Аксиология античного скептицизма как эвдемонистическая модель

Музяков Сергей Иванович доктор философских наук профессор, кафедра психологии, педагогики и социально-гуманитарных дисциплин, Московский университет им. С.Ю. Витте 105484, Россия, Москва область, г. Москва, ул. 16-Я парковая, 29, кор. 2., кв. 33 Muzyakov Sergei Ivanovich Doctor of Philosophy Professor of the Department of Psychology, Teaching and Social Humanities at Witte Moscow University 105484, Russia, Moscow Region, Moscow, str. the 16th Parkovaya 29, cor. 2., ap. 33 sobor-65@ya.ru

Скептицизм в философии характеризуется множеством проявлений и имеет многих представителей начиная с Древнего мира и заканчивая современной философией. Однако скептицизм как таковой, в качестве одного из направлений в философии или типа философского мышления, в качестве философской школы появился (как и сама философия) в Древней Греции или, - шире, - в античном мире, где прошел длительную идейную и историческую эволюцию и достиг своего расцвета; т. е. скептицизм в своем наиболее полном проявлении, завершенном виде или аутентичной форме – это античный скептицизм, который, в силу вышесказанного, можно назвать классическим. Таким образом, исследование скептицизма в философии предполагает прежде всего обращение к его классической форме. Данный тезис всесторонне обосновывается в трудах современного отечественного исследователя античного скептицизма и моего коллеги Д.А. Гусева [См.: 1 – 4], с которым я имею удовольствие многолетнего и плодотворного сотрудничества на почве преподавания философии и на ниве историко-философских исследований, в частности – изучения античного скептицизма не только как философского направления эллинизма, но и как определенного типа философского мышления.

Итак, скептицизм является не только одним из философских направлений, но и представляет собой нечто большее, в чем наверное заключается его непреходящая ценность и постоянная философская актуальность. Слово «скептик» в переводе с древнегреческого означает «склонный к рассматриванию, обдумыванию, взвешиванию, сосредоточению внимания на чем-либо», и в данном плане скептик – это всего лишь рассматривающий, обдумывающий, размышляющий, ищущий (последний представитель античного скептицизма Секст Эмпирик называл скептиков ищущими философами). Здесь следует обратить внимание на то, что скептик – это всего лишь (подчеркивая выражение «всего лишь») рассматривающий или ищущий, так как довольно часто понятие «скептик» интерпретируется более радикальным образом: под скептиком зачастую подразумевается тот, кто решительно все отрицает (идеи, учения, теории – как несостоятельные), не соглашается ни с одним тезисом, ничему и никому не верит, пытается возразить любому утверждению; широко распространен взгляд на скептика как на разрушителя и ниспровергателя. Такое понимание основных характеристик скептика и скептицизма является, по крупному счету, ошибочным, на что также неоднократно указывает Д.А. Гусев, анализируя современную, примущественно зарубежную, историко-философскую литературу об античном скептицизме [См.: 5]. Рассматривающий, обдумывающий, размышляющий – это еще не отрицающий и ниспровергающий.

Скептик является всего лишь размышляющим, ничего определенно не утверждающим и не отрицающим, во всем сомневающимся и ищущим истину, а скептицизм – это всего лишь сомнение в процессе такого поиска, призванное удержать мыслителя от поспешных выводов, малообоснованных предпочтений, безусловного принятия тезисов, которые могут быть ложными. Скептицизм есть сомнение, и, если философия – это любовь к мудрости, т.е. не обладание истиной, а всего лишь стремление к ней, то скептицизм (а в данном случае можно также сказать – критицизм) является не только и даже не столько направлением в философии, сколько одним из ее существенных признаков, одной из ее важных характеристик, ведь без сомнения, или критического отношения к идеям, стремление к истине (или любовь к мудрости), скорее всего, невозможно [См.: 6 – 9]. Если же сомнение, или скепсис представляет своего рода градиенту философии, то исследование скептицизма тесным образом или напрямую связано с исследованием самой природы и специфики философского знания, или же – является исследованием одного из принципиальных ее аспектов, что и определяет актуальность темы классического, или античного скептицизма. В данной статье предпринимается попытка исследования античного скептицизма как типа философского мышления в аспекте его аксиологической составляющей.

Во многом будучи подготовленным определенными историческими и идейными условиями эллинистической эпохи, греческий скептицизм, так же как стоицизм и эпикуреизм являлся одной из эвдемонистических философских моделей [См.: 10]. Квинтэссенция античного скептицизма – знаменитые «Пирроновы положения» Секста Эмпирика начинаются со вполне недвусмысленного заявления о том, что «...начало и причина скепсиса лежат в надежде на невозмутимость» [11. I. 12]. Английские исследователи Дж. Аннас и Дж. Барнес в книге «Тропы скептицизма. Древние тексты и современные интерпретации» отмечают: «В трудах Секста греческий скептицизм предстает перед нами полностью оформленным. Скептицизм понимается как «философия», предлагающая «образ жизни», и как серьезный соперник догматических философских систем эпикурейцев, стоиков, перипатетиков и академиков. Секст настаивает на том, что философия Пиррона носит практический характер. Пирронизм это не только академическое упражнение, мы можем жить как пирронисты. И более того, этот образ жизни делает нас счастливыми…Пирронизм является философией жизни, или, по крайней мере, претендует на то, чтобы быть ею» («In Sextus’ writings we see Greek skepticism fully formed. Scepticism is conceived of as “a philosophy”, as something which offers a “way of life”, and as a serious rival to the dogmatic philosophies of the Epicureans, the Stoics, the Peripatetics and the academics. Sextus is insistent that the Pyrrhonist philosophy is a practical thing. We may live as Pyrrhonists – Pyrrhonism is not a mere academic exercise. What is more, the way of life produces happiness…Pyrrhonism is, or at least professes to be, a philosophy of life») [12. Р. 18]. [См.: 13, 14].

