К вопросу о монголоизации Руси

Королев Сергей Алексеевич доктор философских наук ведущий научный сотрудник, Институт философии Российской академии наук 119991, Россия, г. Москва, ул. Волхонка, 14/1, стр. 5, оф. 428 Korolev Sergei Alekseevich Doctor of Philosophy Leading research assistant at Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 119991, Russia, g. Moscow, ul. Volkhonka, 14/1, str. 5, of. 428 s_a_korolev@list.ru Другие публикации этого автора

Статья подготовлена в рамках исследовательского проекта
«Псевдоморфоза в российской истории», осуществляемого
при поддержке Российского гуманитарного научного фонда
(проект № 15–03–00186а).

Вопрос о воздействии монгольского ига (в зависимости от взглядов того или иного исследователя этот термин может фигурировать в кавычках или без), монгольского нашествия, монгольского владычества на ход российской истории является одним из ключевых как в отечественной исторической науке, так и в философско-исторических исследованиях. Было ли это фактором, изменившим весь ход развития Руси/России, или это был период значимый и важный, но как бы прошумевший по самой поверхности отечественной истории, период, после завершения которого она вернулась, как говорится, на круги своя? Проблема эта многоаспектна, потому что включает в себя и анализ непосредственных результатов монгольского нашествия, и осмысление феномена «исторической радиации», близкие и отдаленные последствия более чем двухвековой зависимости от монголов.

Н. М. Карамзин, Н. И. Костомаров, Ф. И. Леонтович указывали на огромное, определяющее значение монгольского завоевания Руси. В частности, Карамзин отмечал определяющую роль татаро-монгольского ига в становлении русской государственности и акцентировал роль Золотой Орды в возвышении Москвы. Карамзинская максима: «Москва обязана своим величием ханам» ^{[1, с.219]} – стала хрестоматийной. Вместе с тем Карамзин указывал на негативные, разрушительные аспекты монгольского господства, считая его одной из причин отставания Россия от Европы. «Может быть, самый нынешний характер россиян еще являет пятна, возложенные на него варварством Моголов» ^{[1, с.213]}, – с горечью писал историк.

В этом же русле следовали такие видные ученые, как В. И. Сергеевич и, в определенной степени, П. Н. Милюков. Сергеевич вслед за Костомаровым писал, в частности, о механизме управления Русью через ханские ярлыки ^{[2, с.44–46]}.

В то же время выдающийся историк, автор монументальной «История России с древнейших времен» С. М. Соловьев отрицал важность монгольского влияния на внутреннее развитие Руси и не придавал серьезного значения воздействию «монгольского элемента», за исключением его чисто деструктивных аспектов, уничтожения городов и населения. Согласно концепции Соловьева, государственный строй московской Руси формировался прежде всего под влиянием внутренних механизмов, собственной логики развития русских земель. «Калита перезвал к себе в Москву митрополита, что было важнее всяких ярлыков ханских» ^{[3, с.442]}. Историк отмечал, что через удаление баскаков, численников и сборщиков дани князья совершенно освобождались от татарского влияния на свои внутренние распоряжения. Но и во время присутствия баскаков, полагал Соловьев, «мы не имеем основания предполагать большого влияния их на внутреннее управление, ибо не видим ни малейших следов такого влияния» ^{[3, с.477]}.

Свои выводы относительно степени монголоизации Руси и свои принципы подхода к анализу исторической ткани С. М. Соловьев формулировал весьма категорично: «Историк не имеет права с половины XIII века прерывать естественную нить событий – именно постепенный переход родовых княжеских отношений в государственные – и вставлять татарский период, выдвигать на первый план татар, татарские отношения, вследствие чего необходимо закрываются главные отношения, главные причины этих явлений» ^{[4, с.54]}.

Заметим, что это концептуальный, своего рода мегаисторический взгляд на развитие Руси/России, поскольку Соловьев считал, что и влияние варягов на русскую историю было незначительным ^{[4, с.52]}.

