Отто Ранк. Терапия воли. гл. 4-5 (перевод)

Кулагина-Ярцева Валентина Сергеевна научный сотрудник, Институт философии РАН 111531, Россия, г. Москва, ул. Гончарная, 12, стр. 1 Kulagina-Yartseva Valentina Sergeevna Research assistant at Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences.  111531, Russia, g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str. 1 yartseva@tochka.ru Другие публикации этого автора

ОТТО РАНК. ТЕРАПИЯ ВОЛИ

IV

ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ

Будь таким, каков ты есть

Пиндар

При критическом рассмотрении понятия бессознательного и историко-причинного метода истолкования мы столкнулись с проблемой прошлого, или, вернее, психологического значения прошлого. Мы говорили, что причинное толкование всегда исторично, а историческое толкование, в силу необходимости, может быть только интерпретационным, поскольку мы способны воспринимать прошлое лишь в свете настоящего. В психоанализе эта и без того не очень простая теоретическая истина еще более осложняется в практическом плане, поскольку психоанализ ориентирован на терапевтический эффект причинного истолкования. Наблюдая, как терапевтический процесс разворачивается и отыгрывается на наших глазах, можно не сомневаться, что сам по себе он представляет в высшей степени значимый непосредственный опыт. И здесь мы сталкиваемся с серьезным противоречием, которое со всей очевидностью присуще всему психоанализу, поскольку он одновременно пытается являть собой и научную психологию, и терапию, хотя со всей очевидностью это – две достаточно разные вещи. Терапевтический опыт, который, возможно, сконцентрирован на данной актуальной ситуации, более, чем обычный опыт, истолковывается фрейдовским анализом исторически как в каждой отдельной реакции, так и в целом, и постоянно связан с прошлым.

Конечно же, пациент до того, как решился лечиться, как правило, был невротиком с детства; таким образом, его невроз непосредственно соотносится с прошлым, там его корни. И это столь же неопровержимо, как и его биологическое происхождение и тот банальный факт, что он был зачат, появился на свет и был ребенком. Но психологическая проблема заключается в том, насколько на данный момент все это отдалено от него, т.е. насколько далеко в прошлом все то, что продолжает жить в нем и оказывать на него свое воздействие. Психоанализ утверждает, что это в значительной степени верно, и потому определяет невротика как существо инфантильное; данное обстоятельство обуславливает исторические свойства его личности, но в то же время это расценивается как патология. Пациент слишком связан с прошлым, мучается от воспоминаний, он сам, если угодно, сплошное воспоминание. Такая характеристика невроза обнаруживает две стороны проблемы – теоретическую и практическую, или терапевтическую. Во-первых, каким образом психоанализ узнает это? Иначе говоря, является ли исторический характер невротика (его инфантилизм) фактом или разновидностью истолкования невротика, допускающим иные варианты истолкования? Во-вторых, даже если невротик на самом деле инфантилен, т.е. в очень значительной степени обращен в прошлое, обеспечивает ли ему психоанализ, раскрывающий данный факт, эффективную терапию? Если нет, то какова должна быть эффективная терапия?

Отвечая на эти вопросы, заключающие в себе целый ряд проблем, мы должны ограничиться прежде всего чисто психологическим аспектом проблемы прошлого и на время оставить фактически существующий биологический аспект, а не смешивать их, что делает психоанализ. Исходя из чисто психологического подхода, проблема прошлого – это проблема памяти, т.е. того, что помнится и что забыто; таким образом, это – проблема сознания. Но в то же время следует учитывать динамический фактор, который контролирует доступ в сознание, и этот фактор есть воля. В этом смысле, все то, что я не хочу вспоминать, или, наоборот, хочу вызвать в памяти, облекается в психический акт сознательного воспоминания. Таким образом, мы признаем, что забывание – это механизм, действие которого направлено на освобождение нас от прошлого, с тем, чтобы мы могли жить настоящим. То, что я не помню, как бы не существует; более того, не существует до тех пор, пока я не оживлю забытое как прошлое в момент припоминания. Если невротик – это человек, который нуждается в том, чтобы многое забыть, или интенсивным образом вытеснить многое из памяти, то отсюда следует не только то, что он в большей степени одержим прошлым, но и то, что он более активно стремится освободиться от него. Если в нем преобладает первая тенденция, тогда это приобретает инфантильный характер; если же, напротив, в нем сильнее второй аспект, тогда налицо конструктивное стремление индивида освободиться от прошлого с тем, чтобы обрести возможность жить независимо в настоящем. То, что невротик предается отчаянию, отнюдь не свидетельствует о том, что у него не наличествует данная тенденция; скорее наоборот, ибо только тот может преодолеть себя, кто на что-то надеется. Неудача связана с тем, каким образом он это делает, что проистекает из его преимущественно негативной психологии воли. Он пытается освободиться через отрицание прошлого, избавиться от зависимости путем разрушения ассоциаций в своих мыслях и чувствах. Его забывание – это сильное отторжение, а потому выражение контр-воли, которая говорит: “Я не хочу знать того, что когда-то было и продолжается поныне”. Его процесс воспоминаний – не добровольное, а принудительное воскрешение в памяти, когда зависимость от прошлого проявляется в сознании самым мучительным образом.

Что предпринимает психоаналитическая терапия, чтобы помочь пациенту? Она вынуждает его вспомнить все прошлое, которое он хочет отторгнуть, восстановить те ассоциации, которые он разрушил в своей эмоциональной и интеллектуальной жизни. Эта связь, вне зависимости от того, в какой области она имеется, сама по себе представляет воссоединение индивида с прошлым, которое он хочет отвергнуть в сверхсильном стремлении к независимости. Это не только воздействует на него психологически с точки зрения причинно-исторического метода, но также обуславливает содержание истолкования самого терапевтического опыта, который в отношении переноса восходит к Эдипову комплексу и соответственно становится инфантильным. Парадоксально, что аналитическая терапия, которая в конечном счете освобождает человека от фиксации на прошлом, в совокупности метода и теории должна приводить к обратному, а именно, в каждом отдельно взятом психическом акте и в опыте в целом не только привязывать индивида к прошлому, но истолковывать его на историческом уровне детского Эдипова комплекса. Здесь можно возразить, что, быть может, для индивида терапевтически необходимо положить конец неудачным попыткам освобождения, когда прошлое отвергается до того, как он реально становится свободным от инфантильной фиксации. Конечно же, это верно! Вопрос лишь в том, способна ли фрейдовская терапия дать индивиду возможность продвинуться дальше, или же, как мне кажется, она препятствует этому путем инфантилизации актуальной терапевтической ситуации. Я считаю, что фрейдовский анализ в его технике ассоциаций и сознательном восстановлении разрушенных психических взаимосвязей психологически соединяет индивида с его прошлым, которое действует высвобождающе, равно как и устраняет в индивиде отрицание прошлого. Однако в то же время, через истолкование актуального опыта как повторения инфантильного, это непосредственно возвращает индивида в ситуацию прошлого. Иначе говоря, вместо соотнесенности пациента с прошлым психически, т.е. при ослаблении до некоторой степени внутренней блокировки, полный терапевтический эффект внутреннего устранения подавления снова аннулируется внешне, путем инфантильного истолкования переноса, который реально соединяет пациента с прошлым. Здесь мы опять сталкиваемся с педагогической моральной направленностью Эдипова комплекса с точки зрения четвертой христианской заповеди. Это демонстрирует индивиду, что ему не только невозможно полностью освободиться от прошлого, но и что в действительности ему не следует быть от него свободным, потому что мораль в мифе учит, насколько плохо бывает с теми, кто пытается так сделать.

