Отражение доктрины «справедливой войны» (bellum justum) и понятия «незаконного врага» (hostis injustus) в современном международном праве

Пожалуй, историю международно-правовой мысли следует изучать хотя бы для того, чтобы распознавать за современными теориями давно, казалось бы, позабытые концепты. Кому-то это может показаться странным, однако правовой порядок, складывающийся на наших глазах в мировом масштабе, все чаще и чаще вызывает к жизни политико-юридические понятия, относящиеся к давно минувшим историческим эпохам – европейскому Средневековью и раннему Новому времени. В науке международного права к таким устаревшим концептам относятся концепты «справедливой войны» (bellum justum) и «незаконного врага» (hostis injustus). В свете протекающих сегодня кризисных процессов, грозящих обернуться распадом существовавшего до сих пор международного правопорядка и системы международных отношений, изучение старых концептов, наполняющихся в наши дни новым содержанием, представляет особую актуальность.

Но начать необходимо, пожалуй, с краткого исторического экскурса, демонстрирующего историю формирования и содержание теории справедливой войны и понятия незаконного врага. Для этого может потребоваться новое, проблемное прочтение, казалось бы, хорошо известных работ классиков международно-правовой мысли.

I

Как отмечает профессор Бостонского университета (США) Роберт Д. Слоун, теория справедливой войны гораздо старше международного права, ее первоначальное развитие происходило в теологических и этических, а вовсе не в правовых понятиях ^{[1, 56]}.

Как и многие юридические и, в частности, международно-правовые понятия, понятие справедливой войны (bellum justum) происходит из Древнего Рима, где ему, однако, придавалось преимущественно процедурное значение. Согласно Цицерону, справедливой по римским обычаям считалась только такая война, которую вели после предъявления требований к противной стороне или о которой предварительно известили ^{[2, 67]}. Обеспечение ведения Римом справедливой войны возлагалось на особую коллегию жрецов – фециалов (fetiales), которые являлись хранителями дипломатических обычаев (jus fetiale), проводили обряд объявления войны и должны были клятвенно заверить царя или сенат в том, что противник нарушил свои обязательства перед народом Рима и, тем самым, создал справедливое основание для войны ^{[3, 454; 4, 5; 5, 151]}. Как в этой связи указывает итальянский специалист в области римского права Франческо Сини, формулы и обряды, составлявшие своеобразный дипломатический кодекс фециалов, были разработаны прежде всего с целью освободить граждан-солдат от страха проливаемой крови, избавить их от опасения участвовать в действиях, противных богам ^{[6, 60]}. Так или иначе, но уже в римской традиции понимание справедливой войны неразрывно связано с фундаментальным допущением неких юридически значимых оснований, делающих боевые действия правомерными. Несоблюдение фециального кодекса автоматически ставило любые насильственные действия в отношении соседей римлян в разряд противных богам, а потому мы можем считать, что требования к справедливости войны должны были служить средством самооправдания, легитимации экспансии Рима в глазах его же граждан и… иных народов, с которыми Рим так или иначе контактировал.

Более детальную проработку идеи о справедливой войне получили в работах средневековых христианских теологов Аврелия Августина и Фомы Аквинского, соединивших вышеуказанное понятие римского публичного права с ветхозаветным понятием «обязательной священной войны» (milhemit mitzvah / מלחמת מצווה), которую ведут против врагов Бога, т.е. против зла как такового ^{[7, 38]}.

Согласно учению Августина, война оправдана, если совершается несправедливость: «Несправедливость противной стороны вынуждает мудрого вести справедливые войны; и эта несправедливость должна вызывать скорбь в душе человека, потому что она несправедливость человеческая, хотя бы из-за нее и не возникало никакой необходимости начинать войну» ^{[8, 333]}. В рамках богословского учения Августина война вообще предстает в качестве своего рода обременительной необходимости: «…вести войны и путем покорения народов расширять государство представляется делом хорошим для людей дурных, но для добрых — это только дело необходимости. Может это быть названо и делом хорошим, но только потому, что было бы хуже, если бы люди более несправедливые господствовали над более справедливыми» ^{[9, 164]}.