Ученик Соловьева В. О. Ключевский в своем знаменитом «Курсе русской истории» крайне фрагментарно касается обстоятельств монгольского нашествия и последующего периода зависимости Руси от Золотой Орды. В каком-то смысле он уходит от вопроса о воздействии монголов на Русь и о возможных заимствованиях монгольских матриц власти. Впрочем, Ключевский признает, что полученное великим князем московским от татарского хана поручение собирать дань, «выход» с многих, если не со всех князей, «послужило в руках великого князя могучим орудием политического объединения удельной Руси» ^{[5, с.22]}. Отмечает он и то, что Иван Калита был своего рода фаворитом монгольских ханов, и что это крайне благожелательное отношение было затем перенесено на его потомков.

С. Ф. Платонов склонен был рассматривать монголо-татарское иго скорее как эпизод, «случайность» российской истории, оказавший на нее минимальное влияние. Хотя он и оговаривается, что «эта случайность в нашей истории недостаточно изучена для того, чтобы с уверенностью ясно и определенно указать степень исторического влияния татарского ига» ^{[6, с.133]}, тем не менее указывает степень этого влияния именно с уверенностью, не лишенной категоричности. Оно, по его мнению, было крайне незначительным. В частности, Платонов констатирует, что при татарах не заметно изменения механизмов наследования власти. «Да и как татарское влияние на русскую жизнь могло быть значительно, если, завоевав Русь, татары не остались жить в русских областях, богатых неудобными для них лесами, а отошли на юг, в открытые степи?» ^{[6, с.137]} – вопрошает историк.

Причем свою позицию он формулировал весьма жестко: «При таких условиях если и находятся следы влияния татар в администрации, во внешних приемах управления, то они невелики и носят характер частных отрывочных заимствований; такие заимствования были и от варягов, и из Византии. Поэтому мы можем далее рассматривать жизнь русского общества в XIII веке, не обращая внимания на факт татарского ига…» ^{[6, с.138]}. В этом он совершенно следовал за Соловьевым.

Напротив, мыслители евразийской школы видели глубокую преемственность между империей Чингисидов, Золотой Ордой и Русью, при этом рассматривая эту преемственность как позитивный фактор русской истории и акцентируя не аспект борьбы и противостояния Руси и Орды, а моменты взаимовлияния и симбиоза. Например, Н. С. Трубецкой неоднократно отмечал, что невозможно понять генезис московского царства, не принимая во внимание те принципы, на которых была построена империя монголов, и не признавая того, что Русь/Россия («Россия-Евразия») является законной преемницей и наследницей империи Чингисхана. «Московское государство возникло благодаря татарскому игу» ^{[7, с.157]}, – полагает он. Очень жестко эта позиция выражена также Э. Хара-Даваном, автором известной биографии Чингисхана. «До прихода монголов, – пишет он, – многочисленные русские варяжского происхождения княжества, расположенные в бассейнах рек, впадающих в Балтийское и Черное моря, и только в теории признававшие власть над собой Киевского великого князя, фактически не составляли одного государства, а к населявшим их племенам славянского происхождения неприменимо название единого русского народа. Влиянием монгольского владычества эти княжества и племена были слиты воедино, образовав сначала Московское царство, а впоследствии Российскую империю» ^{[8, с.181]}.

Евразийцы отмечали не только государствообразующий аспект взаимоотношений Руси и Золотой Орды, но и акцентировали «смешение крови», этническую интеграцию и взаимное духовное влияние русских и монголов. По их мнению, это взаимовлияние начиная с XIII в. «шло и идет до сего дня через всю толщу народную» (Э. Хара-Даван) и именно оно сформировало народ, составивший впоследствии, после большевистской революции, СССР. Характерное высказывание одного из лидеров евразийства Н. С. Трубецкого: «Если сопряжение восточного славянства с туранством есть основной факт русской истории, если трудно найти великоросса, в жилах которого так или иначе не текла бы и туранская кровь, и если та же туранская кровь (от древних степных кочевников) в значительной мере течет и в жилах малороссов, – то совершенно ясно, что для правильного национального самопознания нам, русским, необходимо учитывать наличность в нас туранского элемента, необходимо изучать туранских наших братьев» ^{[7, с.141]}.

