Инстинктивное знание без знания рефлексивного и vice versa

Прись Игорь Евгеньевич кандидат философских наук, кандидат физико-математических наук старший научный сотрудник, Институт философии 220012, Беларусь, г. Минск, ул. Сурганова, 1, оф. 810 Pris Francois-Igor Senior Researcher, Institute of Philosophy 220012, Belarus, g. Minsk, ul. Surganova, 1, of. 810 frigpr@gmail.com Другие публикации этого автора

В общем случае истинность истинного утверждения/предложения p не самоочевидна. Она может быть неизвестной, трудно устанавливаемой или,быть может, даже вовсе непознаваемой.

Если бы принцип «если Kp, то KKp», где Kp означает «знание, что p (истинно)», был верен, истинные предложения Kp были бы самоочевидными, то есть их истинность с необходимостью влекла бы за собой знание о том, что они истинны.

Мы разделяем точку зрения, согласно которой, указанный принцип, вообще говоря, неверен. Например, согласно Тимоти Уильямсону (Timothy Williamson) ^[14] субъект может знать, что p истинно и в то же время не знать, что он это знает, даже если он убеждён, что он это знает, и у него есть определённая очевидность в пользу своего убеждения.

Другими словами, субъект может не находиться в позиции при помощи одной лишь рефлексии с достаточной лёгкостью знать, что он знает, что p.

В то же время мы предполагаем справедливость классической формулы «знание есть истинное обоснованное мнение». При этом мы предполагаем, что обоснование (или очевидность. Мы не будем делать различия между этими терминами), если оно действительно является полноценным обоснованием, некоторым образом «соединено» с истинным состоянием дел, так что между первым и последним нет никакого эпистемологического «провала». То есть «обоснованное» мнение всегда является истинным и даже является знанием. «Обоснованное» мнение, которое не есть знание, не может считаться по-настоящему обоснованным.

Мы также предполагаем, что обоснование может быть более или менее эксплицитным/рефлексивным. Если обоснование полностью имплицитно, мы говорим об имплицитном, или инстинктивном, знании. Если обоснование полностью экплицитно, мы говорим об эксплицитном пропозициональном, или рефлексивном, знании. Мы разделяем позицию Эрнеста Созы (Ernest Sosa) ^[9-10], что знание может быть более или менее рефлексивным.

Мы также разделяем позицию Созы, что одно и то же (с логической точки зрения) пропозициональное знание, что p, может быть более или менее «безопасным», «более или менее достоверным», более или менее надёжным и так далее. ^[9-10] Используя виттгенштайновскую терминологию, мы бы сказали, что между этими различными видами знания (как ментального состояния) имеется семейное сходство. О семейном сходстве, но очень отдалённом, можно говорить даже между животным знанием и знанием, которым обладает человек (в противном случае следовало бы предположить, что концепт знания неоднозначен или что животные не могут обладать знанием).

Наше разграничение между инстинктивным знанием и знанием рефлексивным аналогично разграничению между животным знанием и знанием рефлексивным, сделанному Эрнестом Созой ^[9-10].

Точнее говоря, для Созы мнение является «животным знанием» тогда и только тогда, когда оно является подходящим (apt), то есть является аккуратным, потому что является искусным (accurate because adroit) (Соза также говорит: «А belief is apt just when it is correct because (epistemically)skilful» (мнение является подходящим тогда, когда оно является является корректным, потому что является (эпистемически) искусным).

Для него рефлексивное знание является эпистемически более качественным. Это подходящее мнение, которое подходящим образом замечено (apt belief, aptly noted), или, так сказать, метаподходящее мнение (то есть мнение, которое не только является подходящим, но также и принимается за таковое подходящим образом). (Критику такой эпистемологии можно найти, например, у Дункана Притчарда (Duncan Pritchard) ^[12].

В отличие от Созы к «животному» знанию мы относим знание, которым могут обладать животные, если такое понятие вообще имеет смысл. Животное знание всегда инстинктивно. Инстинктивное человеческое знание как ментальное состояние отличается от животного знания тем, что оно, имплицитно содержит в себе также чисто человеческие рациональные нормы.

