглашать:  

Новые люди без прошлого, Куклы большого полёта. С праздником ужаса пошлого! С Днём Идиота! Прошлое – вредная штука, Всё начинаем с нуля. Детям о прошлом – ни звука, Чтобы росла потребля… Новые люди без прошлого, Куклы с осколками глаз, Гении ужаса пошлого – Наш атакующий класс. Всё начинается заново, Всё повторяется вновь – Кланово, кукольно, планово Вытравить прошлого кровь ^{[3, с. 365]}.

Сотворенный посредством технологий миф о личности негативен по своей природе: они возвышают и сакрализируют аморальное, пуская его в тираж. Гламурный персонаж – он «ссученный, раскрученный, тусовками окученный, критикой, политикой, трещотками озвученный, свитою увитый» ^{[4, с. 313]}. Благодаря мифотворчеству сегодня, особенно в мире медийных людей, появляются «двойные портреты», где есть истинное (нередко – неприглядное/безнравственное) Я и его глянцевый двойник:

Посредник нужен, чтоб в дерьме он плавал, Сводя концы меж ними и тобой. Ты сам в дерьме утонешь, если дьявол Твоей не занимается судьбой.

За труд его, за дьявольский, без лажи, Любые деньги – сущие гроши, Поскольку речь идёт не о продаже, Наоборот, о чистоте души,

О выкупе из рабства, о свободе!.. Пока твой дьявол плавает в дерьме, Ты в белом весь гуляешь на природе, И – никаких кошмаров на уме.

Он в ход пускает дьявольские связи И в дьявольские шастает места, Он – грязен, ты – цветок в хрустальной вазе, Он – циник, ты – святая простота.

Тебя не пустит он в своё болото, И завистью к тебе он не томим. Живи спокойно, ты – его работа, Ты – миф, легенда, созданная им ^{[4, с. 226]}.

Наиболее ярко двойственность портретов проявляется в результате создания скандалов и эпатажных ситуаций, привлекающих внимание публики и поддерживающих рейтинги популярности как самого гламурного персонажа, так и СМИ, тиражирующих несуществующее:

Я сочиню тебе скандал, И ты проснёшься знаменитым, – Всё то, чем ты не обладал, Возьмёшь скандалом, как магнитом,

И выйдет, что не зря страдал Ты от безвестности, бесславья, – Такой я сочиню скандал, Сюжета блёстки озаглавя ^{[4, с. 322]}.

Созданные мифизированные события с гламурными масками в главных ролях скрывают истинное положение дел, заставляя реципиентов воспринимать их в качестве реальности. Как замечает поэтесса, «чтобы не было сомнений, сверху – справка от врача: трижды классик, трижды гений, кровь бессмертна и моча» ^{[3, с. 331]}. В итоге сложилась абсурдная ситуация, в которой не люди думают мифами, а мифы думают людьми.

Подчеркнем, технологичность гламурного мифа, где творится несуществующее Вот-бытие, претендующее на истинное Вот-бытие, позволяет поэтессе выступить в защиту слов, из которых сплетается ткань мифического: «слова не лгут. Но лгут словами, – как мы прекрасно знаем с вами» ^{[3, с. 299]}, внушая с их помощью «никаких заблуждений со всеми удобствами, которые свойственны заблуждениям» ^{[4, с. 53]}.

Поэтка осуждает развращающий стиль гламура, обвиняя в этом идеологов, у которых «заведует развратом голова. У тех, чьи мысли – органы разврата, становятся грязней любого мата и самые невинные слова. Не плоть, не речь развратны, а мозги» ^{[3, с. 315]}. Более того, технологи гламурной идеологии аморальны в своих действиях: их «мозгов сплоченная ученость плодит кошмары, глобус развлекая самоубийством совести, разбоем, враньем, чреватым прибылью кровавой» ^{[4, с. 99]}. При этом, по мнению Ю. Мориц, создатели гламура также подвергаются опасности, потому что, бесконечно создавая тексты о несуществующем Вот-бытии, они стирают реальное Вот-бытие, запутываясь в собственных ризоматичных хитросплетениях:

Легко подделаться под время, Под узкий и широкий круг, Под вкусы в уксусе и в креме, Под чёрта ангельских услуг. Подделок технику осиля, Легко поставить на поток Подделку всяческого стиля, – Под запад быть и под восток! Под солнцем этого успеха Высоким блещут мастерством Подделки слёз, подделки смеха И гнева в битве с воровством. Но если твой талант не мелок, Не завирайся, что легко Избегнуть общества подделок, Когда поддельно молоко!.. ^{[3, с. 415]}.

