Москва и Санкт-Петербург в зеркале солженицынского текста

Для большей части литераторов город был не только объектом описания, пассивной декорацией, на фоне которой разворачиваются события литературного произведения, но и главным действующим лицом, одушевленным персонажем, активно вмешивающимся в течение событий («Медный всадник»). Глубоким смыслом наполнены устойчивые словосочетания: «Петербург Достоевского», «Булгаковская Москва», «Париж Мопассана» и подобные им. Часто названия городов или их районов появляются в названиях литературных произведений («Домик в Коломне» А.С.Пушкина, «Счастливая Москва» А.П. Платонова, «Ташкент – город хлебный» А.С. Неверова, «Дети Арбата» А.Н. Рыбакова…). Наделение городских зданий чертами осознанно действующих персонажей использовалось знаменитым новатором слова В.В. Маяковским: «Как будто руки сошлись на горле, холеном горле дворца» (поэма «Хорошо»).

А сколько стихов посвящено городам! И в противоположность этому литераторы рассуждают о темной мистике городов, о вызове, брошенном городами сельской округе («Обезумевшие деревни» Эмиля Верхарна). Один из наших современников справедливо отметил: «Не лишайте же своих детей радости общения с Городом, старайтесь запечатлеть в их душах его образ, бродите по центральным площадям, но не забывайте и тихие переулки , где прошло наше детство и где дома имеют историю» ^{[5, с. 360]}.

Теме города в той или иной мере уделял внимание отечественный писатель и философ А.И.Солженицын.

Отметим сразу, что эта тема у Соложеницына не относилась к числу ведущих, однако как у любого крупного художника, города у автора «Красного колеса» выступают в активной их роли, превращаясь вместе с людьми в действующих лиц. Вот, скажем, Москва в романе «В круге первом» мелькает лишь изредка, то как перспектива центральных улиц, увиденных из окна автомобиля советского дипломата, то из-за колючей проволоки марфинской шарашки, скрывая свои пригороды в утреннем тумане и зарослях деревьев. Есть описания Москвы и в главах «Красного колеса»:

«Обходить Москву, прощаясь, – непосильная задача, даже и для молодых неутомимых ног, даже если только по главным местам. С каждого перекрестка – три-четыре пути, за каждой неизбранной улицей – свой потерянный обход. С утра побывали в канцелярии Александровского училища, где назначили им ещё к вечеру, потом последний раз в Университете, и на том дела кончились, всё остальное – прощальное, ненаправленное, для сердца только. И москвичи-то ненастоящие, приезжие, а как защемило, закружило – Москва-а-а, бросать не хочется, покидать больно». И далее, переходя к экзотичной для советского периода топонимике (ныне восстановленной): «На просторных площадках у Храма Спасителя и всеми заведено здороваться-прощаться с Москвой. А оттуда только вдоль набережной сразу видишь два и три десятка конических вершин – домовых наверший, колоколен, кремлёвских башен. И-и потянули сами ноги по набережным, а набережные во сто шагов ширины, и что видно от домов и что видно от парапета – это разное. Приглашают мосты направо, там Третьяковка, да ведь времени нет, да хоть бы руками дотронуться до узорочной стенки, похлопать, погладить. Тогда через Кремль! – уж это единственная прогулка, уж такой нигде, а за делами вечно некогда, минуешь – но сегодня-то!… Кремль – город в городе, и Китай-город – в городе город, и Варварка, Ильинка, Никольская, плотно насыщенные резными и лепными домами, на каждом изломе – церквями, сегодня переполненными по Успеньеву дню, и по два монастыря ещё на каждой, зовут, обещают, кто боярские палаты, кто купецкую торговую тесноту».

В отдельных случаях та же московская топонимика достигала высот политического символа, приобретая отрицательно-оценочные коннотации. И в этом случае столица трактовалась как «Москва советская», центр политической силы и принятия решений. Средоточием такой Москвы становится Кремль – резиденция Сталина, место, где вершатся судьбы великих и безвестных. В этих фрагментах Москва как будто поворачивается к нам другой стороной. Возникает совершенно иной ее облик, жестокий и властный, отличающийся от того интимно-личностного, связанного с восприятием города героями произведения.