Более спекулятивным является наше представление, что знание может быть частично инстинктивным/рефлексивным, во-первых, в том случае, когда какие-то элементы обоснования эксплицированы (так сказать «по горизонтали»), а какие-то нет, и, во-вторых, когда те или иные элементы обоснования эксплицированы в большей или меньшей степени (так сказать «по вертикали»). Это, в частности, означает, что обоснование может быть «глубоко имплицитным», то есть недоступным спонтанной рефлексии. Мы понимаем процесс рефлексии/интроспекции как естественный и в то же время нормативный (спонтанный) процесс экспликации рациональных оснований. Основания могут быть сделаны эксплицитными в той или иной степени.

Мы определяем «феноменальное знание» как некоторое специфическое «срединное» между пропозициональным и «знанием-как» знание с частично эксплицитным (феноменологическим) обоснованием «по-вертикали». Например, феноменальное знание о том, что перед нами находится чёрный квадрат, может быть феноменальным в некотором чисто инстинктивном смысле, феноменальным в рефлексивно/интроспективном смысле или пропозициональным. В случае феноменального знания в игру вступают так называемые феноменальные концепты (если таковые имеют смысл. Это понятие также не является общепринятым). Например, чернота квдрата может быть схвачена непосредственно при помощи феноменального (а не пропозиционального) концепта «чёрный», а форма квадрата – при помощи пропозиционального концепта. И наоборот. То есть экспликация может быть частичной и «по-горизонтали».

Очевидность (или обоснование), которой мы располагаем осознанно в пользу того, что p истинно, может быть (а может и не быть) достаточной, чтобы установить осознанное/рефлексивное знание, что p, KKp, то есть знание, что мы знаем, что p.

Поскольку наличие эпистемологического провала между обоснованием и фактом (или знанием)означает отсутствие знания, даже при наличии очень высокой рефлексивной очевидности, что предложение p истинно (то есть, что мы знаем, что оно истинно), и, следовательно, очень высокой очевидностной вероятности (см. ниже) этого, p может оказаться ложным. И наоборот, в случае, если эпистемологический провал закрыт, p истинно, и мы неосознанно/инстинктивно знаем, что p, даже если вся рефлексивная очевидность свидетельствует против (рефлексивная вероятность, что p истинно, очень мала).

Говоря о вероятности, здесь и далее мы имеем ввиду уильямсоновское понятие вероятности, основанной на очевидности, или очевидностной вероятности (evidential probability) ^[14-15]. В случае, если очевидностная вероятность равна единице (и только в этом случае) мнение есть знание.

В нашей терминологии нарушение принципа «если Kp, то KKp» выражается так: инстинктивное знание возможно в отсутствие рефлексивного знания (в отсутствие непосредственного доступа к рефлексивному знанию).

Уильямсон не делает различия между инстинктивным и рефлексивным знанием (см. ниже). Мы делаем. Поэтому мы интерпретируем уильямсоновские очевидностные вероятности для Kp и KKp как инстинктивную и рефлексивную очевидностные вероятности, то есть вероятности, относящиеся к инстинктивной и рефлексивной очевидностям.

Для нас утверждение, что очевидностная вероятность того, что высказывание p истинно, равна единице тогда и только тогда, когда субъект знает, что p истинно, верно лишь в том случае, если и вероятность и знание, являются одновременно либо рефлексивными либо инстинктивными.

Для Уильямсона принцип обратный принципу «если Kp, то KKp», то есть, принцип «если KKp, то Kp», должен выполняться, так как KKp → Kp есть частный случай фактичности знания (Kp → p).

Уильямсон также полагает, что если предположить, что Kp означает «инстинктивно знает, что р», тогда KКp означает «инстинктивно знает, что инстинктивно знает, что р». Для него «K» должно означать одно и то же во всех случаях, если мы хотим избежать двусмысленности.

То есть Уильямсон понимает «если, то» как логическое следствие (entailement). Но, как уже было сказано выше, мы понимаем «если Kp, то KKp» как некоторый естественно-нормативный процесс экспликации имплицитных оснований (очевидности) – рефлексивный процесс перехода из одного ментального состояния в другое. Экспликация должна быть правильной. Правило, которому она подчиняется, есть само эксплицируемое правило.

Знание может быть инстинктивным или (более или менее) рефлексивным. В то же время между рефлексивным знанием о некотором состоянии вещей и соответствующим инстинктивным знанием имеется семейное сходство. Поэтому концепт знания остаётся однозначным, несмотря на существование различных видов знания (различных употреблений общего концепта знания). (Для Уильямсона знание всегда пропозиционально. Поэтому он не может говорить о различных видах знания, связанных между собой отношением семейного сходства.)