Экспансия гламурного мифа привела к тому, что с этой «мифологией торг невозможен никак, торг невозможен с божественным качеством жизни» ^{[3, с. 30]}. В итоге, окруженный с рожденья до смерти мифо-идеологическим гламурным, человек живет в абсурде, не пытаясь/не успевая рефлексировать над ним:

«Судьба – абсурд – история – чума», Камю и градус нулевой письма. Сизиф и камень – это градус мифа, И камень катит своего Сизифа То вверх, то вниз… В Камю летят каменья Под градусом общественного мненья, Где возмущенья градус так сердит, Что восхищенья градус в нём сидит!..^{[3, с. 33]}.

Господство гламурного идеологического мифа приводит к ситуации распада интеллектуального/морального/духовного, где «сложенье сил и разложенье сил, не вычитанье сил, а разложенье» ^{[3, с. 33]}. От подобного разложения и его душка рождается крик протеста, но он абсурден:

Покончить с мифом!.. Этот возглас мифоват. Покончив с мифом, жди его возврата, – Его возврат возмездием чреват, Сложеньем сил, чьё бешенство – расплата За всё!.. Он возраст свой не износил И не износит!.. Всех он безотказней, – Миф не подвержен разложенью сил И только разрастается от казней ^{[3, с. 33]}.

Юнна Мориц права в своем утверждении о вечности мифа как символической формы и его неуничтожимости. Другое дело, что миф, трансгрессивно перешагнув собственные границы, начал диктовать свои условия в рамках иных символических форм культуры: мифу стало тесно в своем пространстве. Тотальной власти мифа, обслуживающего, в том числе гламурную идеологии, подчиняются все люди, теряя собственное Я в океане мифического как «острова Святого Никогда»:

... такой навяжут путь, такую благодать, что ты уже ничем не будешь обладать, с навязчивой улыбкой идиота пытаясь переплыть навязчивость болота, навязанную жижу дней, людей с мозгами, полными навязанных идей ^{[4, с. 188]}.

Подобный абсурд, связанный с господством глупого, нелепого, противоречащего здравому смыслу, пронизывает все пространство гламурного социального, где живут «убитые жизнью» и убивающие время, где появляются заявления типа «предъявите права на жизнь», а далее можно услышать – «в праве на жизнь отказано» ^{[4, с. 176]}. Жизнь в абсурдном пространстве приводит к появлению «роз маразма», которые личность, одурманенная ароматами гламура, воспринимает естественно и непринужденно, не задумываясь об истинности/правильности:

Анна Довлатова Сергея Ахматова И Наймана губчатый Рейн – Наставники Бродского И Бутербродского, Пившего с Бродским портвейн ^{[4, с. 385]}.

Истоки абсурда коренятся в следующем. Гламурный миф предлагает реципиентам особый вид релаксации – кошмаротерапию, связанную с ситуацией «не думать ни о чем» ^{[4, с. 474]}:

Кошмаротерапия – модный стиль, А не катарсис, очищенье состраданьем, Как мыслил Аристотель. Взяв костыль Его «Поэтики», накостылять – пустяк! И до бесчувствия сверлим и (sos!) тараним Кошмаротерапиями костяк, Несущий сострадающую мякоть: Её кошмарили так долго, что иссяк Запас чувствительности!.. ^{[3, с. 291]}.