Портрет столицы дается в исторической динамике, сопоставляется ее облик в начале 1930-х гг. до того, как началась ее глобальная реконструкция, и помпезная застройка 1940-х гг. Последовательный критик советского периода отечественной истории, А.И. Солженицын показывает сколь разрушительной была большевистская реконструкция Москвы для исторической памяти, для Русской Православной Церкви, для традиционных институтов русской государственности и культуры. В романе писатель и философ обращается к теме, остро волновавшей его как диссидента-традиционалиста, – к разрушению храмов, ликвидации религии как социального института, воинствующему безбожию коммунистических правителей, которые даже вынужденное обращение к православно-патриотическим символам в начале Великой Отечественной расценивали как слабость, как временную политическую уступку идеологическому сопернику. Впрочем, можно проследить и противоречивость восприятия родины – чужбины, которая всегда остро стояла перед русскими людьми ^[2]

Особое место в романе Солженицына занимает тюремная топонимика столицы. Автор, используя контрастную лексику, сталкивает семантические планы и исторические эпохи, раздвигает пространство повествования: «Вечером и ночью, когда жители Красной Пресни, этой московской окраины, знаменитой своей борьбой за свободу, не могли того видеть, ‑ эшелоны телячьих вагонов подавались на пересылку, конвойные команды с болтанием фонарей, густым лаем собак, отрывистыми выкриками … рассаживали арестантов по сорок человек в вагон и тысячами увозили на Печору, Инту, на Воркуту, в Советскую Гавань, в Норильск, в иркутские, читинские, красноярские, новосибирские, среднеазиатские, пермские… и еще многие безымянные мелкие лагеря. Маленькими же партиями, по сто, по двести человек, их отвозили днем в кузовах машин в Серебряный бор, в Новый Иерусалим, в Павшино, в Ховрино, в Бескудниково…, а по ночам—во многие места самой Москвы, где они <…> строили достойную столицу непобедимой державы». ^{[9, с. 236]}.

Разумеется, дать удовлетворительный анализ, осмысление текстов русского писателя, посвященных столице, ‑ дело масштабное. Однако постановка такой задачи вполне правомерна и оправдана. Центральным приемом здесь становится материализация вербальных символов, столкновение полярных по семантике лексем (в последнем примере: Красная Пресня – острова ГУЛАГа).

Иные краски находит Солженицын для описания северной столицы. Санкт-Петербург у Александра Исаевича возникает в исторических описаниях «Красного колеса». Прежде всего, это обращение к историческим фактам – как грандиозным по своим последствиям, так и в целом случайным, мелькнувшим один раз в разноголосице газет. Литературные критики отмечают, что газетная хроника, внедренная в ткань художественного текста, становится у Солженицына средством построения исторической концепции. Так мимолетное приобретает статус вечного. Сошлемся здесь на вывод П. Г. Паламарчука, указывавшего, что «умение Солженицына делать суконный документ произведением искусства посредством смыслового сжатия доходит до виртуозности» ^{[7, с. 337]}.

С другой стороны, как и в случае с Москвой, разрабатывается в том или ином контексте оппозиция: столица – провинция, Санкт-Петербург – остальная Россия.

События прошедшего столетия оказались столь тягостны и одновременно величественны, до такой степени причастны они были космической стихии, что в них, как в воронке скрылись от нашего взора люди, государства, социальные институты, народы и политические движения. Социологам удалось установить, что спустя каждое десятилетие в литературном обороте остается не больше одного процента изданных произведений. Трудно услышать «из-под глыб» голоса XX в. Одним из таких голосов является слово Нобелевского лауреата, литератора и публициста Александра Исаевича Солженицына. А поэтому анализ его творчества необходим для осмысления событий, не только прошлых эпох, но и будущего времени.