В рамках нашей точки зрения принцип «Если ККp, то Кp» нарушается тогда, когда наличие рефлексивного знания не влечёт, вообще говоря, наличие лёгкого доступа к глубоко непропозициональному инстинктивному знанию (а не к тому пропозициональному имплицитному/инстинктивному знанию, которое, очевидно, содержится в рефлексивном знании), и в котором обоснование глубоко имплицитно. Напротив, всякое рефлексивное знание, которое является пропозициональным, может быть с лёгкостью преобразовано в пропозициональное инстинктивное знание; и в этом смысле принцип «если ККp, то Кp» верен (он также верен, как сказано выше, в чисто логическом смысле). Обоснование при этом лишь поверхностно имплицитно в таком пропозициональном инстинктивном знании (субъект просто не думает об обосновании). Разумеется, такое инстинктивное знание автоматически влечёт за собой соответствующее рефлексивное знание, из которого оно получено (то есть, принцип «если Кp, то ККp» также выполняется).

Таким образом, процесс экспликации рефлексивного знания можно обратить. Возможен обратный переход от KKp к Kp, при котором эксплицитное обоснование превращается в имплицитное основание. Следовательно, в определённом смысле оба принципа, «если Kp, то KKp» и «если KKp, то Kp», могут нарушаться или же выполняться лишь одновременно. Мы можем некоторым образом получить знание о том, что мы знаем, что p. Но переход из этого ментального состояния в исходное состояние Kp может быть затруднён. В этом смысле принцип «если KKp, то Kp» может нарушаться.

Предположим, что в некоторой эпистемической ситуации принцип «если Кp, то ККp» нарушается. Субъект знает, что p, но не знает, что он это знает, и не находится в положении с достаточной лёгкостью это знать при помощи рефлексии (которая, в наших терминах, есть некоторый естественный переход от одного ментального состояния к другому, или экспликация). Тем не менее, знание о том, что он знает, что p, может быть получено, например, в результате специального исследования им самим или другим субъектом. Такое знание, которое также можно назвать (хотя и достаточно условно) рефлексивным, будет предполагать истинность утверждения, что субъект знает, что p. Если это «рефлексивное» знание о знании субъекта приобретает (в результате исследования субъекта) другой субъект, оно будет иметь вид «Я знаю, что он знает, что p»; откуда следует «он знает, что p», «я знаю, что p», а также наличие у субъекта-наблюдателя знания, что p. Но это последнее знание будет ментальным состоянием весьма отличным от ментального состояния исследуемого субъекта (от его знания, что p). И в этом (и только этом) смысле ККp не влечёт Кp.

Если полученным в результате исследования «рефлексивным» знанием о знании, что p, обладает сам знающий p субъект, то его «Я знаю, что p» будет разделено во времени с его «инстинктивным» знанием, что p (это то время, которое требуется, чтобы провести специальное исследование и установить «рефлексивное» знание). В этом случае субъект как бы смотрит на самого себя со стороны, как если бы он смотрел на другого субъекта. Он делает утверждение об «инстинктивном» знании, которым он обладал до начала исследования (хотя, возможно, он продолжает им обладать и в момент, когда он делает утверждение о знании). То есть, этот случай сводится к случаю, когда утверждение о знании субъекта делается другим субъектом. Первоначальное (непропозициональное) инстинктивное знание субъекта и его последующее (пропозициональное) инстинктивное знание будут различными по качеству инстинктивными знаниями. Переход от рефлексивного знания к пропозициональному инстинктивному знанию непосредственный; поэтому не возникает необходимости в различении между ними.

Итак, если я знаю, что я знаю, что p, то я знаю, что p истинно в том смысле, что наличие рефлексивного пропозиционального знания влечёт наличие соответствующего инстинктивного пропозиционального знания, но, например, не инстинктивного непропозиционального знания, которым субъект если и обладает, то, как мы уже сказали, может не иметь к нему лёгкого доступа. (Мы, таким образом, предполагаем, что знание может быть непропозициональным.)

На рефлексивном уровне может отсутствовать какая-либо очевидность в пользу p. То есть основанная на рефлексивной очевидности вероятность того, что p истинно (Уильямсон говорит об основанной на очевидности вероятности, что основанная на очевидности вероятность того, что p истинно ^[15]) может оказаться сколь угодно малой, несмотря на то, что инстинктивно мы знаем, что p истинно.