Все это сочеталось у евразийцев с предельным антиевропеизмом: «Бороться следует… с самой европейской цивилизацией в ее целом, и особенно с основным духом этой цивилизации, и средства для этой борьбы надо выбирать такие, которые сами не заключали бы в себе духа европейской цивилизации, так как иначе борьба оказывается нецелесообразной» ^{[7, с.260]}.

Монгольскую империю евразийцы рассматривали как геополитическую предшественницу Российской империи. Последнее относится не только к отцам евразийства и вообще авторам, отстаивавшим эти идеи в межвоенный период, но и, с определенными оговорками, к их современным интерпретаторам, в частности, Л. Н. Гумилеву и его последователям.

В советской историографии несмотря на жесткость идеологических ограничений можно было найти обе указанные линии, хотя доминировала патриотическая концепция борьбы и победы, не предполагавшая акцента на заимствовании компонентов монгольской политической традиции. В частности, Б. Д. Греков продолжил линию С. М. Соловьева. «Не при содействии татар, а именно в процессе тяжелой борьбы русского народа с золотоордынским гнетом создалось Русское государство с Москвой во главе. Не Золотая Орда его создала, а родилось оно вопреки воле татарского хана, вопреки интересам его власти» ^[9], – писал он. Русь консолидировалась вокруг Москвы, несмотря на ордынское противодействие, утверждал в своей еще довоенной монографии А. Н. Насонов ^{[10, с.136, 144, 153]}. Иными словами, влияние монгольского нашествия на Русь было крайне негативным, новая московская, а затем русская государственность была создана не благодаря, а вопреки монголам, в борьбе с ними; акцентирование этого фактора борьбы предполагало, что русские создали государственную систему, во всем противостоящую монгольской, и о серьезных, тем более определяющих заимствованиях не могло идти речи. Эта позиция стала концептуальным ядром большинства советских исследований отношений и противоборства Руси и Орды.

Монгольское же владычество характеризовалось как полоса истории, имевшая крайне негативные последствия для развития Руси. «Монголо-татарское иго имело отрицательные, глубоко регрессивные последствия для экономического, политического и культурного развития русских земель, явилось тормозом для роста производительных сил Руси, находившихся на более высоком социально-экономическом уровне по сравнению с производительными силами монголо-татар. Оно искусственно законсервировало на длительное время чисто феодальный натуральный характер хозяйства. В политическом отношении последствия монголо-татарского ига проявились в нарушении процесса государственной консолидации русских земель, в искусственном поддержании феодальной раздробленности. Монголо-татарское иго привело к усилению феодальной эксплуатации русского народа, который оказался под двойным гнетом – своих и монголо-татарских феодалов. Монголо-татарское иго, продолжавшееся 240 лет, явилось одной из главных причин отставания Руси от некоторых западноевропейских стран» ^{[11, с.502–503]}.

Как нам представляется, постановка вопроса о том, оказали или не оказали влияние монголы на развитие Руси/России, – это подход слишком общий, взгляд со слишком с большой высоты. Кроме того, это типично исторический взгляд, оперирующий традиционной системой понятий и не проводящий дифференциаций, которые не вполне традиционны для истории, но вполне могут быть осуществлены в рамках философского исследования (и в какой-то степени, возможно, в рамках исследования политологического и социологического).

В частности, при анализе темы монгольского влияния совершенно необходимо дифференцировать понятия «власть» и «государство». К сожалению, в рамках, скажем так, общегуманитарного дискурса, «власть» и «государство» используются как понятия если не идентичные, то синонимические. И эта синонимичность, как мы полагаем, есть не что иное, как принятие языка и мифологии власти, сознательное или неосознанное.

Мы уже отмечали в свое время, что, отвлекаясь от ряда нюансов, государство – это определенная система институтов: монархия, армия, парламентаризм, суд, полиция, службы безопасности, институционально структурированная система управления (министерства и т. д.). Власть же – это скорее политическое и неполитическое наполнение этой институциональной структуры, предопределяющее вектор ее действия, это политический режим, это некий субъект, способный либо укреплять государственную структуру, либо, в угоду каким-то властным/политическим интересам, деформировать ее. В конечном счете, власть – это совокупность технологий власти.