Из приведенного отрывка совершено явно следует, что фундаментальным легитимирующим основанием ведения войны, которая может считаться справедливой, является некоторый недостаток стороны, против которой эта война должна вестись. Иными словами, любая война, любое насилие априори справедливы, если направлены против «несправедливости» противной стороны. В чем должна выражаться эта легитимирующая «несправедливость», из приведенного отрывка понять достаточно трудно, но, как отмечает Р.Д. Слоун, лишь божественная санкция на ведение войны, с точки зрения Августина, надежно гарантировала справедливый характер военных действий ^{[1, 57]}. Таким образом, справедливая война в учении Аврелия Августина – это война священная, война, основанная на религиозной миссии, война против дискриминируемого противника.

Фома Аквинский развил идеи Блаженного Августина, и, пожалуй, наиболее значимым вкладом Аквината в теорию справедливой войны является определение критериев, позволяющих считать войну справедливой. Этих критериев три: полномочность правителя, по приказу которого ведется война; справедливая причина (justa causa); справедливое намерение. Наиболее интересными представляются два последних критерия. Что касается справедливой причины, Фома Аквинский объясняет: необходимо, «чтобы атакованные были атакованы потому, что заслужили это некоторым своим поступком» (курсив наш – Р.Р.). Под справедливым же намерением атакующей стороны в учении Аквинского понимается намерение утвердить добро или прекратить зло ^{[10, 498]}. Здесь перед нами вновь предстает международно-правовое учение, обосновывающее право на насилие со стороны одних несправедливым / противозаконным / нечестивым поведением субъектов, противостоящих первым. Фома Аквинский цитирует Августина, утверждающего, что «истинная религия полагает мирными те войны, которые ведутся … ради укрепления мира, наказания злодеев и утверждения добра» ^{[10, 499]}, однако понятия эти («укрепление мира», «утверждение добра», «злодеи») столь расплывчаты, что вопрос о справедливости военных действий целиком ставится в зависимость от субъективных толкований, от крайне относительной моральной позиции.

Именно в учении Фомы Аквинского, базирующемся на учении Аврелия Августина, во вполне четко артикулированной форме отражены неотъемлемыми элементами любой, в том числе современной, доктрины справедливой войны – justa causa (т.е. справедливое основание для ведения военных действий) и справедливые намерения стороны, вступающей в военные действия.

Начиная с Фомы Аквинского средневековые представления о справедливой войне развивались в рамках христианской церковной схоластики. Пожалуй, наиболее значимый последующий вклад в развитие рассматриваемой нами теории внес испанский богослов и правовед Франсиско де Витория. В своих «Relecciones de Indis et de iure belli» («Рассуждения об индейцах и о праве на войну») де Витория сформулировал семь нелегитимных и семь легитимных предлогов для справедливой войны. К легитимным предлогам были отнесены: право испанских подданных на ведение торговли на заморских территориях (jus commercii); право на пропаганду христианской веры среди коренного населения (jus propagande fidei); защита перешедших в христианство индейцев (jus protectionis); право, исходящее из папского поручения (jus mandati); право вмешательства против тиранов или негуманных порядков (jus interventionis); право свободного выбора (jus liberae electionis); право на защиту союзников (jus protectionis sociorum) ^{[11, 88-105; 12, 164-169; 13, 100]}.

В рассуждениях испанского мыслителя гуманистические соображения вполне отчетливо встают на службу иностранного военного вмешательства, обосновывая правомерность захватов территорий в Новом свете. Сам того не ведая, великий основоположник Саламанкской школы сформулировал практически все наиболее значимые предлоги для военного вмешательства, которые впоследствии – и даже спустя почти пять столетий – будут использоваться державами Запада для обоснования собственных действий в различных регионах планеты. С одной стороны, очевидно, что рассуждения де Виториа в основе своей вытекают из концепций более ранних теологов, святых Августина и Фомы. С другой стороны, по своему содержанию они гораздо более современны, ведь учение де Виториа не делит субъектов международного общения на справедливых по своему поведению и несправедливых, силы добра и силы зла – оно исходит по большей части из, казалось бы, универсальных ценностей, коими являются возможность свободно торговать и путешествовать, возможность пропагандировать (т.е. распространять на добровольной основе!) христианскую веру, необходимость защищать внешнеполитических союзников и притесняемых за религиозные убеждения единоверцев, защищать свободный выбор (т.е. практически необходимость защищать свободу вероисповедания и свободы мысли), обязанность выступать против тиранов и вообще против несправедливых порядков. В рамках учения испанского богослова военное вмешательство оправданно не столько потому, что противная сторона преступила некие негласные нормы, сколько потому, что оно необходимо самой этой стороне, вернее – ее мирному населению или части населения. Таким образом, знаменитые «Relecciones», вероятно, являют собой один из первых в истории источников, выступающих в качестве солидной теоретической базы гуманитарной интервенции ­– интервенции европейских государств в неевропейское пространство, населенное народами с иными культурными, религиозными, политическими и правовыми устоями.