Этот контраст должен проявляться как контраст между «ощущением знания», что p, то есть, инстинктивным знанием, и «интеллектуальном незнанием», то есть, отсутствием рефлексивного знания.

Поэтому рациональное действие необязательно является действием, основанным на интеллектуальной рациональности, которая может оказаться ложной. Оно может быть основано и на инстинктивном знании. Может случиться, что исходя из (рефлексивной, или осознанной) очевидности почти достоверно известно, что мы не должны совершать некоторое действие, и, однако же, мы должны его совершить.

И наоборот. Как мы уже сказали выше, можно предположить, что существует также обратная возможность рефлексивного (интеллектуального) знания в отсутствие соответствующего непропозиционального глубоко инстинктивного знания.

Подобно тому как экспликация очевидности (обоснования) может быть трудной или даже невозможной, трудным или невозможным может оказаться и обратный процесс превращения эксплицитной очевидности (обоснования) в очевидность (обоснование) глубоко имплицитную. Инстинкт может оказаться ложным. В этом случае противоречие между ним и интеллектуальной рациональностью разрешается в пользу последней.

Рассмотрим теперь вопрос об инстинктивном знании без знания рефлексивного и наоборот более формально.

Покажем, что принцип Kp → КKp действительно может нарушаться. Изложим вкратце и проанализируем аргумент Тимоти Уильямсона ^[15].

В качестве математической модели Уильямсон использует эпистемическую логику Хинтикки (Hintikka) ^[7], к которой он добавляет понятие основанной на очевидности вероятности (evidentialprobability). Он показывает, что в рамках такой формальной модели принцип Kp → КKp вообще говоря нарушается. Уильмсон приводит также пример эпистемической ситуации, к которой предложенная формальная модель применима.

Уильямсоновская эпистемическая модель включает в себя множество релевантных возможных миров, отношение эпистемической возможности между мирами и униформное распределение так называемой предварительной вероятности на возможных мирах. При этом предложение представляется подмножеством множества возможных миров. Между двумя мирами имеется (рефлексивное, но не симметричное) отношение эпистемической возможности, если всё, что известно в одном мире, истинно в другом мире. Так называемая предварительная вероятность предложения есть отношение числа миров, из которых составлено предложение, к общему числу миров.

Очевидность в некотором мире определяется всем (то есть, максимальным) знанием, которым располагает субъект, находясь в этом мире. Соответствующее предложение Кpmax определяется совокупностью всех эпистемически возможных в данном мире миров.

Основанная на очевидности вероятность (мы будем также употреблять термин «очевидностная вероятность») того, что данное предложение истинно в данном мире есть условная вероятность данного предложения на заданной очевидности. Evidential(w) Pr (p) = Preliminary Pr (p ∩ R(w))/preliminary Pr (R(w)), где слева стоит основанная на очевидности вероятность предложения p в мире w, а справа – предварительные (prior) вероятности, R(w) – очевидность в мире w, то есть, совокупность всех эпистемически возможных в мире w миров. В правой части равенства стоит условная вероятность предложения p на очевидности. (Подробнее см. ^[15].)

Можно показать, что в рамках формальной модели Хинтикки принцип Kp → КKp нарушается тогда и только тогда, когда нарушается условие транзитивности отношения эпистемической возможности.

В модели Уильямсона наличие знания эквивалентно тому, что очевидностная вероятность равна единице, и, соответственно, выполнение принципа Kp → КKp эквивалентно следующему условию: если очевидностная вероятность, что p, равна единице, то очевидностная вероятность, что очевидностная вероятность, что p равна единице, равна единице.

Уильямсон показывает, что Evidential(w) (Evidential(w) Pr (p) = 1), то есть, очевидностная вероятность, что Кp, может быть сколь угодно малой несмотря на то, что Evidential(w) Pr (p) = 1, то есть несмотря на то, что предложение Кp истинно.