Такая моральная западня терапевта усугубляется естественнонаучной идеологией, которую Фрейд пытается применить теоретически, желая создать чисто причинную психологию. В связи с этим он смешивает психологическое значение прошлого как проблему памяти, с реальным значением прошлого как историческим материалом. Психическая причинность со всей очевидностью отличается от естественнонаучной причинности так же, как психическое прошлое от исторического. Однако Фрейд отождествляет их без попытки разграничения, стремясь, по его словам, реконструировать актуальное историческое прошлое по воспоминаниям о том, как оно проявляется психически. Нужно взвесить, насколько это технически оправданно, да и возможно ли такое вообще. Даже если возможно, то это психологически неинтересно и терапевтически никчемно, поскольку конфликт воли, который отыгрывается в реконструировании прошлого, не признается как актуальный терапевтический фактор. Психологически неинтересно потому, что реконструкция прошлого зависит не от фактов, а от установки или реакции на них индивида. Прежде всего, используемые в психоанализе исторические истолкования от детской травмы до Эдипова комплекса и комплекса кастрации не объясняют существующей проблемы вообще, а именно, почему весь этот травматический опыт в одном случае вызывает патологию, а в другом – нет.

Методологическая ошибка кроется в том факте, что исторически реальное отождествляется, а вернее, подменяется психологически верным. Психологическое соответствие психического феномена для индивида заключается не в его реальном, а в его символическом значении, которое всегда эмоционально, как и все бессознательное вообще. Однако эта эмоциональная установка непостоянна, и поэтому психическая оценка опыта меняется, со временем приобретая иное значение, а окончательное изменение происходит только под воздействием аналитической ситуации. Психическое значение прошлого, так сказать, все более отдаляется от своего изначального актуального значения, когда это происходило. Также мы видим, как этот процесс на наших глазах переходит в терапевтический процесс, когда пациент постоянно изменяет свою установку в отношении аналитического опыта, как только тот становится прошлым.

Тем самым в терапевтической ситуации наличествуют все элементы для понимания процесса в целом, т.е. основа, позволяющая осознанно пережить его и таким образом использовать терапевтически. Терапевтическое взаимоотношение представляет собой актуальный переживаемый опыт, на который пациент в любом случае реагирует по-своему. Нам нет необходимости обращаться к прошлому, чтобы понять его способ реагирования. Если мы действуем в соответствии с фрейдовской техникой, нам следует только понять реакцию индивида в прошлом, а не в настоящем. В настоящем опыте мы, наоборот, имеем полную картину его реакции, все его прежние способы реагирования плюс настоящий. Если индивид в невротическом плане подавляет или отторгает более или менее решительно, то он поступает так же в терапевтическом опыте, и тут наличествует возможность показать, каким образом он пытается разрушить связи с данным опытом так же, как проделывает это с прошлым. Таким образом, мы работаем с его психической отрицающей устремленностью в актуальном опыте, а не на исторических основах, где приходится действовать наугад, поскольку нам приходится разгадывать не характер реакции, а неисчислимое количество раз истолкованное содержание.

Если более пристально рассмотреть метод исторического истолкования, используемый психоанализом, мы обнаружим, что он состоит из разных образов прошлого, из которых технически ни одно не свободно от отказа. Тут первым делом возникает вопрос, уже встававший ранее: возможно ли вообще реконструировать реальность из опыта, уже сотни раз истолкованного, и, во-вторых, какова ценность этого в психологическом и терапевтическом плане, когда результат анализа нескольких лет не может значить ничего, кроме сомнительного факта наблюдения за половым актом в детстве? Даже если и можно придать некую терапевтическую ценность подобным психологическим усилиям, систематическое применение данного метода в качестве основы истолкования в каждом случае остается под вопросом. Когда мы более пристально рассматриваем причинный принцип истолкования, становится ясно, что он строится не только на ассоциациях индивида, но и на их истолкованиях аналитиком с точки зрения исторического, инфантильного. Сам он действует на основе истолкования текущего настоящего с точки зрения инфантильного. Иными словами, происходящий терапевтический опыт истолковывается как инфантильный, и получаемая тем самым история вновь используется посредством теории формирования для толкования этого самого терапевтического опыта. Теперь вернемся к последней проблеме и постараемся ответить на вопрос: историческое понятие невротического характера, а, следовательно, сам индивид, предоставляют лишь одну возможность истолкования? Терапевтическую ценность такого истолкования мы уже обсудили и пришли к заключению, что она содержательна настолько, насколько связывает индивида с его прошлым на чисто психической основе, но что реальное воссоединение с прошлым, с точки зрения толкования аналитической ситуации как инфантильной, лишь аннулирует терапевтический эффект. Мы также попытались показать, как происходит это историческое становление индивида, и насколько мощные силы моральной и естественнонаучной идеологии, которую применял Фрейд, ответственны за такое неверное представление. Психика – в столь значительной степени феномен настоящего, что индивид в данный момент может думать и осознавать все прошлое только как настоящее, что столь отчетливо демонстрируют грезы. Мысли и чувства, сознание и воля могут быть только в настоящем. Все вспоминаемое и забытое зависит лишь от того, принимает ли воля в данный момент прошлое или же отторгает его, отрицает или соглашается. В этом единственная позиция, где может упрочиться конструктивная терапия, поскольку лишь в настоящем опыте, в самóм терапевтическом процессе она может достичь своей цели.

Это чрезвычайно важно как терапевтически, так и теоретически, потому что ведет к конструктивной оценке аналитической ситуации. Пациент, когда мы действуем против его отрицания настоящего, глубоко соотносится в душе со своим прошлым, т.е. учится принимать себя, вместо того, чтобы относиться к себе критически. Очевидно Фрейд имел это в виду, говоря о высвобождении подавления, но рассматривал историческое подавление, т.е. помещая его в детство индивида и рассчитывая оттуда добиться высвобождения, тогда как фактически эта самая тенденция действует здесь и теперь. Низведение всех реакций, в том числе и настоящих, к прошлому, отстоящему на отдалении – это попытка соотнести пациента исторически и реально с прошлым, которое как таковое считается снова воздействующим, пусть независимо от индивида. Определенный вид реального привязывания, дополненный чисто психологической соотнесенностью, естественным образом необходим для враждебно настроенного к жизни невротика. В моем методе это происходит не исторически, а в настоящем. Поскольку я противодействую отрицающей тенденции в непосредственном опыте, индивид переживает в данном случае взаимосвязь с настоящей реальностью. Одно это уже имеет терапевтическое значение, потому что затрагивает механизм отрицания, как таковой, в то время как историческое привязывание делает индивида морально зависимым, освобождая его от ответственности и тем самым сдерживая его развитие.