Нетрудно догадаться, что первоначально и достаточно долгое время теория справедливой войны выступала в качестве инструмента, оправдывавшего войны христианских государств с нехристианами. Как в этой связи отмечал немецкий правовед Карл Шмитт, средневековое учение о справедливой войне всегда развивалось в рамках Respublica Christiana – надгосударственной христианской общности, которая охватывала Европу Средних веков. По словам К. Шмитта, данное учение «должно было различать распри и войны, которые вели между собой христиане, т.е. противники, подчинявшиеся авторитету церкви, и все прочие войны». «Осененные авторитетом церкви крестовые походы и миссионерские войны, – указывал ученый, – без всякого их деления на наступательные и оборонительные eo ipso были справедливыми войнами; государи и народы, упорно не желавшие подчиняться авторитету церкви, например евреи и сарацины, eo ipso являлись hostes perpetui (вечными врагами)» ^{[13, 131-132]}.

Как указывал Шмитт, с точки зрения права справедливой войной признается та война, которая ведется ex justa causa (на законных основаниях), т.е. ради осуществления справедливых требований ^{[13, 132]}. Нетрудно, однако, догадаться, что вопрос справедливости этих требований и, соответственно, законности оснований для ведения военных действий является вопросом морально-теологического, а вовсе не юридического характера. Более того, справедливость или несправедливость поводов для начала той или иной войны не может одинаковым образом пониматься различными противостоящими друг другу сторонами конфликта, заинтересованными в репрезентации собственной позиции в качестве правомерной, а позиции противника – в качестве ложной.

Тогда как в вопросе о правомерности войн европейцев за пределами европейского пространства (т.е. о войнах европейцев-христиан с чужеземцами-нехристианами, в особенности с язычниками Нового света, о которых швейцарский юрист XVIII века Эмер де Ваттель высказывался как о «свирепых и вредных животных» ^{[14, 87]}) в рамках jus publicum europaeum не возникало принципиальных разногласий, проблема войн внутри Respublica Christiana не могла не вызывать серьезных противоречий. Для решения вопроса о справедливости ведения войны в рамках европейского политико-правового пространства требовалась третья инстанция, нейтральная сторона, стабилизирующий авторитет которой признавался бы всеми иными потенциальными участниками военных действий. Такой нейтральной инстанцией в средневековом европейском правопорядке являлась христианская Церковь, посредничество которой в международных сношениях по ряду причин сделалось неудобным для набирающих силу и склонных к централизации власти государств Европы. Когда вопросы следования той или иной версии религиозного обряда, подчинения той или иной духовной власти, лояльности тому или иному церковному канону раскололи некогда единое европейское пространство христианской общности и породили гражданские войны (апогеем которых стала Тридцатилетняя война 1618-1648 гг.), Церковь из нейтральной инстанции сама превратилась в проблему. Как следствие, в постсредневековом европейском международном праве с XVII по XX вв. мы можем наблюдать попытку упразднения самого понятия justa causa, отказ от концепции справедливой войны в пользу концепции войны-дуэли, которую могут вести лишь формально равные суверенные государства, взаимно признающие друг друга. Моральная доктрина, опиравшаяся на дискриминацию противной стороны, в отношении которой уместно, справедливо и даже необходимо использовать силу, сменилась недискриминирующим пониманием войны, строящимся вокруг понятия законного врага (justus hostis).

Законный враг – это формально равный, не дискриминируемый противник, суверенное государство, в борьбе с которым следует руководствоваться определенными нормами; противник, который, в свою очередь, признает другие суверенные государства формально равными ему. Законный враг – это понятие, противоположное Кантову понятию ungerechter Feind («незаконный / несправедливый враг»), сформулированному в его «Метафизических первоначалах учения о праве», но при жизни его автора не получившему практической реализации в международных отношениях. Напомним, в соответствии с учением И. Канта, «право государства по отношению к несправедливому врагу не имеет ограничений», несправедливым же врагом философ обозначает того, «чья публично выраженная … воля раскрывает максиму, в соответствии с которой, если сделать ее всеобщим правилом, состояние между народами делается невозможным и должно быть увековечено естественное состояние». Применение силы по отношению к ungerechter Feind, согласно теории Канта, нужно не для разделения страны врага или стирания ее с лица земли, а для того, чтобы дать возможность народу такой страны «принять другое устройство, которое по самой своей природе не благоприятствовало бы склонности к войне» ^{[15, 410-413]}. Таким образом, в теории незаконного врага мы видим гуманистические соображения, морально уничижающие ту политико-территориальную общность, которая по тем или иным признакам не соответствует западным, европейским представлениям о благом политическом и правовом устройстве. В этом плане Кантово учение, безусловно, является превосходящим свое время, реализующимся уже в конце XX столетия (о чем будет сказано ниже).