Рассмотрим применение модели к конкретной эпистемической ситуации. Изложим вкратце уильямсоновский пример с часами, циферблат которых разделён штрихами на N одинаковых интервалов. Штрихи соответствуют возможным мирам. Наблюдатель смотрит на циферблат с некоторого удаления в некоторый момент времени T, делает фотоснимок циферблата и внимательно его изучает. Точность, с которой он способен определить время зависит от разрешающей способности фотоаппарата, и это в свою очередь определяет эпистемически доступные миры в мире T. Допустим, что h миров слева и h миров справа от мира T эпистемически доступны. Тогда имеется 2h+1 миров, которые эпистемически доступны (посколько следует также учесть сам мир T). Максимальное знание в мире T, то есть, очевидность, определяется этим числом.

Предложение, выражающее максимальное знание в мире T, есть предложение «Время между без h минут T и h минут после T» (это предложение истинно во всех эпистемически доступных мирах). Легко показать, что это предложение известно только в одном мире – мире T. Таким образом очевидностная вероятность, что оно известно в мире T есть отношение 1 и 2h+1. Если N, а, значит, и h велико, очевидностная вероятность мала и стремится к нулю. Несмотря на то, что в мире T наблюдатель знает, что предложение «Время между без h минут T и h минут после T» верно, он не знает, что он это знает. Более того, очевидностная вероятность, что он знает, что рассматриваемое предложение верно, может быть сколь угодно малой в мире T.

Интуитивно, вышесказанное может быть понято следующим образом.

Наблюдатель не различает между попадающими в интервал [T – h, T + h] мирами. В то же время он различает между мирами T-(h+1), T+h, а также между мирами T-h, T+(h+1). Следовательно, он знает, что предложение «Время между без h минут T и h минут после T» истинно. Причём утверждение, что он это знает, истинно только в мире T, поскольку, как легко видеть, для любого другого мира существуют эпистемически возможные в этом мире миры, в которых предложение «Время между без h минут T и h минут после T» ложно. (Для знания же в некотором мире предложения необходимо и достаточно, чтобы оно было истинно во всех эпистемически возможных в этом мире мирах.)

Заметим, что хотя наблюдатель и делает различие между мирами T-(h+1), T+h, а также между мирами T-h, T+(h+1), поскольку на циферблате только штрихи, какие-либо обозначения времени отсутствуют, он не знает, что он знает, что время между без h минут T и h минут после T.

В рамках нашей интерпретации, он знает, что время между без h минут T и h минут после T инстинктивно, но не знает это рефлексивно. У него нет достаточной рефлексивной очевидности для этого. Для рефлексивного наблюдателя все миры в интервале [T – h, T + h] сливаются в один мир. Он знает, что он находится в одном из этих миров, но он не знает число этих миров (он ничего не знает о разрешающей способности фотоаппарата). К его рефлексивной очевидности относится один-единственный мир. Поэтому очевидностная вероятность того, что он знает, что он знает, что время между без h минут T и h минут после T, равна 1/(2h+1).

Таким образом, в данном примере применение формальной модели согласуется с применением интуиции.

На наш взгляд Кp в рассмотренном выше примере не является пропозициональным знанием.

Обозначение Кp не принимает во внимание различия между непропозициональным и соответствующим пропозициональным (чисто интеллектульным) знанием, (поверхностно) инстинктивным или рефлексивным.

Несмотря на первоначальное отсутствие знания ККp в примере Уильямсона, последнее может быть получено в результате исследования. Например, вместо того, чтобы фотографировать часы, наблюдатель может вплотную приблизиться к часам, так что его разрешающая способность будет максимальной. В этом случае он будет знать, что он только-что (глубоко) инстинктивно знал (а не знает), что время между без h минут T и h минут после T. Он будет обладать эксплицитным обоснованием, эксплицитной (рефлексивной) очевидностью. Он может просто забыть об этой очевидности. В таком случае его рефлексивное знание автоматически преобразуется в пропозициональное инстинктивное знание, но оно не преобразуется в первоначальное непропозициональное инстинктивное знание с глубоко имплицитным обоснованием. Рефлексивное знание оказывается возможным в отсутствие непосредственного доступа к непропозициональному инстинктивному знанию.

Если под Kp понимать глубоко инстинктивное непропозициональное знание, к которому нет непосредственного рефлексивного доступа, то оба принципа, «если Kp, то KKp» и «если KKp, то Kp» (где ККр – рефлексивное знание) будут всегда нарушаться (по определению). То есть, одновременное сосуществование рефлексивного и инстинктивного знаний будет невозможным.