«Эллинистический скептицизм, - отмечает исследователь Д. Седли, - в первую очередь характеризует отказ от…жажды знания и радикальное убеждение, что приостановка согласия и смирение с нашим неведением – это не уловки, вводящие в уныние, а, напротив, в высшей степени желанные интеллектуальные достижения. Я не намерен преуменьшать вторую отличительную черту скептицизма – систематический сбор аргументов против возможности знания. Но первая характеристика носит более фундаментальный характер, так как в отсутствие предваряющей веры во внутреннюю ценность воздержания от согласия не будет серьезного мотива для поиска аргументов, которые могли бы вести к этому воздержанию» («What above all characterizes Hellenistic skepticism is, I would claim, its abandonment of that desire – its radical conviction that to suspend assent and to resign oneself to ignorance is not a bleak expedient but, on the contrary, a highly desirable intellectual achievement. I do not mean to discount a second distinguishing feanure, the systematic collection of arguments against the possibility of knowledge. But the former characterictic is the more fundamental of the two, in that without a prior faith in the intrinsic value of suspension of assent there would have been little motivation to seek arguments that might lead to it») [15. Р. 10]. Иначе говоря, несмотря на крайний психологизм в плане самомотивации, скептицизм, как отмечает Д.А. Гусев нисколько не теряет в подлинно философском смысле [См.: 16].

Основоположник античного скептицизма же Пиррон говорил, что «...желающий достигнуть счастья должен разобраться в следующих трех вопросах...» [17. XIV. 18. 2], последний из которых по счету, но первый по смыслу имеет эвдемонистический характер. Равенство двух взаимоисключающих суждений в смысле большей или меньшей достоверности каждого из них продолжатель Пиррона – Секст Эмпирик называет изостенией, что в буквальном переводе с греческого означает равносилие. За изостенией с необходимостью следует воздержание от суждений. Воздержание же является последним пунктом скептицизма, за которым следует его главная цель - атараксия души. Таким образом основной предпосылкой скептицизма является изостения. У Секста Эмпирика этот термин употребляется в текстах: Pyrrh. I. 8, 10, 190, 196, 200; II. 103, 130; Adv. Math. II. 99, VII. 43., VIII. 159, 298, 363., IX. 59, 137, 192., X. 168. Не приводя этих текстов целиком отмечу, что сам тип, стиль и специфика скептицизма проистекают из положения о равносилии. Этому положению посвящено у Секста Эмпирика обширное учение о тропах, то есть способах опровержения гносеологического оптимизма. Тропы также можно назвать доказательствами изостении суждений или способами воздержания от них. Сам Секст Эмпирик называет эти доказательства «тропами воздержания» [11. I. 35].

Скептические тропы распадаются на два больших блока, первый из которых содержит десять аргументов против достоверности чувственного познания и принадлежат младшему скептику Энесидему, второй - пять доказательств несостоятельности рационального познания, принадлежащих также младшему скептику Агриппе. Источниками наших сведений об этих пятнадцати скептических тропах является девятая книга знаменитого трактата Диогена Лаэртского [18. IX. 79-89] и первая книга «Пирроновых положений» Секста Эмпирика, центральным разделом которой и является как раз учение о тропах [11. I. 36-179]. Изложение Диогена Лаэртского является довольно кратким, во многом беспорядочным и почти лишено какого бы то ни было анализа. Секст Эмпирик изложил 15 тропов не только весьма обстоятельно, но также предельно систематично, подвергнув каждый из них тщательному рассмотрению. Следует отметить, что учение о тропах составляет не только один из основных разделов скептицизма, но представляет собой его фундамент, наиболее веское и достаточно прочное основание. По замечанию Г. Гегеля скептические тропы «…показывают наличие более высокой культуры диалектического сознания в развитии аргументации, чем это мы встречаем в обычной логике, в логике стоиков и канонике Эпикура» [19. С. 439]; а также – тропы «…предствляют собой основательное оружие против рассудочной философии, и скептики чрезвычайно остроумно направляли свои воззрения отчасти против обыденного сознания, отчасти против принципов философской рефлексии» [19. С. 438]. Рациональность, по Сексту Эмпирику, строится на этих сомнительных положениях - аксиомах, без них она - дом без фундамента [См. 20-22], [См.: 23, 24]. Здесь следует отметить, что построения Секста Эмпирика не являются нигилистическими, как их нередко представляют, но вполне соответствуют основной скептической установке нейтральности мышления [См.: 25, 26]. В своих сочинениях Секст Эмпирик вскрывает трудности, связанные с познанием, фиксирует основные гносеологические проблемы, критикует поспешность и самонадеянность своих современников-философов, ставит массу вопросов, обнаруживающих специфику, масштаб и условия познания, и поэтому в конечном счете обвинить его в догматизме какого-либо рода достаточно трудно [См.: 27].

Однако при всей теоретической стройности и философской обоснованности принципа изостении он не лишен одного существенного возражения. Все проблемы начинаются тогда, когда скептик пытается от теории перейти к практике. Как справедливо отмечает А.О. Демин: «Состояние скепсиса в чистом виде едва ли достижимо: всегда остаются какие-то верования, убеждения, правила, принимаемые без сомнения, за что классических скептиков успешно критиковали их противники» [28. С. 209]. Оказывается, что изостения и воздержание, как таковые, трудновоплощаемы, то есть реальная жизнь оказывается несовместимой с этой теоретической установкой. Ведь последняя предполагает именно нейтральность существования, т.е. эллиминацию всякого утверждения и отрицания, всякой данности, любой фиксированности, определенности, а следовательно – отсутствие всякого решения и всякого действия. Таким образом, затруднение скептицизма состоит в том, что изостения невоплощаема в конкретной практической жизни [См.: 29, 30].