И именно когда мы рассматриваем вопрос о заимствовании Русью монгольского «наследства», крайне необходимо различать систему государственных институтов и механизмы властвования, совокупность властных технологий. А также государство как территорию и пространство власти как ареал действия властных технологий.

Поясним нашу позицию. Обратимся к публикациям американского историка Ч. Гальперина. В статье с характерным названием «Вымышленное родство: Московия не была наследницей Золотой Орды» он высказывает мнение, что широко распространенная среди историков трактовка московской государственности как исторического преемника Золотой Орды не имеет серьезного научного обоснования. При этом Гальперин отмечает, что Московия была составной частью степной державы монголов, что русские дипломаты и политические деятели хорошо знали политическую систему Золотой Орды и ощущали свою принадлежность к ней, что Московия заимствовала от нее многие торговые, политические, административные, финансовые, военные и дипломатические учреждения. Более того, историк полагает, что московиты перевели «хан» как «царь», восприняв ордынские представления об облике монарха и некоторые компоненты монгольской политической практики. Наконец, московские князья употребляли в своих отношениях с Чингисидами юридическую терминологию татарского государства.

Однако Гальперин считает, что точка зрения, согласно которой Москва была преемником монгольской государственности, не учитывает многих аспектов отношений Руси и Степи и особенностей процесса становления средневековой русской государственности. «Степень заимствования Московией у монголов политических институтов сильно преувеличена. Многочисленные аналогии государственной символики и институтов сами по себе еще не могут свидетельствовать о прямой политической преемственности Руси и Орды» ^[12]. При этом Гальперин делает вполне резонный вывод о том, что «московиты считали себя полноправными членами христианского мира, враждебного к неверным мусульманам» ^[12].

Территориальный рост Московии и протяженность ее границы, полагает Гальперин, также не подтверждают идею, будто бы она хотела стать преемницей Золотой Орды. Московия никогда не выдвигала лозунг собирания под своей властью земли Золотой Орды, тем более что эта задача была нереальной из-за неустойчивости границ Орды в XIII–XV веках. «Поскольку географические границы Московии и Орды не совпадали, – пишет он, – русские не могли иметь ту же самую геополитическую ориентацию, что и Золотая Орда» ^[12].

В качестве одного из аргументов Гальперин ссылается на насильственный характер российской колонизации после взятия Казани в середине XVI в. «Кровавая история продвижения Московии в Сибирь говорит о том, что местные татары вовсе не приветствовали появление нового “хана” и не считали его наследником золотоордынской власти. Это все доказывает, что Московия не нуждалась в декларации своей преемственности от Золотой Орды ни на словах, ни на практике. Перед нами однозначные свидетельства невосприимчивости Московии к восточной политической идеологии» ^[12].

И, наконец, итог: «Московия заимствовала ряд учреждений и институтов Монгольской империи, участвовала в политической жизни татарских государств, ей был знаком бытовавший в политической практике татарских послов тезис о связи Чингисидов и Рюриковичей, но не более того. Можно уверенно утверждать, что Московия не была политическим наследником государственности Золотой Орды, и ее правитель никогда не считал себя “новым татарским ханом”» ^[12].

Проблема в том, что Гальперин рассматривает преемственность государства, государственной территории, государственных институтов, не дифференцируя государство и власть. Между тем, как мы уже подчеркивали, это вещи не тождественные, государство – это территория и институты, власть – это пространство власти и набор властных технологий. Конечно, московские властители не объявляли свой целью собирание земель Золотой Орды. Они строили свое, православное государство. Но строили его монгольскими методами, с опорой на монгольские технологии. И приведенная Гальпериным ссылка на крайне жесткий и насильственный характер русской колонизации Сибири (мы бы говорили здесь вообще обо всех землях восточнее Казани) как раз и показывает, что в этом колонизационном процессе были задействованы вполне монгольские технологии, вплоть до практики взимания ясака с покоренных нерусских народов.