Окружающий человека гул информации, преподнесенный ему посредством кошмаротерапии, соблазняющей своей глянцевой поверхностью, делает его равнодушным и безучастным ко всему происходящему. Это приводит к состоянию одиночества, но современный его модус, подавленный «мглупостей мглой», не предполагает рефлексивности над происходящим, делая человека не-в(при-,для-,с-)-себе(-я,-ой), то есть отчужденным-от-себя/посторонним-для-себя:

«Посторонний» Камю – одиночества общий наркоз, Вещество человечества камнем летит под откос, Безразличия бес поглощает различия без, – Спроса нет на людей, а на почки появится спрос, Но ещё не сейчас, потому что сперва, как листва, Одиночеством будет растоптано чувство родства, Безразличия бес поглощает различия без, – Спроса нет на людей, не имеют значенья слова ^{[3, с. 223]}.

Еще одной чертой гламурного социального, выступившей в качестве метода кошмаротерапии, стала абсурдная трактовка времени. Ю. Мориц интуитивно поняла новый подход ко времени, проповедуемый в контексте гламурной идеологии – это «вечное теперь», интерпретация которого не внушает оптимизма. С одной стороны, мы приходим к бесконечному повтору ситуации теперь, что говорит о невозможности движения и остановке в безысходном тупике. Подобное рождает «дурную бесконечность», изводящую личность своим нерефлексивным возвратом к одной и той же ситуации, что подчеркивает абсурдность бытия. С другой стороны, тотальная эстетизация существующего и попытка быть всегда молодым как «вечное теперь» приводит к нарушению размеренно-бытийного движения времени, привнося в жизнь личности дисгармонию:

Чувство времени – бесконечное, Вечное Теперь и Сейчас, – Бывало, пойду и вспомню, Что завтра было сегодня И будет позавчера ^{[3, с. 19]}.

Заметим, классическое понимание времени связано с существованием его бесконечной нити (прошлое – настоящее – будущее), благодаря которой образуется История, осуществляя пребывание и постоянство как диалектику пре-бывания в Вот-бытии. Человеку в своем существовании необходимо осознать свою конечность, выступающей в качестве постоянной константы, и периодическое состояние присутствующего отсутствия/отсутствующего присутствия как пре-бывания в настоящем, что позволит создать ему собственную историю жизни Вот-бытие как событие/со-бытие. Только в-присутствии-в-бытии как Вот-бытии обнаруживается явь/явленность мироздания, фиксируемое (поэтически/по-этически) с помощью слово-становления в речи. Можно смело утверждать, в творчестве Юнны Мориц «речь есть высшее событие человеческого Вот-бытия», получившее «свое толкование и обоснование» ввиду установления ею того, «что пребывает» «посредством слова и в слове», тем самым Пребывающее приходит к Стоянию ^[1].

Ю. Мориц с горечью констатирует непостоянство современной/со-временной жизни и ее зыбкость, где бесконечные изменения являют собой «героин перемен»:

Изменчивы слова, произношенья, Искусства, чувства, с кем – кому дружить… Изменчив путь, и горизонта кромка Изменчива, и памяти молва ^{[3, с. 208]}.

Быстротечность событий жизни и бесконечная череда мифов о гламурных (сменяющих друг друга) личностях приводит к ситуации беспамятства и «гламуру забвенья», когда никто не помнит о том, что было вчера и кто был главным героем: «гламур забвенья, масть болота, где можно без вести пропасть» ^{[4, с. 382]}.

Юнна Мориц глубоко прочувствовала и поняла трансформации современности, обусловленные идеологией гламура и коснувшиеся, в первую очередь, ценностей жизни человека, что отразилось на понимании смысла жизни: «внезапно все пришло в упадок» ^{[3, с. 261]}. Но этот упадок, по справедливому замечанию поэтки, вуалируется гламурным шиком и блеском: «на внешность наводится блеск, на поверхность, на выпуклость, впуклость, на металл, драгоценные камни, на паркет, на одежду, на мебель, на добычу!..» ^{[3, с. 341]}. Тем не менее, гламурный блеск есть не более, чем плевок: «плюйский бурлит бурлеск плюйского потолка. Плюйства гламурный блеск, глянцевый стиль плевка» ^{[3, с. 367]}, что выдает его симулятивность, выражаемую вульгарно и банально.