Однако если нам недоступны вещи, то их явления находятся вполне в нашей власти и потому могут и должны служить для нас опорой, критерием и ориентиром. Стоит ли отказываться от явлений по причине их неадекватности вещам, если лучшего нам не предложено? Поскольку явления − единственное наше достояние, мы и избираем их в качестве всеобщей жизненной основы [См.: 31, 32]. Конкретно это выглядит так: надо следовать, говорят скептики, жизни и тем состояниям, к которым она вынуждает: есть, например, когда хочется есть, раздеваться, когда жарко и одеваться, когда холодно и т.д. «Так как мы не отбрасываем выводы и убеждения перед лицом сокрушительных скептических возражений, − справедливо отмечает М. Бернет в статье «Может ли скептик жить в соответствии со своим скептицизмом?», − значит, здесь должен быть задействован не рассудок, а другие факторы нашей природы – особенно привычка и воображение – и именно им, а не хваленой человеческой рациональности, мы обязаны тем, что имеем убеждения и делаем умозаключения» («Since we do not give up the inferences and the beliefs in the face of overwhelming skeptical objections, there must be other factors at work in our nature than reason – notably custom and imagination – and it is to these, rather than to man’s much-vaunted rationality, that the beliefs and the inferences are due» [32. Р. 118].

Таким образом, у скептиков практическая сфера жизни интерпретируется как феноменализм, т.е. вполне положительная опора на доступные человеку явления, а не на недоступные ему вещи. В русле этого феноменализма понятны и пространные рассуждения Секста Эмпирика о напоминающем и указывающем знаках. Он обстоятельно критикует стоическую теорию указывающего знака [См.: 33], интерпретирующую последний в качестве умозаключения, посредством которого из очевидного делается вывод о неочевидном, и признает только напоминающий знак, который следуя переживаемому представлению и накопленному жизненному опыту «напоминает» нам о том, что какое-либо явление обычно соединено с другим, который всецело покоится на ассоциации.

Возвращаясь к скептической изостении как фиксированного равенства противоположностей, следует отметить, что она, на первый взгляд, противоречит основной установке скептицизма - ничего не утверждать и не отрицать. Равенство противоположных высказываний - это ведь некоторое определенное утверждение, от которого следует, в соответствии с основными скептическими принципами, избавиться. Каким образом это возможно? Путем уравнивания самого положения об изостении противоположных утверждений, с одной стороны, с равенством последних, с другой [См.: 34-39]. В силу всего этого, скептицизм – это именно поиск истины, а не отрицание возможности ее достижения, как достаточно часто интерпретируется скептическая философия. Вторая основополагающая составляющая скептицизма – феноменализм свидетельствует именно в пользу вышеизложенного понимания изостении [См.: 40, 41]. В силу вышесказанного, скептикам приходится усомниться и с самом своем сомнении, т.к. если мы во всем сомневаемся и ничего не утверждаем и не отрицаем, то с необходимостью должны усомниться ив собственном сомнении, Однако такое сомнение нисколько не сможет подорвать наш скепсис, как, например, нет ничего удивительного в том, что огонь, уничтожая те или иные вещи, существует до тех пор, пока не сгорели эти вещи: как только они сгорели, погас и сам огонь [42. VIII. 480]. «Позиция сомнения, - отмечает в своем исследовании о роли скептицизма в становлении философской критики Т.Н. Власик, - это позиция нерешительности, колебания, неуверенности в отношении реальности, позиция, связанная с утратой субъектом твердой веры в признаваемые до этого авторитеты и ценности…Сомнение, порожденное скептическим отношением, представляет собой балансирование между согласием и несогласием, различного рода колебания, выбор между двумя или несколькими суждениями, точками зрения на один и тот же объект, являет собой форму диалектической рефлексии субъекта» [43. С. 13-14.].

После изостении и феноменализма третьей основой скептицизма является учение о невозмутимости или атараксии. Для постулирования невозмутимости надо отказаться от постулатов в принципе, и этот отказ, в свою очередь, приведет к очередному постулату – невозмутимости [См.: 44, 45]. Перед нами порочный круг, наличие которого Секст Эмпирик понимает, говоря о скептическом философе следующее: «...как только он начал заниматься философией, имея в виду судить о кажущихся образах и постигать, какие из них истинны и какие ложны, таким образом, чтобы при этом остаться невозмутимым, он впал в равносильное противоречие...» [11. I. 26]. Последний скептик говорит о пути выхода из этого порочного круга, а вернее о способе разрешения проблемы, суть которого состоит в том, что порочный круг преодолевается не традиционно, т.е. каким-либо внешним решением, но содержит это решение в самом себе: он самоуничтожается, в чем и состоит парадоксальность этого действия, которому посвящен знаменательный фрагмент из первой книги «Пирроновых положений» Секста Эмпирика. Для того, чтобы внести большую ясность в анализ этого фрагмента, сделаем небольшое отступление.

Известный отечественный психолог и писатель В.Л. Леви в своих произведениях неоднократно упоминает о так называемых парадоксальных состояниях. Суть этих явлений заключается в следующем эффекте: чем больше усилий мы прилагаем для того, чтобы избавиться от какого-нибудь симптома, тем сильнее он становится, и тем меньше у нас возможностей избавиться от него. Так, например, страдающий бессонницей не спит как раз потому, что слишком старается заснуть, а заикающийся заикается оттого, что слишком сильно хочет не заикаться. Подсознание имеет особенность смещать субъективную вероятность события (а, как следствие, и объективную) в зависимости от его потенциальной значимости [46. С. 18-20]. Сам механизм парадоксальных состояний подсказывает решение, обозначает путь выхода из него, который тоже парадоксален: если симптом тем сильнее, чем более мы хотим от него избавиться, значит, чем меньшими будут эти попытки к избавлению, тем с меньшей силой он будет на нас воздействовать, и он пропадет совсем, если мы забудем о нем, не станем принимать его в расчет, полностью проигнорируем [47. С. 232-233].