С точки зрения Карла Шмитта, отказ от дискриминирующего понятия войны в пользу понимания войны как отношения суверенных политико-территориальных единиц («войны по формам») привел к определенной рационализации и гуманизации, т.е. к ограничению, военных действий, к акцентуации уже не jus ad bellum (права на войну), а jus in bello (правовых норм ведения войны) ^{[13, 133; 7, 36]}. Точку в этом процессе поставил XX в. – время, в которое «оформленные» войны-дуэли старого международного права сменились тотальными, мировыми войнами, ведущимися на истребление и до полного разгрома противника.

По мнению Шмитта, поворотной точкой в возврате международного права и международных отношений к концепции справедливой войны можно считать подписание в 1919 г. Версальского мирного договора ^{[16, 136]}. Договор содержал положения, предполагавшие осуждение немецкого кайзера Вильгельма II как военного преступника, ответственного за «высшее оскорбление международной морали и священной силы договоров», а также предусматривавшие существенные санкции в отношении Германии как виновника развязывания Первой мировой войны ^{[17, 83-87]}. Значение Версальского договора состояло, следовательно, не только в том, что этот договор определял послевоенное устройство мира, но также и в том, что он создавал своего рода прецедент, норму, которой не было прежде в международном праве, т.к. оно не признавало юрисдикции одного государства над другим государством или его правителем и основывалось на принципе “Par in parem non habet jurisdictionem” («Равный не имеет юрисдикции над равным»). Так произошел отказ от одного из центральных принципов европейского международно-правового порядка, а война из исключительного, но в целом приемлемого и лежащего в правовом поле отношения между суверенными единицами (национальными государствами), стала рассматриваться либо как преступление (об этом говорит появление международно-правовых норм об ответственности за развязывание войны), либо (в допустимом своем варианте) как полицейская операция против правонарушителя. В этой связи французский философ Жан-Франсуа Кервеган как-то саркастически заметил, что международное право постепенно становится «приложением к уголовному» ^{[7, 50]}.

II

Версальский мир узаконил отход от принципов старого европейского международного права и открыл дорогу для возвращения в международное право доктрины справедливой войны, однако в полный рост практическая реализация последней встала лишь в конце XX – начале XXI вв.

Оценивая современную практику воплощения в жизнь идей о справедливой войне с точки зрения ее соответствия международно-правовым учениям европейского Средневековья, нужно отметить, что сегодня доктрина справедливой войны сочетает в себе религиозный манихейский настрой учений Аврелия Августина и Фомы Аквинского с гуманистическим универсализмом, присущим теории Франсиско де Виториа.

О том, что сегодня названная доктрина действительно существует и воплощается в жизнь, свидетельствует ряд красноречивых событий недавней истории:

– бомбардировки Югославии силами НАТО в период с 24 марта по 10 июня 1999 г., проведенные без мандата ООН и обосновывавшиеся необходимостью остановить этнические чистки в Косово: впоследствии были признаны Независимой международной комиссией по Косово в качестве «незаконных, но легитимных» (!) ^{[18, 4]}. Некоторые современные исследователи склонны видеть в данном конфликте эпизод, знаменующий решительный переход к новому режиму гуманитарных военных интервенций, «конец строгих старых правил» в области международных отношений и начало процессов трансформации международного права ^{[19, 308]}.