Существенно, что в процессе заимствования Москвой монгольских технологий было некоторое своеобразие, некая асинхронность. Развитие и расцвет монгольской технологической матрицы, монголоморфных структур пришлось на период после монголо-татарского ига, на что справедливо обращал внимание выдающийся русский философ Г. П. Федотов «Двухвековое татарское иго еще не было концом русской свободы. Свобода погибла лишь после освобождения от татар. Лишь московский царь, как преемник ханов, смог покончить со всеми общественными силами, ограничивающими самовластье» ^{[13, с.281]}. И далее: «В самой московской земле вводятся татарские порядки в управлении, суде, сборе дани. Не извне, а изнутри татарская стихия овладевала душой России, проникала в плоть и кровь. Это духовное монгольское завоевание шло параллельно с политическим падением Орды» ^{[13, с.282]}.

Эту же мысль высказывал и Г. В. Вернадский: «Влияние монгольской модели на Московию дало свой полный эффект только после освобождения последней от монголов. Это можно назвать эффектом отложенного действия. Более того, в некоторых отношениях прямое татарское влияние на русскую жизнь скорее возросло, чем уменьшилось, после освобождения Руси» ^{[14, с.341–342]}. И возможно, именно этот лаг не дает некоторым исследователям разглядеть становление и функционирование монголоморфных структур на Руси.

Однако заимствование монгольских властных технологий началось задолго до освобождения от монгольского ига. То, что московские князья с определенного момента собирали дань для ханов Золотой Орды, означало, что они стали частью ордынской технологический (властной) машины, встроились в нее, перестали быть только подавляемыми ею, только и исключительно лояльными подданными. Московские властители стали также частью ордынской военной машины: вспомним совместное подавление антимонгольских выступлений в Новгороде или той же Твери. И здесь мы опять-таки наблюдаем определенную трансформацию: из донора, который поставляет рекрутов для монгольской армии, Русь, а точнее, Великое княжество Московское, превратилось в активно действующий субъект власти, в агента применения властных технологий. И как справедливо замечают А. С. Ахизер, И. М. Клямкин, И. Г. Яковенко, приток бояр и служивых людей на службу московским князьям во второй половине – последней трети XIV в. был обусловлен именно тем, что Москва стала порученцем и подручным Орды ^{[15, с.106–107]}.

Мы бы взяли на себя смелось констатировать, что имел место переход от модели властвования Киевской Руси к монголоморфной модели, который осуществлялся с момента монгольского завоевания и вплоть до эпохи Ивана Грозного, включая, в частности, введение, а затем упразднение опричнины. Властная, технологическая модель была достроена после освобождения Руси от монгольского владычества. Хотя при этом следует иметь в виду, что тенденция к эрозии системы власти «киевского типа» наметилась еще в домонгольский период. Так, Г. В. Вернадский исходил из того, что политическая жизнь Киевской Руси строилась на сочетании трех главных элементов власти: монархического, аристократического и демократического. Эти три элемента, три компонента, по мнению ученого, определенным образом уравновешивали друг друга. И даже в Суздальской земле, где монархический элемент был наиболее сильным, и бояре, и городское собрание, или вече, имели право слова в делах. Типичный князь киевского периода, замечает Вернадский, даже великий князь суздальский, был просто главой исполнительной ветви правительства, а не самодержцем ^{[14, с.342]}. Эта система стала расшатываться где-то с времен Андрея Боголюбского. Однако авторитарная тенденция, зачаточный тренд к самодержавию не смогли возобладать. Напротив, попытка нарушить равновесие закончилось убийством великого князя Андрея Юрьевича. Монгольский период покончил с демократическим элементом во власти (вече), крайне ослабил аристократический (бояре и даже младшие князья вынуждены было становиться служивыми людьми) и гипертрофировал элемент монархический, превратив монархию в самодержавие. По Кобрину и Юрганову, – в деспотическое самодержавие. При этом мы склонны рассматривать самодержавие не как особый институт государства, а как модус функционирования института монархии, имеющий специфическое технологическое наполнение.

Попытаемся перечислить хотя бы главное из того, что русские правители заимствовали у империи Чингисидов. Заимствуется образ власти, представление об идеально работающей властной машине. Причем, заимствуется вне идеологических или геополитических коннотаций. Московская Русь не становится второй Золотой Ордой, а остается православным государством, заимствовавшим всю технологическую и значительную часть управленческого механизма Орды. Для того, чтобы взять весь набор ордынских технологий власти, включая прежде всего место в этой власти верховного правителя и роль насилия и инструментов насилия, совсем не обязательно становится ордынцами или преемниками Орды, как Петру, для того чтобы инициировать так впечатлившую О. Шпенглера псевдоморфозу, совершенно не обязательно было становиться шведом или голландцем. Выстраивается некая система отношений власти, которая нанизывается, нахлобучивается на социум.