Возвращаясь к фрагменту из «Пирроновых положений», отмечу, что его основная идея значительно проясняется в свете вышеприведенного психологического отступления. Секст Эмпирик замечает, что со скептиками произошло то же самое, что и с античным живописцем Апеллесом. Последний рисовал лошадь и старался изобразить ее пену, но у него ничего не получалось; отчаявшись, Апеллес в сердцах бросил в картину губку, которой обыкновенно снимал с кисти краски и губка, коснувшись холста, воспроизвела на картине подобие пены [11. I. 28]. «Так и скептики, - продолжает Секст Эмпирик, - надеялись достичь невозмутимости путем суждения о несоответствии явления и мыслимого; не будучи в состоянии этого сделать, они воздержались. За воздержанием же случайно последовала невозмутимость, как тень за телом» [11. I. 29]. Здесь мы ясно видим парадоксальное состояние: провозгласив своим идеалом невозмутимость и стремясь к ней, скептики натолкнулись на неизбывное противоречие: невозмутимость постулируется, а какое-либо постулирование совершенно несовместимо со скептицизмом. Не будучи в состоянии двигаться дальше, они остановились в полной растерянности и бездействии не зная, что делать; и в этот момент к ним пришла желанная невозмутимость. Философ-скептик, отмечает английская исследовательница Г. Стрикер, «…обнаружив, что он постоянно сталкивается с одинаково сильными конфликтующими взглядами, и, следовательно, не способен прийти к решению относительно их истинности или ложности, он прекратил свои поиски – и случайно обнаружил себя в состоянии безмятежности в отношении вопросов убеждения Так как не имея убеждений о том, хорошее ли нечто или плохое, он не имел оснований вовлекаться в интенсивное стремление или избегание, и достиг таким образом невозмутимости…достижение невозмутимости – это дело счастливой случайности, а не ожидаемый результат, в самом деле, было сказано, что скептик начал с надежды обрести невозмутимость через обнаружение истины, а не через открытие, что он не в состоянии ее обнаружить» («…finding himself continuously confronted with equally strong conflicting views, and hence unable to reach a decision as to their truth or falsity, he gave up his search – and, by chance, found himself in a state of undisturbedness with regard to matters of belief. For, being without beliefs about the goodness or badness of anything, he had no reason to engage in intense pursuit or avoidance, and thus reached tranquillity...reaching tranquility is a matter of lucky coincidence, not an expected result – and indeed the Skeptic was said to have started from the hope of gainingtranquillity by finding the truth, not by discovering that he is unable to find it») [48. Р. 192]. Вводя изостению в качестве своего основополагающего принципа, скептицизм получает значительный результат: рефлективная сфера жизни оказывается отделенной от событийно-фактической сферы непреодолимой границей [См.: 49, 50]. На вопрос же о том, как реально жить, не следуя никакому вообще положению в силу всеобщей изостеничности всех положений, скептики отвечают, что надо ориентироваться на явления, которые и будут жизненным критерием. Эмоционально-оценочная сфера тоже оказывается в полной изоляции, и остается сама жизнь, ее голая событийная сторона, ее факты, о которых ровным счетом ничего сказать нельзя, кроме того, что они есть. Предикат наличия по отношению к событиям жизни становится единственным [См.: 51, 52].

Что же представляет собой реальная, или фактическая жизнь философа-скептика? Примечательно, что его жизнь внешне ничем не отличается от жизни любого другого человека. Он совершает те же действия и поступки, на что-то ориентируется, к чему-то стремится, с кем-то общается и т.д. Все различие заключается в колоссальном несовпадении внутренних установок скептика и обыкновенного человека, жизни которых в духовном аспекте представляют собой разные миры [См.: 53]. Обыкновенный человек совершает какие-либо жизненные действия и думает, например, что так единственно возможно и до́лжно жить, он относится к жизни, как к чему-то реальному, полагает, что все его действия наполнены смыслом, подлинностью, бытием. Скептик же живет и понимает, что все происходящее суть неподлинность, не реальность, но видимость; что все неопределенно, условно и относительно, что все может быть совсем иначе или вообще не быть, и что совершенно неизвестно, как может быть и как не может. «Тот, кто стремится, - говорит в другом месте Секст Эмпирик, - беспокоится» и поэтому «жизненное искусство», построенное на различии хорошего и дурного, на выборе и избегании не приносит никакой пользы, но «внушает... величайшее беспокойство» [11. I. 27-28, III. 276, III. 278], [54. С. 386].

Как видим, несмотря на древность происхождения, философские идеи, выдвинутые античными скептиками, не только не устаревают, но и являются достаточно интересными и актуальными для современного человека. Отвлекаясь от основной проблематики статьи, посвященной аксиологическому аспекту античного скептицизма в его соотнесенности с гносеологическим и онтологическим аспектами, следует отметить, что эллинистический поворот философии по-новому поставил в ней проблему человека и человеческого мышления [См.: 55-57]; в силу чего скептицизм, равно как и современные ему философские течения, можно рассматривать в качестве рефлексии теоретического знания, которая во многом предвосхитила современные не только эпистемологические, но и социально-философские концепции.