В целом, гламурный миф в понимании поэтессы представляет собой сеть, захватывающую и запутывающую человека. Он есть «производство впечатлений, расфасовка, упаковка и развозка впечатлений в массы...» ^{[4, с. 458]}. По мнению поэтессы, быть самим собой, осознавая в входы-выходы в Вот-бытии, осуществляется посредством абстрагирования, что выдает в ней философски мыслящего поэта/поэтически мыслящего философа:

Ты в сеть поймался… Выход – там, где вход! Но тайну эту знает только тот, Кому дано увидеть сеть снаружи, Не изнутри!.. Абстракция – оружье, Спасающее тех, кто пойман в сеть. Не биться изнутри, а повисеть Над этой сетью, и абстрактным взглядом Прочесть, что выход – только там, где вход, В дыре, куда ты вплыл по воле вод, Как рыба в косяке, что бьётся рядом ^{[3, с. 267]}.

Встает закономерный вопрос: какой формат обустройства жизни по нраву поэтессе? Ответ на этот вопрос также заключен в ее поэтических творениях, согласно которым Юнна Мориц не вписывается в формат гламурного бытия, потому что идет «со временем не в ногу и не в шею» ^{[4, с. 212]}. Для поэтессы Вот-бытие – это реально проживаемая жизнь и включенность в нее, что приводит нас к пониманию ее творческой личности как эксклюзивной инклюзивности, связанной с нетипичностью и креативностью. Эксклюзивность поэтессы как исключение/ис-ключ-ение из правил, отступление от общепринятого подчеркивает Другость личности на фоне социальной однотипности и даже безличности. Творческая личность активно включается в текучую современность и событийствует/со-бытийствует в ней, рефлексируя и соучаствуя, что говорит об ее инклюзивности и жизни при-(в-, с-)ключе (-ом). Не последнюю роль в эксклюзивной инклюзивности Ю. Мориц играет поэзия, экспонирующая Вот-бытие творца: «здесь он приходит к покою; конечно, не к кажущемуся покою бездеятельности и пустоты мысли, но к тому бесконечному покою, в котором деятельны все силы и связи» ^[1]. Эксклюзивность творческого человека выдает в нем неординарность мышления и проявления, делая продукты его деятельности особыми, выдающимися, ни на что непохожими, тем самым говоря о даре.

Поэтесса выступает за жизнь без гламура, вдали от глянца. Она любит простоту без изыска и гламурного блеска, неслучайно ее любовь заслуживают «граненные стаканы, прозрачной памяти вулканы» ^{[3, с. 207]}. Но Мориц чужд гламурный роман с вещами, потому что к ней «приходит старое пальто, в таком не ходит более никто», «в нем ходят все на свете времена, с таким пальто вдвоем живем, поем!..» ^{[3, с. 26]}. При этом поэтесса не стесняется признаться в своей свободной немодности: «я свободна так немодно», потому что «немодность для классика – главный приз» ^{[3, с. 207, 220]}.

Юнна Мориц не боится боли, понимая, что «ранимость – это явь, а не обманка», велящая «запомнить, что она – не мнимость, она – ранимость, свойство, а не случай!» ^{[3, с. 17]}. Более того, самая приятная боль – это боль, вызываемая проявлениями самости: «собою и только собою, не мерой вещей, не судьбою, не другом, не даже врагом, ты будь недоволен и пытан, – не ходом событий, не бытом, не тем, что творится кругом» ^{[4, с. 18]}. 

Поэтесса несет своим Вот-бытием не симулятивный, а искренний девиз «люблю». Дело в том, что для поэтессы «дышать любовью, пить её, как воздух, который с нашей кончится судьбой» ^{[4, с. 20]}, так же естественно, как жить, что позволяет сделать вывод о равенстве любви и жизни:

В какой ни окажешься яме, Ты выкуп заплатишь люблями, Люблями и только люблями, – Иначе ты будешь рабом, Затравленным, битым, убитым Событьями, пошлостью, бытом И всем, что творится кругом ^{[4, с. 18]}.