Терапевтическая работа с точки зрения актуального переживаемого, которая гораздо сложнее историко-причинного истолкования, направлена на то, чтобы снова соотнести индивида в его внутреннем мире с его психическим прошлым, которое он пытается отторгнуть, причем так органично, чтобы он мог обрести в этом новом опыте свою полную нерасщепленную личность, т.е. чтобы он действительно мог в первый раз ощутить это. Отсюда становится ясно, что так называемая фиксация на прошлом, жизнь воспоминаниями, лишь защита от переживаемого, сопротивление настоящему. Это не принудительная фиксация на травматической силе прошлого, что есть чисто физическое пространственное понятие, а психическое бегство в настоящее по воле индивида. Такое понятие, недооценивающее актуальное прошлое, дополняется обычным наблюдением, и нет необходимости в травматическом опыте для осуществления фиксации на прошлом, если индивид хочет и нуждается в этом, чтобы защитить себя от теперешнего переживания. Хорошо известно, что достаточен любой опыт, сколь бы он ни был банальным, хотя, с другой стороны, есть индивиды, которые знают, как преодолеть тяжелейший, наиболее травматический опыт заново переживаемым. Подобное заново переживаемое, а не просто повторение инфантильного, представляет собой, в моем понимании, терапевтический процесс и его значимость. Конструктивное использование такого опыта состоит в высвобождении непосредственного эмоционального отрицания и тем самым делает возможной связь с реальностью момента. Это убеждает пациента, так сказать, вопреки его болезни воли, что он может, не ощущая чувства вины, жить в настоящем, если только захочет, если осмелится захотеть. Чувство вины, которое непременно возникает во всякой терапевтической ситуации, поскольку индивид берет что-то от другого с тем, чтобы помочь себе, всегда является следствием отрицания благодарности, зависимости, одним словом, прошлого. Однако это верно не только в отношении исторического прошлого, насколько оно выявляется через семью или дружеские взаимоотношения, но также и в отношении собственного прошлого, где от некоторых фаз развития мы постоянно вынуждены освобождаться с тем, чтобы быть способными жить в нашем настоящем .

Мы собираемся рассмотреть данную тему позже, при обращении к проблеме отделения индивида от части своего прошлого в терапевтическом процессе. Здесь я только хотел высказать то, что связано с историческим толкованием. Когда пациент, особенно в случае завершающей фазы, больше обращается в прошлое, особенно к ситуации детства во снах, это лишь означает, что он начинает осознавать сам анализ как теперь уже прошлое, тоже конструктивным образом, после чего он готов освободиться от него. Нужно поддержать его в принятии данного индивидуального высвобождения вместо того, чтобы с точки зрения исторического толкования делать заключение, что возникающие теперь части прошлого еще не преодолены. Разумеется, здесь наличествует тенденция продолжить прошлое, но это прошлое находится в терапевтическом процессе, это сам анализ, который лишь символизируется одним из многочисленных исторических содержаний, проявляя себя в переживании. И снова подлинная психологическая проблема заключается не в содержании, будь оно историческим или актуальным (сам анализ), а в вопросе, почему индивиду необходима уже прошлая ситуация, чтобы репрезентировать протекание настоящего.

Психоаналитическая теория объясняет это факт как эффект регрессивных тенденций, т.е. либидинальной устремленности в индивиде. Иначе говоря, он хочет вернуться назад, потому что это было приятно, хорошо, доставляло удовольствие. Однако это очень часто противоречит не только фактам, но и другой части психоаналитической доктрины, которая в действительности разрушила иллюзию рая детства, показывая, что ребенок в процессе взросления и становления личности, быть может, еще более страдает, чем позднее, став взрослым. Индивид на самом деле хочет вернуться назад не потому, что прошлое было так или иначе лучше, или даже менее мучительным, а потому, что это было “тогда”, теперь это уже миновало . Настоящее всегда более мучительно, потому что оно – настоящее, т.е. теперешние воля и чувства для невротического типа как раз усиливают мучительное самосознание. Поэтому мы так охотно погружаемся в фантазии о прошлом или будущем, которые, как только становятся настоящим, воздействуют столь же мучительно и неудовлетворяюще, как и настоящее, от которого мы хотим убежать. По этой причине всякое исполнение желания приносит с собой разочарование, поскольку влечение доставляет больше удовольствия, чем огорчения, а когда цель достигнута, это обычно приносит скорее разочарование, чем удовлетворение.

Вся психическая жизнь сосредоточена на настоящем, как регрессивные, так и прогрессивные устремления индивида давят, подталкивая его освободиться от настоящего, где волевые действия и осознания так мучительны. В этом подлинно психологический аспект так называемой “проблемы реальности”, которая является не чем иным, как проблемой настоящего, иначе говоря, осознанием жизни. Стремление высвобождения, возможно, самая мощная психическая сила в индивиде, которая направлена на достижение счастья и спасения. Психоанализ со своим причинно-историческим методом истолкования поддерживает регрессивную сторону этой тенденции, вместо того, чтобы конструктивно противодействовать ей, признавая терапевтический момент опыта. Психоаналитическая теория объясняет, что индивид хочет вернуться в прошлое потому, что оно было столь хорошим, а не потому, что теперь оно такое плохое, но одновременно убирает весь этот механизм из области воли, считая, что сам индивид не желает возврата, потому что просто не хочет, но вынуждается к тому притяжением прошлого, т.е. памятью о нем, поскольку оно, безусловно, было более приятным. По этой причине психоанализ стремится убрать настоящую фиксацию на приятном прошлом, тогда как я, напротив, делаю упор на эмоциональном отрицании настоящего опыта. Подавление, как я считаю, относится не к историческим фактам, а к процессу воспоминания, т.е. мыслям и чувствам, что само по себе мучительно, вне зависимости от сегодняшнего или вчерашнего содержания.

В этом смысле психологически здесь нет ничего исторического, как такового, а лишь настоящее, т.е. воля и чувства, мышление и сознание. Отсюда следует, что сама по себе психология, чистая психология, не может быть исторически ориентирована, не может быть статичной, а только динамичной. В этом смысле пред-аналитическая психология, которая занималась процессами чувствования, воли, восприятия, мышления, была более психологичной, чем психоанализ, равно как и более новые теории “Gestalt”, функциональной или бихевиористской психологии, по сравнению с истолкованием. Разумеется, эти новые учения оставались долгое время описательными и слишком формальными, но видение целого, отличающее их от старой академической психологии, указывает на необходимость признания динамического фактора, контролирующего всё. Здесь появляется волевая психология и пытается выработать динамическую точку зрения, уже выделенную анализом, но пытается делать это чисто психологически. Вместо того, чтобы следовать общепринятой классификации волевых содержаний, которые в лучшем случае могут удовлетворять лишь в моральном, но отнюдь не в психологическом смысле, она по преимуществу подробно рассматривает саму волю исключительно как психологическую проблему. Подобная концепция не только отводит волевому содержанию и его всевозможным истолкованиям некую вспомогательную психологическую роль, но и делает новый, более важный шаг за пределы данного негативного результата в обосновании актуальной задачи всей психологии, допуская, что любое толкование воли с точки зрения содержания предпринимается ради научного исследования, а не терапии.