Имеет ли вообще смысл говорить о некоем непропозициональном феноменологическом знании, которое может содержаться в феноменологическом опыте (но которое не тождественно ему, поскольку речь идёт о разных категориях)? Во всяком случае классическая феноменология Гуссерля предполагает, что опыт имеет внутреннюю автономную необходимую структуру (соответственно, содержание и смысл), отражающую структуру трансцендентного бытия и логически предшествующую лингвистической структуре. Можно предположить, например, что особое феноменологическое знание может быть выражено при помощи так называемых феноменальных или перцептивных концептов (эти понятия употребляются в аналитической философии сознания, но не являются общепринятыми). Такого рода концепты могут быть употреблены также в процессе воспоминания или в воображении, хотя можно также ввести три различных, но подобных между собой, вида феноменальных/перцептивных концептов: концепты, употребляемые в реальности, в процессе воспоминания и в воображении.

Рассмотрим пример.

Что видит (нормальный) человек, который в зоопарке смотрит на хорошо подделанного под зебру мула при нормальных условиях? И что он видит, при тех же нормальных условиях, когда перед ним настоящая зебра? Ответ на второй вопрос очевиден. (В своей статье (^[3], c. 1015-1016) Дрецке (Dretske) задаётся вопросом о том, каким образом в последнем случае человек знает, что перед ним именно зебра, а не подделанный под зебру мул?) Можно также предположить, что в обоих случаях визуальный опыт один и тот же. Всё же нельзя сказать, что в первом случае человек видит зебру, так как «видеть зебру» предполагает существование именно зебры, а не подделки.

Если предположить, что визуальный опыт имеет содержание, то тождественность визуальных опытов означала бы тождественность их содержаний. Но тогда как в первом, так и во втором случаях содержание опыта имело бы следующий вид: «Это зебра». Соответственно, сам опыт был бы истинным или ложным, в зависимости от того, действительно ли перед человеком зебра или же подделка под зебру.

Можно, напротив, предположить, что опыт сам по себе не имеет содержания. Содержание имеет ассоциированное с опытом суждение. «Это зебра» - такого рода суждение. В первом случае оно ложно, а во втором истинно и выражает знание.

Предположение, что визуальный опыт имеет некоторое содержание, то есть, может быть истинным или ложным – глобальное предположение классической феноменологии, которое отвергается, например, Жослином Бенуастом (Jocelyn Benoist) ^[1]. Для Бенуаста феноменологический опыт имеет измерение, которое совпадает с измерением самой реальности. В этом случае нет смысла говорить об истинности/ложности феноменологического опыта. Опыт ничего не представляет, ни к чему не даёт доступа. Он просто есть то, что он есть. Об истинном/ложном опыте можно говорить лишь в производном смысле, когда на его основе конструируется некоторое истинное или ложное суждение. Мы разделяем эту позицию.

Условия наблюдения могут быть необычными. Например, человек может находиться в стране подделанных под зебру мулов, в которой время от времени попадаются настоящие зебры. (И он может знать или не знать об этом.) Можно предположить, что во всех этих случаях его визуальный опыт будет одним и тем же. При этом суждение «Я знаю, что передо мною зебра (или мул)» будет ложным.

Если теперь предположить, что существует особое феноменальное знание, то некоторое особое феноменальное «суждение» (являющееся не лингвистическим суждением, а феноменологическим актом), выражающее это знание, может быть аутентичным или нет (и в этом смысле истинным или ложным). С одной стороны, феноменологическое знание и феноменологические концепты имеют особый (непропозициональный) характер. С другой стороны, можно также предположить, что некоторый предельный феноменологический опыт (так сказать инстинктивный) действительно не имеет ни содержания, ни смысла. О концептах, в том числе и о концептах феноменологических, можно говорить лишь там, где возникает рефлексивная/интроспективная дистанция по отношению к этому инстинктивному опыту. Таким образом можно избежать конфликта с позицией Бенуаста.

Итак, предположим, что опыт как таковой не имеет содержания, но его можно некоторым образом концептуализировать, то есть превратить в концептуальный опыт, причём на разных рефлексивных/интроспективных уровнях. (Собственно рефлексия/интроспекция и концептуализирует опыт.) То есть с опытом можно ассоциировать различного вида рефлексивные/интроспективные акты или суждения.