Любовь поэтессы вмещает в себя диалектичность мира, тем самым через «слез потоки» научая любить «мир жестокий» ^{[3, с. 45]}. Именно понимание диалектичности бытия помогает жить «качательно», «творительно, от выдоха до вдоха оживая», где негативный аспект помогает понять красоту ^{[3, с. 215]}, воспевая ее в поэтических строчках («возлюбите, что упало, – мало не покажется» ^{[4, с. 82]}). Мориц восторженно восклицает:

Всего прекрасней для Поэтки снегопады, Цветенье вишен, яблонь и сирени На той космически загадочной ступени, Где север жизни – клады, вкопанные в хлады ^{[3, с. 349]}.

Включенность в бытие, дающее знание и понимание, научило поэтессу не обижаться, что стало еще одним ее жизненным кредо, потому что «все обиды – ядовиты»:

Никогда не обижаться – Ни на что, ни на кого! Дать обидчику сражаться С пустотой, где торжество Справедливости, возврата Им отравленных обид, Это жуткая расплата – Ядом собственным убит!.. ^{[3, с. 52]}.

Благодаря жизненному кредо, основывающемуся на любви и умении не обижаться, поэтические творения Юнны Мориц являют пример живой философии, связанной с метафизической триадой интеллектуального – этического – эстетического, делающей ее бдительной, рефлексирующей над происходящим и адекватно проявляющей. Вот-бытие поэтки, созвучное речи, свидетельствует о ее событийности/со-бытийности, в том числе, «посредством слова и в слове», что указывает на ее Стояние в пре-бывании. Каждый ее поэтический шедевр – небольшой эпизод из жизни (событийство/со-бытийство), несущий в себе энергийность «живого знания» (А. Хомяков), тем самым позволяя осуществится интеллектуальной сообщительности инклюзивных/неравнодушных в современном социальном. Подобное осуществляется благодаря тому, что Мориц – поэтесса, давшая себе следующую характеристику:

Каков поэт?.. Он – сказанутый, Такое может сказануть, Что век покажется минутой И вместо мути хлынет суть…

Владея слухом несказанным, Он – сказанутый дар небес, Что придаёт его изъянам Сиянье большее, чем вес ^{[3, с. 9]}.

Юнна Мориц акцентирует внимание на том, что «знанье жизни не приемлет неприязни», а в ней «многозначность бесконечна – однозначно», помогая «выплывать значениям слов», причем «потаенных» ^{[3, с. 28, 215]}. Расставленные поэтессой акценты говорят в пользу интеллектуальной составляющей метафизики личности, которую она, в отличие от идеологии гламура, не исключает, а возводит на пьедестал почета, ввиду того, что «словарь всего, что между слов!» ^{[3, с. 226]}, а подобная ситуация требует адекватной интерпретации. Поэтесса считает, интеллект помогает в жизни считывать «язык событий между слов, малюсеньких, чья суть огромна, бездонна, не переводима», потому что главное – «промежутки бессловесные», «пространство наших приключений, где между слов полно значений, которых нет как нет в словах». Важнейшим в Вот-бытии становится то, «что не переводимо», «что между словами – вами и словами» ^{[3, с. 226]}. В этом отношении речь есть инструмент, открытый Сущему и выступающий в роли средства понимания и высказывания сказанутому.

Верность жизненному кредо и шкале ценностей, выступающими как Стояние в пре-бывании, позволяет осуществиться колоссальным возможностям, делая поэтессу сильной и неподдающейся симулятивным стандартам идеологии гламура как можностям, открывая путь к духовному совершенствованию как невозможности:

За гранью бешеных возможностей, когда Воз этих можностей загружен до предела, – Вдруг распахнётся невозможностей среда, Где струны – ткань геометрического тела, Где струны, только струны – духоплоть, И только струнами летать способна птица, И только струнами вокруг струятся лица Листвы и бабочек, и если уколоть Случайно память – струнами струится Она, и струнами струятся времена, Где невозможностей доступна глубина ^{[3, с. 14]}.