По этой причине содержание не может быть предметом чистой психологии, так как оно меняет свою природу в зависимости от индивида или существующей на данный момент идеологии и само зависит от развития и социальной установки нашего сознания по отношению к воле. Феномен психической воли и функции сознания сами являются предметом чистой психологии, все еще “прикладной” психологии, которой во фрейдовской теории отводится столь значительная роль. То, что Фрейд называет метапсихологией, является исключительно психологическим, все остальное – биологическое, педагогическое или мифологическое. Содержание, вне зависимости от того проявляется ли оно в религиозной, этической, социальной или естественнонаучной форме, относится к иному виду рассмотрения, которое я определяю как философию психики. Иначе говоря, я отделяю психическое содержание от психологической формы и функционального проявления, по крайней мере, пытаюсь следовать этому методологически, хотя и осознаю, что практически это возможно лишь до известной степени. Лишь в одной области, которая поэтому не только наиболее сложна, но и наиболее интересна, эти два аспекта предстают в нерасторжимом единстве; это область эпистемологического мышления, где формальный психологический феномен и функции сами составляют содержание нашего мышления и одновременно представляют собой психический материал. Однако вне этой области невозможно увидеть, почему в толковании психологического феномена в содержательном историческом плане любое содержание или любая идеология должны претендовать на абсолютное и вечное господство, и еще в меньшей степени, почему относительно молодой по возрасту, если так выразиться, анти-психической идеологии современной естественной науки нужно отдавать предпочтение перед другими, быть может, религиозными истолкованиями содержания. Фактически, это безосновательно, а потому мы считаем, что не только фрейдовский естественнонаучный анализ имеет дело со всевозможными мифологическими, моральными и социальными истолкованиями, но и что индивид, которого мы анализируем, с точки зрения этих психических содержаний думает и чувствует символически. В таком стремлении привнести господствующую идеологию в единственное содержание психики, настоящее, отторгаемое в принципе причинной обусловленностью, явно мстит за себя.

В такой форме психическое настоящее переживаемого, отторгаемое в причинном анализе, мощно проявляется как содержательная переоценка существующей идеологии. По-видимому, невозможно вытеснить содержания, неотъемлемые от психики как таковой, кратковременным последним содержанием, или восстановить это. Оно потому и присутствует в содержимом, поскольку сохраняется власть прошлого, не в регрессивном смысле фиксации, а в свободе индивида выбрать из разнообразных содержаний то, которое соответствует его индивидуальности в кратковременном настоящем опыте и символически преобразовывать их. Психоаналитическое стремление воспитывать индивида исключительно в естественнонаучном, причинном мышлении, к чему призывает Фрейд в своей последней работе (“Die Zukunf einer Illusion”, 1927), к счастью, невозможно, однако выявляет в целом его моралистическую педагогическую позицию, которая весьма отлична от той, что необходима для конструктивной терапии индивида.

Естественнонаучная идеология, представляющая лишь одно и даже не общераспространенное психическое содержание, не может ни считаться критерием истины для всех других содержаний, ни применяться как единственный способ толкования самих психических процессов. Принцип причинности историчен, психика – это данность, происходящая в настоящий момент. Поэтому в приложении к психике принцип причинности означает отрицание принципа воли, так как он ставит мысли, чувства и действия индивида в зависимость от сил вне его самого и тем самым освобождает его от ответственности и вины. Но это этическая, а не психологическая проблема, или, точнее сказать, создание новой этической проблемы. Ибо отрицание ответственности само по себе вызывает реакции вины, во-первых, потому, что индивид все более осознает такую рационализацию, а во-вторых, потому, что он защищается от подобного ограничения или упразднения его личной автономии, и получается, так сказать, что он всегда нуждается в оправданиях.

Психическая причинность отличается от естественнонаучной тем, что в последнем случае мы имеем бесконечную цепь причин, которая когда-нибудь должна завершиться формулированием первопричины. В любом случае она ведет к вере и в последнем анализе основана на вере, делаем ли мы это с наивным освобождением от религии, которая связывает индивидуальную волю со Всемогущим Богом как первопричиной всего сущего, либо с любым видом изначальной силы, в которой мы можем распознать отторгаемую индивидуальную волю. Только в индивидуальном волевом акте мы имеем уникальный феномен спонтанности, установление новой первопричины. В этом смысле не только воля, но и сам индивид как ее носитель психологически представляют собой новый факт, который непроизвольно прерывает причинную цепочку какой-либо формой окончательного проявления свободы воли, а в действительности приводит в движение новую причинную цепочку. В этом смысл мифа о первом человеке, т.е. о человеке как начале новых причинных последовательностей, и это репрезентировано не только в библейском Адаме, но и во всех героях, которые захотели быть свободными от прошлого с тем, чтобы дать начало новым родáм, как Адам, новым временам, как Прометей, или новой эре, как Христос. Помимо своей воли индивид вводит иную, новую и неизвестную причину в ряды естественнонаучной причинности с точки зрения сознания, особенно в форме самосознания, с одной стороны, и потребностью оправдать свою волю идеологически, с другой стороны. Иными словами, человек не только психологичен, но и этичен. Отсюда становится понятно, почему естественнонаучная психология отрицает волю и сознание и на их место помещает бессознательный “ид” как причинный фактор, который в моральном плане ничем не отличается от понятия Бога, так же как сексуальность и козел отпущения не отличаются от понятия дьявола. Говоря иначе, научный психоанализ лишь предоставляет индивиду новый вид оправдания для его воли и освобождает от ответственности сознания. Задача конструктивной терапии, напротив, заключается в том, чтобы вести индивида, который уже мучается от утраты иллюзий и даже начинает разрушать естественную науку, за пределы данных тенденций оправдания, к добровольному принятию самого себя и собственной ответственности.

V

СХОДСТВО И РАЗЛИЧИЕ

К чему ты стремишься – то внутри тебя, не

ищи этого вне себя

Персий

Обсуждение проблемы прошлого и настоящего в чисто психологическом аспекте, на чем мы пытались заострить внимание в предыдущей главе, заводит нас более глубоко в проблемную область развития личности и неудач, облекающихся в неврозы. Желание убежать от настоящего, которое вынуждает обращаться к прошлому или будущему посредством мыслей или грез, в действительности основано на процессе сравнения, играющего важнейшую роль в психической жизни. По какой-либо причине мы можем испытывать желание укрыться от настоящего; данная тенденция всегда является результатом сравнения и вывода, что нечто иное будет лучше, даже если мы заблуждаемся на этот счет. Прошлое, и в определенном смысле будущее, о чем пойдет речь далее, это средства репрезентации. Очевидно, что мы не можем репрезентировать и даже, быть может, думать, не прибегая к сравнениям, не имея единицы измерения, рамки, фона. У нас должно быть нечто, с чем мысленно соотносить по контрасту, и в этом смысле интеллектуальная репрезентация в окончательном анализе негативна, равно как и волевое выражение, которому оно, возможно, обязано своим происхождением. Это подводит нас к проблеме сходства и различия, целиком вмещающей в себя проблему личности, которую мы, видимо, осознаем лишь методом сравнения и, главным образом, сопоставления с другими людьми. Невротик часто начинает изложение своей истории с замечания, что он с детства ощущал себя не таким, как другие люди, хотя, быть может, он сравнивает себя только с братьями и сестрами или с детьми, с которыми играл. Невзирая на то, сколь верно это ощущение исторически, с точки зрения актуального содержания, оно, во всяком случае, верно психологически, с тех пор как индивид выводит свои затруднения, свои терзания из своей несхожести с остальными. Вне зависимости от того, присутствовало ли ощущение данной несхожести в индивиде с детства, или же возникло в результате болезненного опыта последующей жизни, либо не вполне осознается, оно существует, накладывает отпечаток на его личность, что он, со всей очевидностью, не может ни принять, ни подтвердить, но должен отвергать. Реакция на подобное восприятие включает не только болезненное чувство, но и осуждающую оценку, поскольку считается: “Я не должен отличаться от других, а должен быть как все”. Соответственно, человек страдает от своей несхожести с другими, от своей индивидуальности. Данный психологический факт нельзя обойти вниманием, потому что он четко фиксируется самонаблюдением, притом сверхосознанного невротического типа.

