Набоков В. Лекции о Дон Кихоте (перевод)

Кротовская Наталия Георгиевна научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 101000, Россия, г. Москва, ул. Волхонка, 14, оф. 423 Krotovskaya Nataliya Georgievna Research assistat at Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences.  101000, Russia, g. Moscow, ul. Volkhonka, 14, of. 423 krotovskaya.nata@yandex.ru Другие публикации этого автора

В ходе обсуждения книги под названием «Дон Кихот» я старался создать в ваших открытых умах определенные впечатления. Надеюсь, мне удалось кое-чем поделиться даже с теми из вас, чьи умы лишь слегка приоткрыты. Я повторю то, что говорил в начале нашего путешествия: вы — любознательные, взволнованные экскурсанты, я — просто влюбленный в слово гид со стертыми ногами. Каковы эти впечатления? Я обсуждал следующие вопросы: «где?» и «когда?» книги; связь между так называемой «жизнью» и вымыслом; физические и душевные качества Дон Кихота и его оруженосца; различные аспекты структурного построения: рыцарскую тему, аркадскую тему, вставные повести, темы летописцев и жестоких мистификаций, жертвой которых становятся, оказавшись в руках волшебников, все трое — Дон Кихот, Санчо Панса и сам Сервантес. Я говорил о Дульсинее и о смерти. Приводил примеры высокого мастерства и поэзии книги, а также выступал против того, чтобы считать ее гуманной и веселой.

Испанский комментатор Диего Клеменсин замечает, что Сервантес «сочинял свою книгу с беззаботностью, не поддающейся объяснению: не имея определенного плана, он слепо следовал своей фантазии, своей богатой могучей фантазии. Более того, он питал непреодолимое отвращение к перечитыванию написанного — отсюда множество грубых ошибок, забытых или неподходящих к случаю эпизодов, несообразностей в деталях, именах и событиях, претерпевающих досадную трансформацию при развития сюжета или повторах, а также других недостатков, разбросанных по книге». С еще большей беспощадностью было сказано, что, за исключением увлекательных бесед Дон Кихота и Санчо и великолепных иллюзий, из которых по большей части и складываются приключения Дон Кихота, роман состоит из смеси избитых историй, набивших оскомину интриг, посредственных стихов, банальных вставок, немыслимых переодеваний и невероятных совпадений; однако благодаря гениальной интуиции художника Сервантесу удается соединить эти разрозненные части, придать роману о величавом безумце и его простодушном слуге стимул к развитию и единство.

Современному читателю трудно поверить в то, что в прежние времена каждая глава этой книги вызывала у читателей приступы безудержного смеха, юмор книги ему представляется грубым и мрачным. Порой веселье скатывается до низшего уровня средневекового фарса со всеми его традиционными посмешищами. Грустно, если автор полагает, что некоторые вещи смешны сами по себе: ослы, обжоры, животные, над которыми издеваются, расквашенные носы и т. д. — привычный ассортимент в торговле готовым весельем. Если Сервантесу это в конце концов и сходит с рук, то лишь благодаря тому, что в нем всегда побеждает художник. Как мыслитель Сервантес беспечно разделял почти все заблуждения и предрассудки своего времени: он мирился с инквизицией, безоговорочно одобрял нетерпимое отношение к маврам и прочим еретикам, верил, что знать поставлена Богом, а монахи Им вдохновлены.

Но у него были взгляд и хватка художника, и когда он создавал своего трогательного героя, искусство оказывалось выше предрассудков. Мораль книги не повлияла впрямую на мастерство, с каким она написана. Сервантес-мыслитель скован классическими и академическими идеями своего времени. Сервантес-творец наслаждается свободой гения.

Каким же будет наше окончательное суждение?