Скептиков, стоиков и эпикурейцев можно рассматривать как идейно близких друг другу мыслителей, различия между которыми заключается в нюансах их скептически ориентированных учений. Скептицизм стоиков заключался в отрицании ими «истины для всех» и призыве к «эмиграции» каждого думающего индивида в свое мышление для поиска своей истины, а критерием в этом поиске назначалось само мышление, «мудрое» по определению, т.е. стоический «мудрец» в принципе не мог быть «глупцом» − просто потому, что давал себе труд мыслить. Стоический «мудрец»-критерий в виде теоретического мышления превратился у эпикурейцев в скептический «здравый разум», определяющий «удовольствиям» меру, которая не уводит от сути-истины. Все, что сделали пирронисты, – распространили скепсис на фигуру «мудреца» и у стоиков, и у эпикурейцев. Если «мудрец», будь он стоическим или эпикурейским, рассуждали пирронисты, призван одобрять «правильное», то у него те же ресурсы одобрения, что и у «глупца». Эти ресурсы не имеют отношения к содержанию мысли, поскольку нельзя одобрять какое-то мыслительное содержание другим мыслительным содержанием – все мыслительные содержания одинаково требуют одобрения. Это же, в свою очередь, означает, что стоический и эпикурейский «мудрецы» одобряют нечто бессодержательным мыслительным актом. Но в таком случае невозможно отличить «мудреца» от «глупца» − как невозможно отличить один бессодержательный мыслительный акт от другого бессодержательного мыслительного акта. Поэтому вывод последователей Пиррона заключался в том, что не существует «мудрого по определению» мышления, и значит, рушится механизм одобрения мышлением своего содержания, т.е. механизм рождения истины, которой нет вообще − нельзя ничего утверждать, а можно лишь говорить «мне представляется…», «мне кажется…», «я полагаю…» и т.п.

Именно философами единственно возможной истины – истины опровержения – и выступили пирронисты. Цена такой философии – состояние полного безразличия, невозмутимости, неподвижности. Человек – целеполагающее существо, однако пирронист скажет, что все намечаемые цели есть некие утверждения, а утверждать ничего нельзя, и поэтому не нужно никуда стремиться, ничего желать, ничего бояться. Суть такого скептицизма вполне выражается тезисом о том, что «не ошибается тот, кто ничего не делает». Последователи Пиррона видели, что человек не имеет надежного критерия истины, на которую хочет опереться и, значит, не имеет критерия истины вообще. Поэтому, считали они, ему лучше опереться на единственно надежное основание − собственное недоверие ко всему, чтобы не впасть в безысходное беспокойство от невозможности установить, находится он на пути истины или заблуждения.

Стоики, эпикурейцы, а также киники, − предостерегая человека от ложного пути, указывали ему истинный путь, на котором он мог обрести душевную невозмутимость в виде «подтверждающего» согласия с самим собой. Этот индивидуальный путь нахождения сути-истины состоял в уходе в теоретическое мышление (стоики), опоре на «здравый разум» (эпикурейцы), отчуждении от социальных связей (киники). Пирронисты предоставили человеку возможность исключительно «опровергающего» согласия с самим собой – пути, на котором не было никакой сути-истины, никакой опоры; пути, который вынуждал человека быть в каком-то смысле «сверхчеловеком» − быть выше любых эмоций, сохранять во всех ситуациях не натужную, но именно равнодушную и даже презрительную невозмутимость. С точки зрения «рациональных» скептиков в социальном мире нет объективной истины для всех, но есть интерсубъективная истина, заключенная в мышлении, которое помогает человеку освободиться от разного рода иллюзий и, тем самым, обрести согласие с самим собой. С точки зрения «догматических» скептиков в социальном мире нет ни объективной, ни интерсубъективной истины, мышление не может ничего утверждать, а может лишь все отрицать, в силу чего человек вполне одинок; причем он является сильным и выживающим, если он тверд в своем равнодушии, и − слабым, обреченным стать жертвой, если он недостаточно эгоистичен.

Существенное отличие «рационального» (условно говоря) скептицизма стоиков и эпикурейцев от «догматического» (также – условно говоря) скептицизма Пиррона заключается в том, что «рациональный» скептицизм стоиков, эпикурейцев и киников не проповедовал эгоизм, поскольку переселял человека из «неистинного» объективного мира в мир интерсубъективной истины, в то время как пирронический скептицизм был своеобразной проповедью эгоизма. Если у «рациональных» скептиков желанное состояние невозмутимости достигалось вследствие опоры на интерсубъективную суть-истину, то у «догматических» скептиков невозмутимость была опорой самой себе и единственной опорой человека в этом опровергающем самого себя мире. По уже упоминавшимся свидетельствам, в частности Диогена Лаэртского, «догматические» скептики нередко сами выступали образцом проповедуемой ими эгоистической невозмутимости. По всей видимости, подобного рода факты могут объясняться тем, что «догматические» скептики уже в силу «сверхценности» своей идеи − тотального недоверия – вполне могли быть «странными» личностями. Однако едва ли важно, насколько правдивы свидетельства об их «странном» поведении. Гегель не без основания называл эти свидетельства «анекдотами о философии скептиков», призванными «сделать их философию смешной», и отмечал, что «в этих анекдотах общее скептическое учение противопоставляется какому-нибудь частному случаю, так что на примере кажущегося последовательным при подобных обстоятельствах поведения сама собой выступает бессмысленность этого учения… Подобного рода анекдоты должны быть отброшены; они должны быть признаны нелепыми…Такого рода рассказы выдумывались единственно лишь с той целью, чтобы высмеять скептическую философию, показывая, к каким крайним последствиям должен привести ее принцип» [19. С. 386].