Психоанализ, верный своему причинному принципу, пытается объяснить наличие подобного чувства исторически. Во фрейдовской теории данное толкование возникает позже и состоит из так называемого комплекса кастрации как восприятия различия полов. Такое болезненное ощущение различия, согласно Фрейду, восходит к восприятию различия полов и реакции Я на существующий факт, с вытекающими отсюда суждениями: “Таким я хочу быть”, либо “Таким я не хочу быть (я боюсь)”. Подобное толкование через содержание, по моему убеждению, несостоятельно. В действительности существует большая разница, вызвано ли чувство несхожести восприятием различия полов, как утверждает Фрейд, или же оно скорее является выражением индивидуального отличия и лишь использует пол, чтобы истолковать и оправдать это чувство, как делает это, на мой взгляд, психоаналитическая теория.

В то время, как во фрейдовской теории это чувство различия по сути не обозначено, и сам феномен, если так выразиться, маскируется его истолкованием, Адлер в этом направлении продвинулся дальше, дав ему, а вернее сказать, одной из его сторон, название – чувство неполноценности. В сущности, это лишь описание феномена, как он проявляется в сознании невротика: “Я не должен отличаться от других, а должен походить на них, потому что моя непохожесть – недостаток, я – неполноценен”. Хотя Адлер признает наличие чувства неполноценности в индивиде, его толкование такого чувства – технично именно тогда, когда оборачивается нападками на фрейдовскую теорию кастрации. Чувство неполноценности в его психических выражениях Адлер объясняет тем фактом, что ребенок в семейной среде по сравнению с взрослыми членами и более старшими братьями и сестрами неизбежно чувствует себя неполноценным. Иначе говоря, чувство неполноценности истолковывается через реальный факт, в адлеровской идеологии через социальный факт, а во фрейдовской теории кастрации через биологический факт. Как я уже отметил, адлеровское описание чувства неполноценности касается лишь одной его стороны, а именно, невротического отвержения личности, которая не может признать своего отличия, факт своей индивидуальности. Поэтому мотивацию неполноценности Адлер истолковывает, исходя из среды, фактом, что другие индивиды принимают свою индивидуальность, чувствуют свое превосходство как компенсацию для изначального чувства неполноценности. Соответственно он признает превосходство как феномен реакции и определяет его как “мужской протест”. Мне кажется, что это противоречит нашему ощущению и нашему опыту, поскольку здесь наличествует как позитивное, так и компенсаторное признание человеком собственной индивидуальности, что мы и видим в ощущении себя как личности у активного и творческого индивида. Сознание несхожести, которое в высшей степени характеризует таких людей, приводит вместе с тем к болезненным реакциям, но их лучше обозначить как вину, чем неполноценность, т.к. они возникают не от отвержения индивидуальности, а от сверх-переоценки.

Как адлеровская теория о неполноценности, так и фрейдовская теория кастрации не только прибегает к причинному истолкованию чувства несхожести, но и содержит оценку с социальным, биологическим и моральным аспектами. Обе допускают, что мужское подразумевает превосходящее и желаемое, а женское – неполноценное и пугающее. Тот факт, что в основе такой оценки лежит общее чувство, выводит нашу проблему из рамок обсуждаемой теории формирования на уровень общечеловеческой проблемы. Вопрос заключается в том, верна ли психологически данная содержательная мотивация нашего общего сознания, вне зависимости от того, выделяется тут биологический или социальный аспект, или же это только результат необходимости истолкования воли. Если мы взглянем на две эти теории, которые истолковывают чувство индивидуального отличия на основе сексуальной или социальной неполноценности, в свете психологии воли, то увидим, что неполноценность в них обеих, фактически и психологически, это неполноценность воли. Ребенок чувствует себя неполноценным по сравнению с более сильной волей, а женщина чувствует себя неполноценной по сравнению с более сильной сексуальной волей мужчины. Взрослый мужчина, тем самым, вроде бы не должен ощущать себя неполноценным, но вся психология неврозов и история цивилизации учит, что именно это он должен чувствовать, поскольку, как я утверждаю, индивидуальность сильнее проявляется именно во взрослом возрасте. Другими словами, проблема сама по себе носит не внешний, а чисто внутренний характер. Объективная мотивация в любом случае представляет собой только проекцию, попытку разрешить внутренний конфликт воли на основе отторжения или освобождения от самой воли. Для Адлера, который окончательно внедряет сексуализированный мужской протест во властное волевое стремление, выражающееся вне пределов сексуального, данная позитивная воля столь же предосудительна, как и половой инстинкт для Фрейда, считающийся ответственным за всё. Но это социальные и педагогические, моральные и воспитательные оценки, тогда как в психологическом плане проблема проявляется совсем иным образом.

Воля, как я уже писал в другой работе , имеет негативное происхождение, она возникает как противодействующая сила на принуждение извне или изнутри. Морально-педагогическая точка зрения осуждает такое проявление, т.к. не допускается волевое противодействие (воле другого), но подобный взгляд не психологичен, потому что только такой вид действия составляет сущность воли. Фрейдовское обозначение контр-воли как сопротивления (соответствующее адлеровскому “протесту” ) в психологическом плане более соответствует истине, но в терапевтическом плане заводит в тупик, потому что в нем не признается конструктивная сторона сопротивления, и тем самым оно не может быть использовано, так же как и адлеровский упорный протест или антиобщественная воля к власти. Таким образом, морально-педагогическая идеология Фрейда, равно как и Адлера, ведет лишь к усилению отвержения воли у пациента и не позволяет распознать проблему невроза в его глубинном значении, как проблему индивидуальности.