Юна Мориц честна в своих стихах и перед собой, и перед читающей ее публикой. Находясь и активно проявляя себя в Вот-бытии, поэтка смело высказывается о нем, тем самым свидетельствуя о своей принадлежности истории и неся ответственность за проявление в ней. В ее поэтических строчках мы не найдем двойной морали и двойных стандартов в виду «постоянства совести». Она реально воспринимает происходящее, с удовольствием высмеивая ограниченное и посредственное, вульгарное и банальное.

В качестве ключевого экзистенциального страха Юнна Мориц называет состояние симуляции Вот-бытия, связанное с проживанием отчужденной/чужой/навязанной/не своей жизни:

Не бойся плохо выглядеть в гробу, Не бойся проиграться в пух и прах. Прожить чужую, не свою судьбу – Быть может, это – самый страшный страх ^{[4, с. 384]}.

Подводя итоги нашего антигламурного рассуждения на основе поэтического творчества Юнны Мориц, выделим следующие ключевые моменты. Ее Вот-бытие поэтично/по-этично в своей основе, представляя игру в слова со смыслами, рождаемыми из причудливого переплетения реального и (до)воображаемого, скрепленного иносказаниями/не-до-сказаниями, рождающими современный символизм. Тем самым, творчество Юнны Мориц являет сущность и поэзии, и поэтки, открывающих посредством речи как события/со-бытия пространство бытия/Вот-бытия как такового. В этом отношении поэтическая/по-этическая речь двойственна. С одной стороны, это – незатейливая игра, обладающая смыслами, приводящими к глубинным основам бытия, что, с другой стороны, трансформирует ее в опаснейшее занятие, вскрывающее негативные аспекты существующего хаоса социального устройства: «чрезмерный свет толкает поэта в темноту» ^[1]. Поэтесса великолепно прочувствовала и поняла дух гламурной эпохи, подвергнув его беспощадной критике. Оставаясь женщиной и при этом сознавая, «поэзия – опасное искусство», она идет на риск, погружаясь в эпоху и воплощая поэтически/по-этически свое понимание, подчеркивая, гламур постигаем «только изнутри!» ^{[3, с. 239, 240]}. Своей поэтической/по-этической мыслью Ю. Мориц рвет глянец бытия социального, разрушая его полированные поверхности, реалистично- сурово предупреждая/пред-упреждая об еще-не-исполненных-провалах-будущего, связанных с пустотами (духовного/морального/интеллектуального). Ее поэзия, отражая колеблющиеся видимости/симулякры современности/со-временности, фиксирована, что позволяет тиражировать ее в массы, являя собой определенную твердость существования слова и возможность оказывать воздействие на реципиентов, то есть рождается Стояние в пре-бывающем.

Поэтесса призывает личность не бежать от себя, подвергаясь соблазнам гламурной идеологии, а быть-в-себе/при-себе: «на свете много есть неслабых философий, – не в силах ни одна устроить твой побег» ^{[3, с. 309]}. Быть человеком и удержаться в этом статусе на протяжении всей жизни – таков девиз поэтки. Подобная позиция позволяет Юнне Мориц создать озеро, прозрачное насквозь – Сквоозеро, отличающееся своей жизненной чистотой:

Озеро читают, не листая. Сквозеро читается насквозь! Сквозеро, кувшинка золотая Сквозь луну, надетую на ось Сквозняка дрожащих отражений, Где дрожащий лось напьётся всласть Лунным светом, смоет кровь сражений, – Жизнедрожь, она всего блаженней, Жизнедрожь сквозная, тайны власть, Сквозеро, читающее лося Зеркалами берегов, планет, Птиц, летящих с дрожью сквозь колосья Звёздных зёрен, где озёрен свет ^{[3, с. 13]}.

Всё будет хорошо, – и даже то, что плохо. Не слушай никогда унылое трепло, Оно удавку вьёт для выдоха и вдоха. Всё будет хорошо, – и даже то, что пло!.. ^{[3, с. 51]}.