Продолжая гегелевскую мысль, можно отметить то, что философия этих «странных» людей не умерла вместе с ними. Значит, скептицизм школы Пиррона не был неким «казусом», годным лишь для представления в комических ситуациях, но содержал открытия, не менее существенные, чем сделали стоики и эпикурейцы. Достаточно сказать, что сами последователи Пиррона называли догматиками стоиков и эпикурейцев, поскольку те утверждали, что нашли истину, а себя – «ищущими» (истину). «Догматизм» пирронистов в том и состоял, что они не могли сказать, что истина есть, но и не могли сказать, что ее нет, поскольку отрицание истины было бы неким утверждением определенности, запретным для них. Потому они и выбрали такое утверждение неопределенности, как пребывание в вечном поиске − того, чего не дано найти. Это и был, преимущественно, догматизм поиска, а не отрицания.

Возможно утверждать, что скептики-пирронисты продвинули стоическую эпистемологию на том пути, на который стоики с их критерием «мудреца» − теоретического мышления, предполагавшем плюрализм истин мышления, едва только вышли, и который во второй половине XX в. привел к постпозитивистской философии науки, утвердившей принцип теоретического плюрализма и историчности (относительности, условности) научных истин. Согласно Сексту Эмпирику, общий способ рассуждения скептицизма заключается в том, что «…вследствие равносильности в противоположных вещах и речах мы приходим сначала к воздержанию от суждения, а потом к невозмутимости…Под противоположными же положениями мы подразумеваем отнюдь не всякое утверждение или отрицание, а только те, которые борются друг с другом… всякому положению можно противопоставить другое, равное ему; вследствие этого… мы приходим к необходимости отказаться от всякого рода догм» [11. I. 8-12].

С этими словами вполне мог бы согласиться наиболее радикальный представитель исторического (постпозитивистского) направления в философии науки П.Фейерабенд, для которого научный метод исчерпывающе выражался принципом теоретического плюрализма, а вопрос об истине вообще не ставился. Собственно, «ищущие истину» скептики, как они сами себя называли, «искали» ее скорее на словах, декларируя свой поиск в силу того, что они не могли признать ни того, что истина есть, ни того, что ее нет. По всей видимости пирронисты прекрасно понимали, что они ищут то, чего не существует, и этим пониманием они, по сути, предсказали постмодернистское направление современной философии науки с ее безразличием к проблеме истины и исчерпывающим научный метод принципом теоретического плюрализма (релятивизма истины). По основанию модернистской/постмодернистской дихотомии в истории эпистемологии действительно важно противопоставление учений эллинистических «постмодернистов» (стоиков и пирронистов) идеям эллинистических «модернистов-позитивистов» (эпикурейцев) как действительно значимых или актуальных философских построений. Причем «постмодернистская» характеристика «догматических» скептиков не только обосновывает современный интерес к этим мыслителям, но и позволяет отвлечься от несущественных для исторической перспективы различий между их направлениями разного времени – от Пиррона до Секста Эмпирика – и объединить всех именно в качестве «постмодернистских» скептиков. Такое объединение возможно на том основании, что все они пришли к идее, согласно которой человек в принципе не имеет критерия истины, и поэтому его беспокойство выбора заведомо бесплодно, в силу чего ему должно быть все равно; и полная безмятежность является единственной мудростью. В связи с этим становятся понятными анекдоты о догматических скептиках, например, история о Пирроне, якобы равнодушно прошедшем мимо своего тонущего ученика Анаксарха, анекдотично же восхитившимся «последовательностью» своего учителя. Если бы этот анекдотический Пиррон спас Анаксарха, он, тем самым, сделал бы выбор, как и в случае решения не спасать, но история недаром настаивает на том, что Пиррон равнодушно прошел мимо Анаксарха, т.е. вообще не сделал никакого выбора, что полностью удовлетворяет философии пирронистов.

Именно в позиции «не делать никакого выбора» – своеобразие и суть пирронического скептицизма, притом, заметим, рациональная суть, поскольку его представители, сформулировав вышеуказанную позицию, тем самым предложили определенную модель рациональности. По их мнению, рационально (мудро) не принимать никаких решений, и основание (рациональность) такой позиции – стремление избежать безысходного беспокойства по поводу правильности/неправильности принятого решения. Отсюда и рекомендуемая скептиками модель рационального поведения – равнодушие, безмятежность, безразличие. Последователи Пиррона, по всей видимости, поняли, что человек не защищен истиной, которую он сам же «придумывает», а потом «ищет» вне себя, заведомо превращая эти поиски в пустую трату времени. Любое принятие решения или выбор – это «найденная» истина, и потому выбор должен быть запрещен. «Придумывать» истину можно. Людям дано мышление, дан язык, они вправе и даже обязаны высказывать суждения. Однако «искать» истину, приписывая ее суждениям, нельзя. Собственно в этом запрете на поиски истины в любой ее форме на том основании, что истины, ни объективной, ни интерсубъективной, не существует – квинтэссенция философии «догматических» скептиков. В этом же – отличие их модели рациональности от модели рациональности не только эпикурейцев, «модернистских» оппонентов пирронистов, но даже и стоиков, неявный выход которых на «постмодернизм» (известное безразличие к истине) догматические скептики серьезно продвинули.