– вторжение США и их союзников в Ирак весной 2003 г.: проведено также без мандата ООН, обосновывалось необходимостью предотвратить применение Ираком якобы имевшегося у него химического оружия;

– военная интервенция сил международной коалиции (страны НАТО, Швеция, Иордания, Катар, ОАЭ) в Ливию, фактически санкционированная резолюцией Совета Безопасности ООН № 1973: резолюция, ссылаясь на «грубые и систематические нарушения прав человека» законными ливийскими властями, предусматривала введение так называемой «бесполетной зоны» (т.е. запрета на все полеты над территорией страны для ливийской авиации) и замораживание активов, контролируемых ливийским руководством (в том числе активов Центрального банка Ливийской Джамахирии) ^[20];

– поддержка западными державами и ближневосточными монархиями одной из конфликтующих сторон в сирийской гражданской войне (2011 г. – настоящее время), сопровождающаяся требованиями об отстранении от власти законного президента Сирии Башара Асада и материально-технической помощью вооруженным группировкам сирийской оппозиции; обосновывается необходимостью пресечения нарушений прав человека, нелегитимностью действующего в стране политического режима и т.п. гуманитарными соображениями;

– военное вторжение коалиции арабских государств во главе с Саудовской Аравией во внутренний военный конфликт в Йемене против шиитских повстанцев-хуситов (с весны 2015 г.): здесь, напротив, военная интервенция выступает на стороне формально легальных институтов государственной власти, тогда как шиитские повстанцы, выражающие интересы значительных масс населения северной части Йемена, фактически поставлены вне закона, объявлены преступниками, с которыми следует бороться всеми возможными средствами. Формально-юридические основания данной международной военной операции также не безупречны. Как сообщает информационное агентство Reuters, 24 марта 2015 г. бежавший из страны президент Йемена направил в Совет Безопасности ООН письмо с просьбой санкционировать военную интервенцию арабских государств для борьбы с хуситским ополчением ^[21], сославшись на статью 51 Устава ООН, однако положения данной статьи предусматривают право на коллективную оборону в случае нападения на страну извне, а не в случае внутреннего военно-политического конфликта.

Так или иначе, все вышеназванные события имеют одну общую черту: они представляют собой военные вторжения одних государств в территориальное пространство других государств, нацеленные на пресечение неких, выдаваемых за преступные, действий и наказание лиц, виновных в неких, нигде не определенных, преступлениях. Иными словами, речь идет не о войнах в классическом понимании, а, скорее, о международных полицейских операциях. Эти операции, как правило, имеют довольно шаткие правовые основания, чаще всего обосновываются защитой неких мирных граждан от нарушений прав человека, противодействием несправедливым (т.е. «антидемократическим») порядкам в той или иной стране, борьбой с потенциальной (!) военной угрозой. Это операции, в которых условные силы «Добра» противостоят выдуманным ими же силам «Зла», поскольку «Добро» понимается как свод универсальных (выдаваемых за универсальные) политических ценностей – ценностей, относящихся к характеристике западных либеральных режимов и толкуемых самими этими режимами. Поскольку же международные акторы, осуществляющие военно-гуманитарную интервенцию в отношении тех или иных суверенных политико-территориальных образований, полагаются не столько на легальные, сколько на легитимные, с их собственной точки зрения, предлоги, а ведущиеся ими военные действия направлены в значительной мере к наказанию дискриминируемого противника (незаконного врага, hostis injustus, ungerechter Feind), любые соображения о соблюдении старых международно-правовых норм ведения войны оказываются второстепенны перед полаганием финальных результатов таких военно-дисциплинарных, полицейских операций. Именно поэтому США и их союзники проводят свои операции без мандата ООН или, как в случае с резолюцией Совбеза ООН по Ливии, выходя за рамки предоставляемых ООН полномочий, в отдельных случаях не гнушаются использовать запрещенные средства и методы ведения войны (статья 25 Гаагской конвенции 1907 г. о законах и обычаях сухопутной войны: «Воспрещается атаковать или бомбардировать каким бы то ни было способом незащищенные города, селения, жилища или строения» ^[22]).