Пожалуй, «Дон Кихот» — одна из тех книг, значение которых за пределами страны, где они были созданы, возрастает. Примечательно, что сочинение Сервантеса было немедленно переведено за границей; в самом деле, английский перевод первой части появился еще в 1612 году, до того как в Испании была опубликована вторая часть; за первым французским переводом 1614 года последовало более пятидесяти различных переводов только на французский. (Примечательно, что в 1660 году Мольер, известнейший французский драматург и актер, сыграл роль Дон Кихота в переложении для французской сцены.) Примеру Франции и Англии последовали другие страны: Италия — в 1622 году, Голландия — в 1657, Дания — в 1676, Германия — в 1794, а позже и Россия. Я привожу здесь только полные переводы с оригинала, а не выдержки или пересказы с французского, появившиеся, например, в Германии соответственно в 1612 и 1682 годах.

О Санчо почти нечего сказать. Он существует лишь постольку, поскольку существует его господин. Любой актер, играющий толстяков, может легко перевоплотиться в этот персонаж, прибавив к нему новые смешные черты. Но с Дон Кихотом дело обстоит иначе. Его образ сложен и неуловим.

С самого начала, в самом оригинале, фигура Дон Кихота предстает в различных туманных ипостасях: 1) вначале есть сеньор Кихана, ничем не примечательный сельский дворянин; 2) в конце есть Кихано Добрый, нечто вроде синтеза, соединяющего антитезис Дон Кихота с тезисом сельского дворянина; 3) есть предполагаемый «оригинал», «исторический» Дон Кихот, которого Сервантес ловко помещает где-то позади книги, чтобы придать ей оттенок «подлинной истории»; 4) есть Дон Кихот вымышленного арабского летописца Сида Ахмета Бен-инхали, который, возможно, склонен преуменьшать заслуги испанского рыцаря; 5) есть Дон Кихот второй части романа, Рыцарь Львов, сосуществующий с Рыцарем Печального Образа из первой части; 6) есть Дон Кихот в представлении Карраско; 7) есть неотесанный Дон Кихот подложного продолжения Авельянеды, притаившийся на заднем плане подлинной второй части. Итак, мы различаем в спектре Дон Кихота по меньшей мере семь цветов, которые сливаются, расходятся и сливаются вновь. А за горизонтом книги толпится армия Дон Кихотов, рожденных в клоаках или оранжереях небрежных или добросовестных переводов. Неудивительно, что добрый рыцарь благополучно покорил весь мир и наконец повсюду сделался своим: в качестве карнавальной фигуры на празднике в Боливии или абстрактного символа благородных, но бесхребетных политических намерений в старой России.

Перед нами интересный феномен: литературный герой постепенно теряет связь с породившей его книгой, покидает отечество, письменный стол своего создателя и место своих скитаний — Испанию. Поэтому сегодня Дон Кихот более велик, чем при своем появлении на свет. Три с половиной столетия он скакал по джунглям и тундре человеческого мышления — и приумножил свою силу и достоинство. Мы перестали над ним смеяться. Его герб — милосердие, его знамя — красота. Он выступает в защиту благородства, страдания, чистоты, бескорыстия и галантности. Пародия превратилась в образец.

Теперь я намерен рассмотреть тему мистификации, тему жестокости. Я поступлю следующим образом. Сперва я проведу смотр образцов жизнерадостной физи­ческой жестокости из первой части книги. Запомните, полный перечень побед и поражений Дон Кихота я при­веду гораздо позже - мне хочется, чтобы вы предвкуша­ли этот подробный отчет. Пока же я предполагаю лишь слегка осветить своим маленьким факелом угол пыточ­ной камеры и поначалу приведу образцы жизнерадост­ной физической жестокости из первой части. Затем я рассмотрю душевную жестокость во второй части, а так как эта душевная жестокость проявляется преимущест­венно в мистификациях, нам придется поговорить о раз­личного вида чародействах и чародеях. Нашим первым чародеем окажется Санчо - и в этой связи возникнет тема Дульсинеи. Другой интересный пример - это Дон Кихот, околдовавший сам себя, эпизод в пещере Монте­синоса. Затем я буду готов обрушиться на главных чаро­деев второй части - на герцогиню с ее герцогом.