Если это так, то, например, (ложная, или ложным образом) концептуализированная феноменология настоящей зебры могла бы со-существовать с другой, более глубинной (истинной) концептуализированной феноменологией подделанного под зебру мула и наоборот. То есть один феноменологический акт мог бы быть подлинным, а другой нет. При этом для подлинности акта недостаточно его соответствие реальности. Необходима также определённого рода связь с ней. Например, наличие соответствия феноменально концептуализированной феноменологии подделанного под зебру мула мулу недостаточно. Это соответствие не должно быть случайным (также как в случае пропозиционального знания истинное мнение не должно быть случайным).

Если наряду с визуальным феноменологическим знанием может существовать невизуальное феноменологическое знание, в случае, когда оно становится доступным (пропозициональной) рефлексии, оно выражается в виде: «Я чувствую ...», «Я ощущаю ...» и так далее (а не «Я вижу ...»).

Если я обладаю некоторым невизуальным феноменологическим знанием, что передо мною находится подделанная зебра, и это знание недоступно рефлексии, я буду способным идентифицировать подделанного под зебру мула, не зная каким образом мне это удаётся, считая, что мне это удаётся чисто случайно. Можно, например, предположить, что я могу идентифицировать его по едва уловимому запаху, который я не способен идентифицировать при помощи рефлексии. Я могу «чувствовать», что зебра подделанная, не зная и не будучи в состоянии при помощи рефлексии знать, что я так чувствую. Но если это знание доступно рефлексии, я буду осознавать, что я чувствую, что передо мною находится подделанный под зебру мул, даже если я (ложно) «вижу», что зебра настоящая.

Таким образом, основное предположение данной статьи состоит в том, что знание как ментальное состояние (при этом предполагается экстерналистская теория ментальных состояний) может быть более или менее рефлексивным. Лишь (полностью) рефлексивное знание является (полностью) пропозициональным. Помимо рефлексивного знания существуют (непропозициональное) инстинктивное знание (соответственно, знание-как) и (непропозициональное) феноменологическое знание. Последнее является более рефлексивным/интроспективным, чем инстинктивное знание, и менее рефлексивным/интроспективным, чем (полностью) рефлексивное знание. Различные виды знания могут существовать независимо друг от друга.

С любым видом опыта (формой сознания) всегда ассоциируется та или иная форма знания и наоборот. Эпистемология, таким образом, оказывается тесно связанной с философией сознания.

Замечание. В Феноменологии духа Гегеля сознание (со-знание) и знание есть одно и то же. Во вступительной статье к переводу Феноменологии духа К. А. Сергеев и Я. А. Слинин пишут: «Для Гегеля термины «знание» и «сознание» оказываются нередко взаимозаменяемыми. Он использует их, чтобы обозначить одно и то же, поскольку в «Феноменологии духа» они друг друга эксплицируют.» (^[4], с. XXVII.)

В данном параграфе мы интерпретируем случаи Гетье (Edmund Gettier) ^[5], то есть случаи «обоснованных» случайно истинных мнений, которые не являются знанием, как имеющие неполное обоснование и утверждаем, что всякое знание в конечном итоге является в определённом смысле феноменологическим знанием или базируется на нём. То есть «провал» между обоснованным мнением и знанием закрывается прагматически или феноменологически в широком смысле.

Предположим, что наши часы остановились ровно в полдень, и мы об этом не знаем. На следующий день чисто случайно ровно в полдень мы смотрим на часы. У нас возникает истинное обоснованное мнение, что время двенадцать часов дня. Наше мнение, однако, не является знанием, поскольку реальное время лишь случайно совпадает с тем временем, которое показывают часы. То есть на самом деле часы не играют никакой роли, как если бы их вообще не было. Говоря на языке Виттгенштайна, они являются простым «украшением», а не действующим механизмом. Скажем так: между часами и реальностью имеется «провал».

Если бы мы посмотрели на часы на несколько минут раньше или позже, наше мнение оказалось бы ложным. Другими словами, реальное время могло бы отличаться от двенадцати часов дня (и поэтому мы не знаем время). Напротив, если бы часы были исправны, во всех случаях наше мнение было бы истинным, и оно было бы знанием.

Описанный случай с остановившимися часами – пример случая Гетье, то есть случая истинного обоснованного мнения, которое не есть знание.