Повторим, частично элементы этой системы уже вызревали в лоне ордынского «ига». Например, система власти в русских княжествах, в которой было уничтожены традиционные для Руси вечевые структуры и, следовательно, нарушен баланс властных компонентов, что привело к гипертрофии княжеской власти. Или подавление народных антимонгольских выступлений совместно монголами и княжескими служивыми людьми. Так утверждались практики предельного насилия в отношении подданных.

У монголов Московия заимствовала налоговую систему, причем заимствовала непосредственно, получила ее «из рук в руки»: московские великие князья сначала, как уже было сказано, стали субъектом деятельности по сбору налогов, дани, «выхода», отправляемых в Орду. А затем, в постмонгольский период (да и на излете периода монгольского), стали не только техническими агентами процесса, но и субъектом присвоения налоговых поступлений.

Г. В. Вернадский вполне резонно замечает, что после освобождения от монгольского владычества основы монгольской административной системы не изменились, поскольку великие князья нашли их удобными и действенными. Таким образом, именно на основе монгольских моделей развивалась великокняжеская система налогообложения и военной организации с конца XIV-го по XVI вв. ^{[14, с.366]}.

Р. Пайпс в своем весьма любопытном обзоре литературы по проблеме монгольского влияния особо акцентирует то, что московские правители вслед за монгольскими ханами стали собственниками своего государства. «Как и монгольские ханы, они в буквальном смысле владели своим царством: их подданные распоряжались землей лишь временно, при условии пожизненного служения правителю» ^[16]. Впрочем, до него на это обращали внимание, в частности, русские историки права А. Д. Градовский и уже упоминавшийся выше Ф. И. Леонтович.

У монголов Русь заимствовала смертную казнь, которой, как известно, не было в автохтонной правовой культуре и которая не фигурирует среди наказаний в «Русской правде», а также практику пыточного дознания и калечащих наказаний. Гальперин замечает, что практика битья по пяткам за неуплату налогов – это монгольская традиция, заимствованная Русью; однако в его системе аргументов это оказывается частностью, казусом на фоне доминирующего тренда заимствования у Византии.

Между тем объектом заимствования оказалась монгольская система технологий власти как таковая: матрица ордынской власти была наложена на традиционные русские инструменты властвования. Наложена не только и не столько монголами, сколько послемонгольскими правителями Руси. Монгольские технологии составили своего рода оболочку, которая была нахлобучена на автохтонную властную систему. И в этом отношении у нас есть все основания говорить о монгольской псевдоморфозе. О процессе не всеобъемлющем, не тотальном, захватившем лишь часть социальных связей (не затронувшем, в частности, религиозную сферу), но, несомненно, псевдоморфном по своей сути.

Версия о том, что сначала Великое княжество Московское, а затем и русское государство в целом заимствовали византийскую систему власти, является весьма распространенной в литературе. Нам представляется, что это позиция весьма уязвима. Это же пытается показать и целый ряд исследователей, занимавшихся данной проблемой.

Так, известный византивист С. А. Иванов констатирует, что официальная Москва никаких претензий на византийское «наследие» не предъявляла. Идея о том, что Москве следует позаботиться о наследии Константинополя, родилась в Италии. Именно в Европе родилась идея династического брака Софьи Палеолог, племянницы последнего византийского императора, и Ивана III, властителя Московии. Европейские державы, столкнувшиеся с нарастающей османской угрозой, испытывая ужас перед стремительным распространением османов, искали любых союзников, которые могли бы помочь в борьбе с Османской империей и, естественно, стремились подключить к этой борьбе и Москву. Между тем, как полагает С. А. Иванов, в этот момент Иван III не испытывал ни малейшего интереса к этому вопросу; равным образом, никто из участников этого династического брака не воспринимал его как форму передачи легитимности от Константинополя Москве ^[17]. Ученый подчеркивает, что титул царя, принятый Иваном III, отнюдь не свидетельствует о преемственности с Византией и желании следовать по византийскому пути: этим же титулом именовались и татарские ханы. Более того, отмечает византивист, когда Иван Грозный венчался на царство, в обоснование своих прав он ссылался не на то, что его предки являются византийскими царями, а на то, что он завоевал Казань, а казанский хан раньше именовался царем. И именно это было легитимацией нового русского правителя ^[17]. И так называемая шапка Мономаха, надетая на Ивана IV при короновании, никакого отношения к Византии не имела, ибо была подарком ордынского хана Узбека Ивану Калите.