Скептические «тропы воздержания от суждения», призванные вывести идею отсутствия единой (объективной или интерсубъективной) истины из наблюдаемого многообразия мира, имеют своей целью выработку единого для них заключения о глубоко субъективном мировосприятии человека и, следовательно, необходимости воздерживаться от любого выбора, который всегда есть выбор истины, невозможной для человека в принципе. Состоявшийся выбор, согласно «догматическим» скептикам, всегда будет произвольным возвышением одного субъективного мнения над равными ему альтернативными субъективными мнениями. Хорошо моделирует эту философскую конструкцию история о Пирроне, равнодушно прошедшем мимо тонущего Анаксарха. Если бы Пиррон решился на любой из двух вариантов – спасать/не спасать, − оба решения могли с равной вероятностью оказаться и правильными, и неправильными. Спасенный Анаксарх мог, допустим, не только не поблагодарить своего спасителя, но еще и отнестись к его поступку резко отрицательно, будучи, например, самоубийцей или вздорным человеком, или просто непредсказуемой личностью. Равно как и при другом решении была бы как вероятность получения Пирроном как благодарности от приговоренного, так и − осуждения − все по той же причине непредсказуемости человека. Важен ключевой момент эпизода: восхищение несостоявшейся жертвы именно правильным – равнодушным поведением Пиррона, т.е. именно тем, что он не сделал никакого выбора, застраховав себя от ошибки. Его последователи моделировали в своей философии идеальное поведение человека с учетом того, что ему не дана истина, а дано только субъективное мнение, которое может быть и «таким» и любым «иным», и выбор между «таким» и «иным» мнениями, по большому счету, невозможен; и, значит, в идеале человек должен воздерживаться от выбора и в этом смысле быть равнодушным – именно равнодушным к истине, которую невозможно «поймать».

Мудрец − своеобразный «сверхчеловек», который абсолютно спокоен и равнодушен, поскольку он чужд пустого беспокойства по поводу истины, в том числе моральной истины. Разумеется, пирронисты не говорили о «сверхчеловеке», но их идеал мудреца − равнодушного человека явно находится «по ту сторону добра и зла». Хотя они и запретили ему любое вмешательство в социальную «суету», но уже выпустили «джина», который у Ф.Ницше, например, стал воинствующим социальным преобразователем, презирающим любые традиции, в том числе традицию морали, и имеющим право, именно как «сверхчеловек», к новым установлениям, в том числе к установлению «новой морали». В данном случае следует отметить, что эти своеобразные «ницшеанские задатки» мудреца «догматических» скептиков, хотя и имеют определенное философское значение, тем не менее не влияют на суть их скептицизма. Как не слишком важны, по крупному счету, в этой философии и «тропы», призванные «оправдать» главную ее идею внушительным по количеству перечислением явлений, показывающих, что люди различным образом воспринимают одни и те же предметы в разное время, разных обстоятельствах и разных состояниях.

Философская значимость «догматического» скептицизма заключается не в «тропах» и не в «скрытом ницшеанстве», но в показе драмы человеческой рациональности. Пирронисты продемонстрировали в своей философии драму родового человека, который благодаря дарованной ему рефлексии приобрел, в отличие от всех прочих родов живого, великое беспокойство поиска истины, существующей лишь в его рефлексии. Драма человеческой рациональности именно в том, что истина – это сознание истины, ставящее вопрос, что такое мир; и пока у человека есть рефлексия, он будет задаваться таким вопросом без всякой надежды получить правильный ответ. Надежды нет, поскольку рефлексия гарантирует вопрос об истине и не запрещает искать ответ, но не дает никаких критериев правильности ответа. Поэтому ответов может быть много, но выбор между ними, строго говоря, невозможен. Именно эту идею и высказали пирронисты, рекомендовав в идеале воздерживаться от выбора. Однако человек ведет себя не идеально, а оптимально, находясь не в идеальных, а в предлагаемых условиях, и он вынужден, как рефлексивное существо, не только задаваться вопросом об истине и искать ответ, но и делать выбор. «Догматические» же скептики, призывая воздерживаться от выбора, тем самым предлагали человеку забыть о рефлексии, т.е., получается, перестать быть человеком. Однако, в этом случае, − превратиться не в животное, но именно в «сверхчеловека» − существо, способное волевым усилием «отключать» свою рефлексию.

Между тем даже и линия своеобразного «скрытого ницшеанства» в философии последователей Пиррона, совсем не главная для них, откликнулась в последующей философской мысли не только напрямую – у Ф.Ницше, − но и косвенно, например, у К.Поппера в его критике «сверхчеловеческих» амбиций интеллектуалов, которые в своей философии или науке предлагают проекты «крупномасштабной социальной инженерии». К.Поппер называет таких интеллектуалов «эстетами», относит к ним в частности Платона и К.Маркса и резко критикует их [См.: 58. С. 197-198, 204, 207-208, 210-211]. Одна позиция − Платона и К.Маркса, «лицезреющих правду относительно всего прекрасного, справедливого и доброго». Другая позиция − К.Поппера, защищающего идею, что «все мы – хрупкие люди» и что «во всех делах мы можем обучаться только методом проб и ошибок, впадая в заблуждение и исправляясь». Первая позиция – не что иное, как обольщение истиной, превращающее обольщенных в безудержных ревнителей открытого им «света истины», которые перестают слушать оппонентов, стремясь обратить их в свою «веру» и попросту уничтожая альтернативные точки зрения. Понятно, что эта позиция глубоко чужда духу пирронической философии. Таким образом, К.Поппер высвечивает важную сторону последней – именно то, что ее сторонникам глубоко чужд «эстетствующий» (ницшеанский) мудрец. Хотя, как уже отмечалось, в «рациональном равнодушии» мудреца скептиков-пирронистов и таится возможность его трансформации в ницшеанского мудреца, но только возможность, о которой, скорее всего, последователи Пиррона не думали; их «рационально равнодушный» мудрец был не более чем идеальной моделью поведения в реальных условиях тотальной неопределенности.