Все перечисленные операции указывают на глубокие трансформации в международно-правовых представлениях о государственном суверенитете – трансформации, фактически низводящие суверенитет государства до ничего не значащей на практике формальности. Все они лежат в русле одной и той же логики: международное сообщество, вернее – отдельные могущественные его представители, в том или ином случае вправе ситуативно определять, имеются ли в действиях того или иного государства (его руководства), либо той или иной политической группировки признаки нарушений международного права (=морали), объявлять этих лиц вне закона и применять в отношении их те или иные меры наказания. С тех пор, как Генеральная Ассамблея ООН на своей 60-й сессии установила международно-правовую норму, получившую в научном обиходе наименование “Responsibility to Protect” («Обязанность защищать»), нет никаких формальных препятствий для международных военно-гуманитарных интервенций (т.е. для ведения «справедливых войн» и дискриминации соответствующих противников как правонарушителей). Так, согласно пунктам 138-139 принятой Генассамблеей резолюции, государства несут ответственность за защиту своего населения от геноцида, военных преступлений, этнических чисток и преступлений против человечности, т.е. суверенитет отныне понимается не как право государства на самостоятельное решение своих внутренних вопросов, но как его бремя. «…мы готовы предпринять коллективные действия, своевременным и решительным образом, через Совет Безопасности, … с учетом конкретных обстоятельств и в сотрудничестве с соответствующими региональными организациями, в случае необходимости, если мирные средства окажутся недостаточными, а национальные органы власти явно окажутся не в состоянии защитить свое население…» (курсив наш – Р.Р.), – заявлено в Итоговом документе Всемирного саммита Генассамблеи ООН 2005 г. ^[23]

Выводы, которые могут быть сделаны из признания факта возвращения идей о «справедливой войне» и «незаконном враге» в международные отношения, вряд ли способны служить поводом для оптимизма. Реальность такова, что международного правопорядка в том виде, каким мы его знали, более не существует.

Так называемые «общепризнанные принципы» международного права – суверенное равенство государств, разрешение международных споров мирными средствами, воздержание в международных отношениях от угрозы силой или ее применения против территориальной неприкосновенности или политической независимости любого государства ^[24] – сегодня сохраняются лишь в качестве подлежащих бесконечным субъективным толкованиям рекомендательных норм. Война – вновь необходимое бремя стороны, присвоившей себе право говорить от имени всего человечества и несущей миссию наказания тех, кто, по словам Фомы Аквинского, «заслужил это некоторым своим поступком». Современные войны ведутся против международных правонарушителей, преступников, потому в них могут использоваться практически любые средства (Карл Шмитт характеризовал подобные войны как «особенно интенсивные и бесчеловечные, ибо они … должны одновременно умалять врага в категориях моральных и иных и делать его бесчеловечным чудовищем, которое должно быть не только отогнано, но и окончательно уничтожено, т. е. не является более только подлежащим водворению обратно в свои пределы врагом ^{[25, 32]})».

Законное, с точки зрения национального правопорядка страны, в отношении которой ведется международная полицейская операция, в любой момент может быть объявлено незаконным с позиций «международного сообщества» (т.е. государств-интервентов). Легальность ничтожна и подменена расплывчатой легитимностью. Устойчивые нормы навсегда поставлены под вопрос конъюнктурными субъективными интерпретациями. В новом международном правопорядке, который приходит на смену прежнему международному правопорядку формально равноправных суверенных государств-наций, право окончательно уравнено с правом сильного.

* * *

На наших глазах происходит реконфигурация правопорядков – международного, национальных, локальных. Мир изменяется. Политико-правовые понятия, еще недавно составлявшие вокабуляр актуальной науки и практики, теряют свои прежние значения, уходят в тень. Такие словосочетания, как «государственный суверенитет», «территориальная целостность», «формальное равенство» – сегодня должны быть прочитаны кардинально иным образом, чем было принято еще несколько десятилетий назад. Зато мы становимся свидетелями формирования новых понятий, принципов и норм. Некоторые их этих понятий, впрочем, отнюдь не так новы, как это может показаться на первый взгляд, и уходят своими корнями в далекие эпохи человеческой истории, в частности – в эпоху Средневековья.

Так ли далеки мы от европейских Средних веков, как нам представляется? Наверное, все-таки далеки, ведь средневековые понятия, принципы и нормы в XXI в. повторяются лишь отчасти: в специфически современных условиях отсутствия в международном общении нейтральной третьей стороны (например, Церкви), авторитет которой уважало бы большинство международных акторов, в условиях внешнеполитической гегемонии одной державы и нескольких ее сателлитов, в условиях распространения оружия массового поражения и современных высокотехнологичных способов передачи информации говорить можно лишь об аналогиях, параллелях между древним и сегодняшним. Впрочем, эти параллели и аналогии сами по себе достаточно важны, поскольку помогают понять, сколь на самом деле иллюзорен прогресс социальных институтов, сколь противоречив исторический процесс и сколь сильно заблуждаются те, кто привык относиться к прошлому как к чему-то навсегда минувшему.

Думается, XXI в. еще преподнесет исследователем права и политики немало удивительных открытий.