Психологически проблема индивидуальности – это проблема воли и проблема сознания, т.е. она касается нашей сознательной воли, которую мы, по причине негативной природы самой воли, должны постоянно отрицать. Тем самым невротический характер представляет собой не болезнь, а одну из фаз развития проблемы индивидуальности, личностное отрицание своей воли, неприятие себя как индивида. Данное отрицание проявляется не только в сфере воли, но и в сфере сознания, а с этой точки зрения невротический тип репрезентирует индивидуальное знание о самом себе и своей воле, а также подавление этого знания, нежелание осознавать себя. В зависимости от того, из чего проистекает настоящий конфликт, из отрицания индивидом либо воли, либо своего знания, он проявляет себя или как чувство вины, или как чувство неполноценности, но в окончательном анализе возвращается к осознанию индивидуального различия.

К тому же в чувстве неполноценности невроз встречает нас как проблема сознания, хотя с точки зрения вины мы признаем это как проблему воли. Конечно же, это и то, и другое, поскольку в психологическом смысле без сознания нет воли, а без воли нет сознания, но кажется, что виды невроза в истории своего развития все более сосредотачиваются в области сознания. Соответственно, понять современный невроз из прошлого нельзя ни исторически, ни индивидуально. Фрейд совершает такую ошибку проекции, потому что хочет понять и объяснить актуальный невроз с позиции инфантильного, и в теории формирования он допускает ошибку, пытаясь понять и объяснить современного индивида, отягощенного объемом знаний, с самого раннего уровня развития. Исключение всего развитого содержания сознания вызывает сомнение: следует ли делать это, исходя из понимания индивида с его детства, или же объяснять современного человека, исходя из любого вида мифологического уровня первобытного человека.

Мне кажется уместным, приводя примеры из психологии неврозов, обсудить имеющуюся ошибку проекции и вытекающие отсюда неправильные выводы, с точки зрения Эдипова комплекса, служащего в психоанализе как прототипом инфантильного, так и прототипом мифологического и примитивного. Фрейд прибегает к греческому мифу об Эдипе с намерением наиболее правдоподобно обосновать столь примитивное желание у ребенка. Но сам Эдип апеллировал к множеству предшественников с тем, чтобы оправдать сексуальные отношения с матерью, и потерпел неудачу. Вина возникает не из внешнего мира, а из нашей собственной воли, которая не заканчивается убийством отца и сексуальным обладанием матерью. Совсем не в этом смысл греческого мифа, который действительно использует эти символы для изображения волевого конфликта, но делает это метафорически, для того, чтобы вывести совсем иную мораль. Эта мораль, когда показана ирония воли рока, как раз анти-аналитическая. Греческий миф следует понимать как реакцию на такой интеллектуальный гибрид, первого западного мыслителя, ироничного философа, стремящегося умозрительно объяснить загадку человеческой натуры. Мудрый Эдип из греческого мифа сам является таким самоуверенным разгадывателем тайн, интеллектуалом, которому не удается рационально разъяснить самые глубинные человеческие проблемы, не признавая лежащего в их основе первичного феномена. Вот смысл греческого мифа. Мораль здесь не та, что в четвертой заповеди Декалога, а предостережение для интеллектуальной гордыни, так же осуждаемой, как и просто гордыня, до той поры, пока обе они не станут восприниматься как выражение личности. Поэтому миф об Эдипе поучает, что нехорошо искать за видимостью истинную суть вещей, стремиться докопаться до правды; кто много знает, становится несчастным.

Почему миф об Эдипе использует взаимоотношения родитель-ребенок для демонстрации этой анти-осознанной тенденции, характерной для того времени, – это морально-религиозная, а не психологическая проблема. Индивид, разобравшийся, кто его настоящие родители, осознает свою человеческую природу; через признание своих родителей индивид, который чувствует и действует героически, возвращается в сферу человеческой ограниченности и преодолевает ее, как в сфере воли, так и сфере сознания. Но в греческом мифе об Эдипе говорится о том, кто слишком много знал и хотел. Поэтому все проявления воли Эдипа происходят вне знания об индивиде, который должен отрицать свою сознательную волю с тем, чтобы иметь возможность действовать. В мифе об Эдипе все зло возникает не от деятельности, а от знания и желания знать, в результате чего возникает ответственность человека за свои поступки вместо воли рока, Бога или бессознательного.

То, что исследователь настоящего, который высоко ценит сознательное знание как лечебное средство, не распознал подлинного смысла греческого мифа, лучше всего доказывает, что и смысл, и мораль сказания об Эдипе не соответствует сознанию современного человека. В качестве осуждения или изобличения воли, которое мы разделяем с людьми предшествующих эпох, к нему можно обращаться точно так же, как к библейскому Декалогу. Выделять содержание человеческой воли – это не смысл истории Эдипа, и не задача психологии. Здесь лишь демонстрируется изменение установки индивида в разные исторические периоды и перемены в жизни индивида соотносительно с волей вообще, как это отражается в нашем сознании. Что касается культурно-исторического феномена мифологии и поэзии, то я уже писал об этом много лет назад в объемистом труде , где я скорее рассматривал не повторяющийся мотив родителей, а изменяющуюся на протяжении веков установку на него различных индивидов. В написанной в 1905 году вступительной главе, дополняя фрейдовское толкование, я отмечал, что тот же родительский комплекс, который фигурирует в Эдиповой драме как символ запретного волевого действия, в шекспировском Гамлете осознается перед умершим отцом, а не позже, и таким образом невротически парализует волю героя.

Поскольку я подробнейшим образом уже рассматривал эту тему ранее, здесь я обращаюсь к невротическому типу нашего времени, что непосредственно касается нас. Верно, что у современного невротика есть общее с Эдипом и Гамлетом – факт наличия родителей, т.е., психологически говоря, конфликт между своей волей и ограничивающей контр-волей, но нет одинакового содержания сознания. Можно было бы осуществить интересный проект, рассматривая с психологической точки зрения историческое содержание невротических терзаний. Можно было бы обнаружить, что роль сознания, как я уже отмечал, возрастает с течением времени. Уже имеется категория невротиков, или, вернее сказать, людей, которые по сути мучаются от понимания, что они слишком осознают самих себя. Отягощать еще более их сознание, что обычно делает аналитическая терапия, означает ухудшить их состояние. Что им нужно, так это эмоциональный опыт, который достаточно интенсивен, чтобы высветить мучительное самосознание. Об этом свидетельствует возрастание количества навязчивых неврозов по сравнению с уменьшением истерических неврозов. Как отмечал Фрейд, он на протяжении многих лет не наблюдал классической истерии и относил это к раскрытию истерии анализом. Фактически психоанализ является ярким проявлением того, как этот общий процесс становится осознанным, что я описал в работе “Der Kűnstler” (1905). В этом смысле нет ничего парадоксального или принижающего, если представить саму психоаналитическую теорию как одну огромную научную систему формирования типа навязчивого невроза, поскольку она имеет ту же тенденцию интерпретировать свободу воли индивида как непреодолимое влечение, с тем, чтобы оправдать ее.