Позиция же К.Поппера – относительно «хрупких людей…» − вполне солидаризируется с духом философии «догматических» скептиков, и тем самым он наглядно показывает отклик пирронического скептицизма в постпозитивистской и даже (как уже говорилось) антипозитивистской философии науки, на пороге которой он и стоял. Выше неоднократно отмечалось: дух философии «догматического» скептицизма – в отрицании того, что людям дана истина. Таким образом, К.Поппер, разумеется, не имея ввиду пирронистов, тем не менее проясняет их метод, давая понять, что это и есть научный метод. Действительно, последние, противопоставляя одному мнению альтернативное, не отрицали первоначальное, но просто демонстрировали его сомнительность, как и сомнительность любых мнений, в том числе и своего альтернативного мнения. Это была демонстрация необходимости «воздержания от согласия», воздержания, обращенного и на выдвигаемые альтернативы.

Далее возможно утверждать и дальнейшее сходство между методом «догматических» скептиков и методом К.Поппера (научным методом). Скептики выводят из ситуации невозможности сделать выбор между одинаково сомнительными мнениями то методическое же заключение, что ни одно мнение нельзя подтвердить, но любое мнение можно опровергнуть. Тонкость состоит в том, что у них единственной определенностью выступает не опровергающее мнение, но само действие опровержения, в котором они видят единственный островок достоверности в тотально сомнительном мире человеческой рациональности. Упор на опровержение против согласия – очень важный, именно методический, момент пирронического скептицизма, которого нет ни в скептицизме стоиков, ни в скептицизме эпикурейцев. Наклонность догматических скептиков к опровержению подчеркивает Гегель, отмечая, что Аркесилай, подобно Пиррону и Тимону, не утверждал никаких тезисов, но опровергал любые тезисы. Однако Гегель, по-видимому, не вполне оценил всю важность этой методики опровержения, поскольку, по его мнению, у Аркесилая, внедрившего в Академию дух скептицизма, который продержался там более двух сотен лет, фактически никто ничему не научился, кроме словесной ловкости и безразличия к истине [19. С. 367-372].

Понятно, что Гегель не мог с одобрением отнестись к скептицизму этого рода, который никак не хотел «зацепиться» за истину, признать, что она дана человеку, ищущему и достигающему ее в реальной жизни; ему не нравилось, что тем самым «догматические» скептики закрывали путь к «содержанию», двигались по кругу «формы», объявляя любое содержание сомнительным, а достоверным – только опровержение как «форму». Гегель резонно ставил риторический вопрос о том, какое отношение к реальной жизни имеет такая философия. Однако критика им «догматических» скептиков за их словесную ловкость и безразличие к истине во многом повторяет критику Диогеном-киником Зенона-элеата за его «бессмысленное» сомнение в истинности движения, когда Диоген «наглядно» продемонстрировал, что движение есть; и, по иронии, Гегель встал в этом случае на сторону Зенона − правда, по формальному основанию: доводы элеата следовало опровергать доводами же, чего Диоген не сделал.

Между тем Гегель не обратил внимания на выдающееся достижение пирронистов, которое, как и результат, полученный Зеноном, состояло в том, что первые осознанно, как философы, а последний во многом невольно, можно сказать, как ученый (создавший теорию движения), поставили проблему истины, выяснив, что на уровне мышления она исчезает; как, например, в сопоставлении суждений «движение есть» и «движения нет», которые, опровергая друг друга, содержат основание согласия с обоими. Если так, то согласие ничего не решает, и от него как от бесполезного действия лучше воздержаться и сосредоточиться на ситуации опровержения альтернативными суждениями друг друга. Эта ситуация позволяет сделать вывод о том, что в отличие от акта согласия с суждением, не прибавляющего суждению достоверность, опровержение суждения – достоверность, поскольку нельзя сказать, что суждение «движения нет» не опровергает суждения «движение есть». Последователи Пиррона на этом остановились, ограничившись указанием на единственную для человека достоверность, состоящую в том, что любое суждение опровергаемо. К.Поппер пошел дальше, построив на этой достоверности опровержения свою модель научной рациональности, изложенную им в книге с красноречивым названием «Предположения и опровержения» [См.: 59].

Скептики-пирронисты запрещали любой выбор из альтернативных суждений, справедливо полагая, что это выбор истины, которую невозможно удостоверить. К.Поппер обошел этот тупик воздержания от выбора, отталкиваясь от достоверности опровержения – если нельзя выбрать истину, то можно выбрать ту альтернативу из наличных, которая выдержит самый строгий тест на собственное опровержение. Если, рассуждает он, мы всеми силами будем пытаться опровергнуть гипотезу, а она окажет сопротивление, то мы выберем эту гипотезу не в качестве подтвержденной, но в качестве не опровергнутой именно на момент попыток опровержения с сохранением ожидания ее опровержения в любое время. Как видим, К.Поппер выводит «догматический» скептицизм на «содержательный» путь через снятие табу на выбор, сохраняя при этом глубокий скепсис по отношению к самому понятию истины. По К.Попперу, выбранная гипотеза – не истина, но знание, которое на сегодняшний день менее уязвимо, чем наличное альтернативное знание, и которое «завтра» может стать уязвимым, и тогда будет сделан новый выбор с бесконечным повторением этого цикла. Важно заметить, что каждый новый выбор – прогресс, поскольку каждый такой цикл завершается решением новой проблемы.

Как видим, античный скептицизм, несмотря на древность своего происхождения и огромную историю, не может быть рассматриваем сегодня исключительно, как памятник старины, покрытый «пылью времен», имеющий только «музейное, или «архивное» значение, а стало быть – интересный для нас только с точки зрения узкоспециальной историко-философской; но, напротив, философское наследие античных скептиков не устаревает, является по прежнему актуальным и вступает с нами в конструктивный диалог – диалог между эпохами, разделенными примерно двумя тысячелетиями. Поэтому античный скептицизм может быть интересен для современного человека не только как объект историко-философского рассмотрения, но как тема, находящаяся на важном междисциплинарном стыке истории философии, эпистемологии, логики, этики и социальной философии, – тема, которая еще ждет своих будущих исследователей.