Иными словами, женитьба Ивана III на племяннице последнего византийского императора, событие, которое неизменно находится в центре внимания исследователей, предполагающих, что русская государственность развивалась по византийской модели, произошла не по инициативе московского правителя. В собственно же Московском государстве идея правопреемства с Византией поддерживалась прежде всего из церковных кругов, преимущественно греками, бежавшими в Москву из захваченного османами Константинополя.

Вместе с тем существует и другая сторона ситуации. На нее обращают внимание, в частности, А. С. Ахиезер, И. К. Клямкин и И. Г. Яковенко в своей весьма глубокой работе по философии российской истории. Ведь так или иначе, Иван III на брак с Софьей Палеолог согласился. Нельзя отрицать и того, что греки, бежавшие от турок в Московию, оказывали определенное влияние на атмосферу в ней и всячески подталкивали московские власти к «крестовому походу» для освобождения Византийской империи от магометанского владычества и возрождения там православия. Да и трансформация знаменитого головного убора, имевшего явно ордынское происхождение, в «шапку Мономаха», имело определенный смысл, который нельзя игнорировать. «Все это, на наш взгляд, – делают вывод Ахиезер, Клямкин и Яковенко, – и позволяет говорить о том, что идея преемственности с Византией московским правителям была не чуждой. И что саму женитьбу Ивана III на Софье можно рассматривать как своего рода символический захват чужого, т. е. византийского, времени, как превращение его из абстрактного прошлого в конкретное настоящее» ^{[15, с.124]}.

Исследователи, рассматривающие постмонгольское развитие Московского царства как движение по византийскому пути, возврат к византийской традиции, установленной еще актом «крещения Руси» и последующим процессом христианизации, склонны, на наш взгляд, несколько умалять объем и значение заимствованных монгольских элементов и преувеличивать византизацию российского государственного организма. И, в сущности, отрицать монголоизцию как доминирующий вектор развития московской/русской власти. «После того, как монгольская власть была окончательно свергнута, появившееся в Московии самодержавие не стало ни подражанием, ни ответом на татарское правление, – полагает Ч. Гальперин. – Монголам предъявляется множество обвинений в том, что именно они явились причиной установившегося режима в России… Признание русскими монгольской власти было неискренним, как в городах, так и в селах. Идеология и формы московского самодержавия в большей степени имели византийское, нежели татарское происхождение (несмотря на то, что Россия выгодно использовала принципы Чингизидов)… Самодержавие было нормой на ранних стадиях развития Европы с XV–XVII вв., и у Московии не было нужды в монгольской модели, чтобы присоединиться к этому широко распространенному феномену» ^{[18, с.25–26]}.

Нам тем не менее представляется, что византийские акценты в политике московских правителей были скорее средством легитимации монголоморфной модели. Этот процесс имел мотивацию и коннотации скорее идеологические, чем практико-политические или властно-технологические. В этом ряду стоит, в частности, и идея презентации Москвы как Третьего Рима, что предполагает, несомненно, преемственность с Византией.

Еще раз: апелляция к византийской традиции – это прежде всего поиск властью идеологической легитимности. И головной убор, преподнесенный ханом Узбеком Ивану Калите, одному из наиболее лояльных Орде московских великих князей, и оказавшийся впоследствии «шапкой Мономаха», – своего рода символ, знак этого процесса. Происходит очевидное перекодирование символов в поисках легитимации за рамками монгольской властной традиции при несомненном следовании этой традиции в практической политике. Так или иначе, утверждать, что после 240 лет монгольского правления и теснейших контактов с империей кочевников постмонгольские структуры сформировались под византийским влиянием, которое было весьма ограниченным и субъектами которого было считанное количество ученых-книжников греческого происхождения, людей церковных или околоцерковных, но не находившихся непосредственно во власти, по крайней мере, легковесно.