В отличие от навязчивого невроза, который проявляется как прототип современного невроза сознания, старая истерия служит преимущественно примером невроза воли. В старину она рассматривалась полностью как органически обусловленная (матка) и проявляющаяся также в действиях (эпилептические припадки); ее волевая природа отрицалась из-за неразвитости сознания. Мы видим, что в средние века религиозное содержание сознания проявляется в колдовской идеологии. Это уже не было больше священной болезнью, насылаемой богами как временное освобождение от сознания, а расценивалось как внутреннее дьявольское внушение собственной нечестивой воли и соответственно подвергалось наказанию. Во французской школе психиатрии это становится драматическим действием, в котором один пациент пытается побороть другого с тем, чтобы выглядеть интереснее в глазах великих целителей. Фрейд усматривал в этом тенденцию отождествления, стремление стать подобным другим, но и желание превзойти других, выделиться. Изучая французские исследования конца XIX века, Фрейд сделал еще одно важное открытие, а именно, что пациенты, если на них оказывается давление, начинают излагать все, что они предпочитают не знать, если их о том просто спросить. Однако он не пришел к заключению, что эти драматические истерии аналогичны установке сознания, которая значительно отличается от тех истерий, что обычно наблюдались ранее, и от тех, которые он наблюдал позже, в начале нашей практики. Они, согласно описанию в “Исследованиях истерии” (1895), содержали больше реакций вины, чем формирования желаний, т.е. они были более сознательными, чем волевые неврозы. Сегодня такие истерии вообще почти не рассматриваются, по крайней мере, в частной аналитической практике, но многие люди с навязчивыми неврозами, причем в большей степени женщины, чем мужчины, и даже те, кто не являют собой клинический случай, страдают просто от самосознания, от слишком углубленного самоанализа.

Едва ли мы можем рассматривать такую болезнь пациента сколько-нибудь долго, скорее как фазу развития усиливающегося самосознания; мы не можем просчитать, насколько оно расширяется и углубляется, но можем стремиться распознать реальную проблему, как она проявляется в современном человеке. Однако мы ни в коем случае не должны применять толкование более ранних форм невроза, даже если те соответствуют этим толкованиям, для понимания современного невротического типа, так же, как бесполезно применять наше понимание более позднего типа для толкования более ранних неврозов. Мы должны остерегаться как модернизации старого, так и того, чтобы делать настоящее историческим. Ибо ценность знания в области психики не просто меняется, как у знания вообще, но устаревает гораздо быстрее, потому что оно зависит от перестройки самого сознания и находится под его незамедлительным влиянием. В этом смысле постоянно необходима новая ориентация нашего знания через изменение нашего сознания, что скорее означает не лучшее или иное знание, а иной вид или способ познания. Истерия в древние времена толковалась врачами той поры органически не только потому, что они не придавали значения сфере сознания, а потому, что таковой не знали. На том же основании мы выделяем психическую часть не потому, что вырвались далеко вперед по отношению к врачам древности, а потому, что теперь сознание преобладает. Современный невротик сознательного типа может почти полностью отвергнуть телесные симптомы, поскольку у него волевой конфликт перемещен в область сознания. Когда сегодня встречаются истерические симптомы или приступы, они мотивируются из сознания в значительно большей степени, чем можно представить, и достижимы для терапии только с точки зрения конфликта сознания. Я лишь недавно наблюдал у в высшей степени интеллигентной пациентки истерические припадки, которые, несомненно, вызывались ее сознательной волей, при желании она могла их осознанно контролировать. В детстве у нее был тик, схожий с симптомами, которые она использовала при малейшем приступе, тогда как при больших приступах она прибегала к сознанию лишь настолько, чтобы иметь возможность контролировать свои действия.

Из этих наблюдений следует, что в терапии, в зависимости от того, что преобладает – конфликт воли, или конфликт сознания, – должны применяться разные подходы. Это относится как к индивидуальным случаям, так и к историческим формам невроза. Пока это проявляется главным образом в области воли, и индивид, соответственно, в той или иной форме использует бессознательное для отрицании воли в своем поведении, этот психологический факт, а не содержание воли, которое пациент в любом случае знает, должен приводить к сознанию. Это означает, что такой тип нуждается не в обучении проявлять волю, а в способности сознательно принимать свою волю, не используя бессознательное в качестве убежища. Если же конфликт проявляется преимущественно в сфере сознания, волевой конфликт переходит в конфликт мышления, так что пациенту нужно научиться хотеть вместо того, чтобы думать, чтобы компенсировать свое отвержение воли интеллектуальной работой и в содержании мышления, либо отрицая, либо оправдывая ее. По сути, оба типа современного невротика в действительности знают и о своей воле, и о своей ответственности. Только один ничего не хочет о том знать, подавляет это, а другой продолжает ожидать узнать больше, так как он по натуре интроспективен. Одному помогает обретение сознания, а другому – обращение к бессознательному, т.е. обретение эмоционального опыта. Один мучается оттого, что знает слишком мало, другой оттого, что знает слишком много. Однако данное знание – не общее психологическое знание и не знание психоаналитической теории, но непосредственное знание о самом себе, осведомленность о своих психических процессах. Один мучается от того, что он постоянно обманывает самого себя и даже воспринимает этот самообман главным образом как сознание вины, т.е. вины перед самим собой; другой мучается, потому что не может далее обманывать самого себя, и это главным образом выражается в форме сомнения в отношении себя, что и проявляется в чувстве неполноценности. Один мучается от заблуждения, которое он постоянно желает сделать истиной, другой приходит к разрушению от слишком большой правды о самом себе, от которой он не может отделаться, прибегнув к сомнениям. Одного нужно подпитывать правдой, другого – иллюзиями, т.е. помогать исцелять полнейшее и окончательное разочарование в себе и в жизни. Трагедия в том, что дольше уже невозможно выносить ни правду, ни иллюзию, поскольку пациент не может выносить себя как человека, отличающегося от других.

А теперь позвольте еще раз остановиться на том, как возникает характерный невротический тип, который, возможно, лучше определить как шизоидный. Первое: возникает ощущение своего отличия от других как следствие осознания собственной воли, затем толкование этого отличия как неполноценности и проистекающее отсюда моральное обесценивание воли, и, наконец, связь данного психологического конфликта с биологической сексуальной проблемой, различием полов, где мужчина, как активная воля, ценится гораздо выше, а женщина, как пассивный, принимающий объект, соответственно, ниже. Этот полностью объективный конфликт, в котором сила одной воли явно утрачивается под властью воли другого, в действительности не что иное, как сопоставление одной воли с другой и тем самым обнаружение различия. Простой факт различия, иными словами, существования нашей воли как противостоящей, отличающейся, становится основой для морального осуждения, которое проявляется как неполноценность или чувство вины. И здесь мы снова сталкиваемся с моральной проблемой, которая препятствует пониманию психологического процесса. Представление о том, что хорошо, а что – плохо, не передаются ребенку путем наказания или критических разборов со стороны, это лишь служит ему для осознания своего Я, контр-воли, и содержание своей воли скорее воспринимается как зло. С таким переносом критического разбора с содержания воли на саму волю, проникающую в сущность индивида, моральная оценка, являющаяся внешней и зависящей от похвалы или порицания, становится внутренней и создает в полном смысле этическую проблему, которая, по сути, неразрешима и должна оставаться таковой, потому что она возникает из негативной антагонистической природы самой воли. Данная этическая проблема может быть разрешена только терапевтически, а не психологически, т.е. не самим индивидом, а лишь во взаимоотношении его с другим лицом, которое оправдывает нашу волю, делает ее хорошей, поскольку добровольно подчиняется ей и тем самым достигает ее приостановки.