Пример с лотереей похож на случай Гетье. В этом случае мы тоже, как правило, имеем дело с истинным обоснованным мнением, что лотерейный билет является невыигрышным, которое не является знанием (поскольку всегда имеется хоть и малая, но отличная от нуля вероятность, что билет окажется выигрышным). Но некоторые философы оспаривают, что он является случаем Гетье.

Дэвид Льюис (David Lewis) объясняет наше незнание в обоих случаях при помощи принципов актуальности и подобия. Для него знание предполагает истинность мнения в актуальной ситуации (которая, таким образом, должна быть принята во внимание) и подобных ей ситуациях (возможных мирах).

В случае c часами возможные миры, в которых мы смотрим на часы чуть раньше или чуть позже двенадцати часов дня, подобны актуальному миру, в котором время двенадцать часов дня. Но в этих мирах наше мнение ложно. Поэтому мы не знаем, что время двенадцать часов дня.

В случае с лотерейным билетом возможность, что билет выигрышный, похожа на актуальную возможность. Поэтому мы не знаем, что билет невыигрышный.

Посмотрим на позицию Льюиса и случаи Гетье следующим образом.

Классическую формулу знания как истинного обоснованного мнения можно считать верной, если предположить, что мнение, которое не является знанием, нельзя считать полностью обоснованным. Знание есть (полностью) обоснованное и, следовательно, истинное мнение. Случаи Гетье есть случаи, в которых имеется «провал» между мнением или его обоснованием, и фактом (или знанием). Если мнение есть знание, провал отсутствует, то есть мнение (его обоснование) некоторым образом «соединено» с фактом (знанием). Поэтому вариация последнего приводит к вариации первого.

Если же между обоснованием и фактом имеется провал, первое может быть отнесено к различным фактам (оно остаётся неизменным, тогда как реальное положение дел может меняться. В случае с часами реальное время могло бы быть меньше или больше 12. 00).

В рассмотренном выше случае с часами вовсе не очевидно, что обоснование неполно. Наблюдателю оно кажется полным. Напротив, в случае с лотерейным билетом обоснование, очевидно, не является полным. Мы вытягиваем лотерейный билет, и мы знаем, что вероятность выигрыша очень мала, но она отлична от нуля. (Существование одного-единственного возможного мира – мира, в котором билет оказывается выигрышным – оказывается решающим!) На самом деле билет невыигрышный. Мы, таким образом, имеем истинное (не полностью) обоснованное мнение, что билет невыигрышный, но мы этого не знаем.

Замечание. В случае с остановившимися часами субъект/наблюдатель не знает, что обоснование не является полным. Заметим, однако, что даже в нормальной ситуации он всегда может предположить, что он находится в ситуации Гетье (или что часы стоят), так как всегда имеется очень маленькая вероятность, что это так. Это сближает случай с часами со случаем с лотереей. Коме того, возникает скептическая проблема, решение которой невозможно без привлечения прагматических соображений.

Отличие между двумя случаями в том, что в случае лотереи маленькую вероятность имеет позитивный исход, и поэтому он должен быть принят во внимание, а в случае с нормально функционирующими часами – негативный (согласно принципу внимания Льюиса, соответствующие возможности исключаются из рассмотрения, поскольку на них не обращается внимание ^[8]).

Условие отсутствия провала между обоснованием и фактом можно сформулировать в терминах следования правилу.

Если обоснование/очевидность (например, для Тимоти Уильямсона (Timothy Williamson) очевидность есть всё имеющееся знание) интерпретировать как виттгенштайновское правило для мнения и знания, то знание есть корректное его применение. Если правило применено корректно, то провал между обоснованным мнением и знанием закрыт, и мнение есть знание. При этом роль льюисовских возможных миров, которые подобны актуальному миру, играют возможные применения (того же самого) правила, или реальные возможности.

Закрытие провала между правилом и его применением осуществляется (в конечном итоге) прагматическим образом, или феноменологически в широком смысле, и обосновывается post factum. (Это особенно наглядно проявляется в случае прагматического решения так называемой «трудной проблемы» в философии сознания, то есть проблемы закрытия провала между феноменальным сознанием и его нейрологическим описанием/объяснением.) В этом смысле в конечном итоге всякое знание является «феноменологическим». В случаях Гетье обоснование post factum отсутствует. Например, оно отсутствует в случае с остановившимися часами. Принятие во внимание того факта, что часы на самом деле стоят, соответствует принятию во внимание принципов Льюиса.