Если речь идет об идеологическом (прежде всего, религиозном) антураже власти, то он, конечно же, мог быть заимствован скорее у христианской Византии, чем у языческой, а затем исламской Золотой Орды. Но если говорить об инструментах власти, механизмах практической политики, то их логичнее было заимствовать у монголов, на протяжении столетий эффективно и жестко управлявших сначала гигантской империей, а затем рядом крупных и почти неуязвимых в военном отношении государственных образований, а не у слабевшей и в конце концов потерпевшей историческую катастрофу Византии.

Здесь уместно будет процитировать одного из отцов русского евразийства С. Н. Трубецкого: «Татарская государственная идея была неприемлема, поскольку она была чужой и вражеской. Но это была великая идея, обладающая неотразимой притягательной силой. Следовательно, надо было во что бы то ни стало упразднить ее неприемлемость, состоящую в ее чуждости и враждебности; другими словами, надо было отделить ее от ее монгольства, связать ее с православием и объявить ее своей, русской. Выполняя это задание, русская национальная мысль обратилась к византийским государственным идеям и традициям и в них нашла материал, пригодный для оправославления и обрусения государственности монгольской» ^{[7, с.226–227]}. И далее: «Следует, во всяком случае, иметь в виду, что с православной Византией Россия была знакома задолго до татарского ига и что во время этого ига величие Византии уже померкло; а между тем византийские государственные идеологи, раньше не имевшие в России никакой особой популярности, заняли центральное место в русском национальном сознании почему-то именно в эпоху татарщины; это ясно доказывает, что причиной прививки этих идеологий в России был вовсе не престиж Византии и что византийские идеологии понадобились только для того, чтобы связать с Православием и таким путем сделать своею, русскою, ту монгольскую по своему происхождению государственную идею, с которой Россия столкнулась реально, будучи приобщена к монгольской империи и став одной из ее провинций» ^{[7, с.227]}.

Иными словами, идеологическая прививка византизма, определенного и весьма специфического рода христианской идеологии, несомненно, произошла, но это не меняет того факта, что властная система средневековой Руси была выстроена по монгольскому, а не по византийскому образцу.

* * *

Как представляется, у нас есть все основания говорить о монгольской псевдоморфозе, о наложении на русское общество и русские институты ордынских матриц власти. Этот процесс – и, естественно, его результат – оказали мощное, долговременное и в целом крайне негативное влияние на развитие Руси. В сущности, ордынский, а в особенности, послеордынский период, когда монголоморфная модель была заимствована полностью, предопределили тип власти, сложившийся на Руси: самодержавие, более того, деспотическое самодержавие ^[19]. Происходил процесс, который Г. П. Федотов назвал движением от свободы к рабству ^{[13, с.284]}.

Развитие русской государственности и формирование российского пространства власти «во чреве» империи Чингисидов было одним из базовых и притом псевдоморфных по своей сути процессов, определивших облик Руси/России, и одной из составляющих российской псевдоморфозы как типа развития. В течение длительного времени на Руси функционировала властная машина, в значительной степени встроенная в монгольскую мегамашину власти. Это была не вполне самостоятельная техноструктура, скорее, субструктура империи Чингисидов. Хотя, несомненно, вполне возможно рассматривать возникновение и функционирование этой машины как этап становления российской мегамашины власти.

Монгольская псевдоморфоза длится примерно до Смуты, включая Грозного и опричнину. Дальше – хаос, ломка всех социальных и политических структур, затем стабилизация и некоторый переходный период. Европейские дисциплинарные технологии начинают адаптироваться Русью с 30-х гг. XVII в. (первые полки иноземного строя). И это становится первым признаком грядущей европейской псевдоморфозы. Которая, как мы показали в свое время, началась с церковной реформы патриарха Никона, т. е. с попытки вернуть русское православие в некий универсалистский контекст ^{[20, с.73–76]}.