В этом психологический смысл сексуальности, как мы его оцениваем и понимаем в современной любовной жизни. Мы остановимся на этом далее, в следующей главе, рассматривая, как данное чувство связи проявляется в терапевтическом опыте. Здесь же мы лишь отметим, что превращение нашей воли в хорошую или плохую через другого, действует высвобождающе, поскольку моментально разрешает неизбежный и неразрешимый этический волевой конфликт, трансформируя наше различие, хотя бы временно, в схожесть и взаимное стремление, т.е. устраняет слишком крайний индивидуализм. Сексуальность обнаруживает не только невиновность возникновения мучительного ощущения несхожести, но и в своих психических и телесных проявлениях естественный метод исцеления или, по крайней мере, частичного снятия этого первичного этического конфликта, который мы сами никогда не в состоянии решить. Сексуальность обеспечивает самое мощное устранение отрицания воли, потому что в конечном счете трансформирует негативную волю в сильнейшее позитивное выражение воли, которую мы можем принять, потому что другая воля не только не противостоит ей, но и признает её хорошей, подтверждает её и таким образом помогает нам самоутвердиться.

Сексуальная проблема, как она нам сегодня представляется, это особый случай всеобщей волевой проблемы, которая возникает независимо от индивидуализации и обычно находит наибольшую возможность разрешения в сексуальной жизни. С другой стороны, невротические сексуальные конфликты брака и любовной жизни могут быть понимаемы только как проявление изначального волевого конфликта, о чем Фрейд имеет противоположное мнение. Такие конфликты действительно видятся как бы возникающими внутри сексуальной сферы, но это только потому, что из-за неудачи избавительной функции сексуальной жизни этический волевой конфликт в своей основе затемняется более мощным содержанием воли. К данному волевому конфликту с точки зрения секса относится всё то, что мы обозначаем как борьбу полов, от действий соблазнения до садомазохистской власти и ломки воли, с ревностью, как высшим проявлением негативистского выражения сексуальной воли. Сюда входит и мужской комплекс у женщин и страх кастрации у мужчин, что мы многократно обнаруживаем в невротических типах. Обычно мужчина в соответствии со своей активной сексуальной волей также более позитивен и творчески эффективен в других проявлениях, тогда как женщина в сексуальной жизни и в других областях репрезентирует скорее неактивную, реактивную личность в волевых действиях. У невротического типа в сфере воли и, соответственно, в сексуальной сфере мы наблюдаем негативное, отрицающее, пассивно сопротивляющееся поведение у мужчины и активное, агрессивное (мужское) поведение у женщины. Отсюда задача терапии в том, чтобы сделать женщину по возможности "дающей", а мужчину – “берущим”. В свете волевой психологии так называемый комплекс мужеподобности у женщины показывает, что это не отторжение ее женской роли, а отторжение мужчины, т.е. более сильной чужой воли, которая проявляет себя в сексуальных отношениях как сексуальная воля. Здесь мы имеем еще один из многочисленных парадоксов фрейдовской теории, которая истолковывает почти все внешне и исторически, за исключением данного положения, где реально присутствует внешний фактор, а именно, чуждая сексуальная воля мужчины, и с точки зрения чисто внутреннего истолкования дается отторжение женской сексуальной роли. Такая же противоположность сохраняется в отношении так называемого комплекса кастрации у мужчин, который Фрейд истолковывает внешне как страх перед отцом, тогда как в действительности мы встречаемся здесь с внутренней потребностью, необходимостью отрицать этот “центр активной воли” (в шопенгауэровском смысле), отрицать или действительно искоренять, как в случае психической самокастрации . В этом смысле желание мужеподобности у женщины и желание кастрации у мужчины являются выражением тенденции схожести, как это проявляется в гомосексуальности , что у невротика также есть только выражение самосознания, распространяющегося на сексуальную сферу, т.е. индивидуального различия в биологическом смысле.

С другой стороны, исцеляющая природа любовных отношений частично возложена на далеко идущее отождествление, которое, правда, не физически, но эмоционально устраняет различие, отчасти из-за утверждения и возрастания различия, что действует благотворно по причине добровольного подчинения воли. Такое подчинение относится не только к женщине, но в большей степени к мужчине, поскольку его воля более позитивна и, соответственно, менее склонна к подчинению. Таким образом, сексуальность есть наиболее универсальный символ как выражения воли, так и подчинения воли, а потому приводит к счастью и освобождению. Проявление воли связано с мощным преодолением различия и приносит кратковременное счастье с последующей реакцией возобновления ощущения различия, чужой воли, тогда как подчинение своей воли другому акцентирует схожесть, особенно в эмоциональной сфере, которая связывает и отождествляет. Первое – более физическое, второе – более длительное, более психическое, и ведет к освобождению от различия, к чувству единения с Я, с другим, с космосом.

Невротическая личность любого пола неспособна уступить другому или воссоединиться с собой потому, что в ней внутренний волевой конфликт со своим преимущественно негативным характером столь интенсивен, что ни внешне благополучная судьба, ни внутреннее освобождение не могут защитить её от собственных разрушительных реакций. Она неспособна уступить и воссоединиться потому, что не может освободиться от осознания себя самой. Волевой конфликт и муки сознания лишь две стороны одной проблемы, если угодно, внутренняя и внешняя её стороны. Терапевтическое решение проблемы столь затруднительно оттого, что оно одновременно сталкивается с обоими аспектами проблемы, несмотря на то, что по своей истинной природе они антагонистичны. Если конструктивная терапия фактически завершается тем, что индивид получает возможность принять себя как отличного от других, как личность с единственной в своем роде волей или даже подтверждает ее, вместо того, чтобы отрицать, это приводит к двум противостоящим последствиям. Принятие различия в социальном смысле означает, что индивид осмеливается чувствовать себя отличным от других людей. Принятие различия в сексуальной сфере означает принятие своей сексуальной роли, что индивид в биологическом смысле подобен другим лицам своего пола. Здесь мы встречаем одно из самых сильных сопротивлений к принятию своей сексуальной роли, не просто сопротивление индивидуальной воли, но с точки зрения человеческой особи к гендерному существу, и в этом состоит одна из величайших трудностей терапии. Индивид не может принять свою сексуальную роль как таковую, потому что это еще раз лишит его индивидуальности, сделает его гендерным существом. Только в индивидуальном любовном опыте мы способны принять сексуальную роль как личностную, т.е. персонально. В праве на любовь заключается величайшая победа сознательной индивидуальной воли над инстинктивной гендерной волей, которая отрицается, если она не подчиняется воле индивида. В аналитической терапии это проявляется в волевой борьбе, которую Фрейд обозначил как явление переноса. Индивид, несмотря на то, что он нуждается в другом для решения своего этического конфликта, для компенсирования своей воли, не хочет принять это оправдание на основании общего толкования, будь оно моральное или психологическое. Компенсация должна быть индивидуальной, личной, от аналитика как личности к пациенту как личности, и не только оправдывать его индивидуальную волю, но и психологическим образом сделать ее понятной, а потому приемлемой.

Перевод с английского В. Кулагиной-Ярцевой