На мой взгляд, в нравственности нашей книги есть нечто, отбрасывающее мертвенно-синий лабораторный свет на гордую плоть ее обагренных кровью отрывков. Поговорим о жестокости.

Замысел автора, по всей вероятности, таков: следуй за мной, неблагосклонный читатель, который обожает смотреть, как живую собаку надувают воздухом и пина­ют ногами, словно футбольный мяч; читатель, которому приятно воскресным утром по дороге в церковь или из церкви ткнуть палкой бедного мошенника в колодках или послать в него плевок; следуй за мной, неблаго­склонный читатель, и полюбуйся, в какие изобретатель­ные и жестокие руки предам я своего смехотворно уяз­вимого героя. Надеюсь, ты по достоинству оценишь то, что я готов тебе предложить.

Неправда, что - как утверждают наши благонаме­ренные комментаторы, и среди них Обри Белл, - глав­ным героем книги, образ которого возникает на ее стра­ницах, является восприимчивый, понятливый народ, добродушный и человечный. Человечный, как бы не так! А как же ужасающая жестокость, которая - неза­висимо от воли или желания автора - пронизывает книгу и оскверняет ее юмор? Национальный дух здесь ни при чем. Во времена Дон Кихота испанцы относи­лись к сумасшедшим, животным, нижестоящим и бун­тарям не более жестоко, чем другие народы той бру­тальной и блестящей эпохи. Или, если на то пошло, народы других, более поздних, более брутальных и ме­нее блестящих эпох, когда жестокость умела прятать свои клыки. О пытках, коим был подвергнут конокрад, встреченный Дон Кихотом на дороге вместе с другими преступниками, упоминается как об обычном деле, ибо в старой Испании или старой Италии пытки применя­лись столь же щедро - хотя и более открыто, - как сегодня в тоталитарных государствах. Во времена Дон Кихота испанцы почитали безумие смешным, но позже (как указывает Кратч) того же мнения придерживались и англичане, нередко навещавшие Бедлам потехи ради.

Обе части романа - настоящая энциклопедия жесто­кости. С этой точки зрения «Дон Кихот» - одна из са­мых страшных и бесчеловечных из написанных когда-­либо книг. И ее жестокость облачена в художественную форму. Небезызвестные комментаторы, рассуждающие в своих академических шапочках о доброй и человечной, истинно христианской атмосфере книги, о счастливом мире, где «все смягчает человечность любви и верной дружбы», особенно те из них, кто говорит о «доброй герцогине», «развлекающей Дон Кихота» во второй ча­сти, - эти мудрые эксперты, вероятно, читали какую-то другую книгу или смотрели на жестокий мир Серванте­са сквозь розовые очки. Как гласит легенда, однажды солнечным утром испанский король Филипп III (коро­нованный фанатик, в 1598 году сменивший на троне своего отца, мрачного и холодного Филиппа П), выгля­нув с балкона, был поражен странным поведением юно­го студента, который, сидя с книгой в руках под сенью пробкового дуба (quercus suber), исступленно бил себя руками по ляжкам и то и дело разражался безудержны­ми приступами смеха. Король заметил, что студент или безумен, или читает «Дон Кихота». Расторопный при­дворный побежал за ответом. Как вы уже догадались, юноша читал «Дон Кихота».

Что же вызвало этот взрыв безудержного веселья в мрачном мире короля Филиппа? Я составил полный перечень увеселений, из которого был волен выбирать жизнерадостный студент. Учтите, сейчас я рассматри­ваю книгу только с этой особой точки зрения; с нашим странствующим рыцарем происходит множество других вещей, о которых мы поговорим позднее. Итак, начнем с третьей главы, где хозяин постоялого двора впускает изможденного безумца лишь затем, чтобы потешиться над ним вместе со своими постояльцами. Мы визжим от восторга, читая, как дюжий сельчанин хлещет рем­нем полуголого мальчугана. В четвертой гла­ве мы снова корчимся от смеха, когда погонщик моло­тит беззащитного Дон Кихота, словно сноп пшеницы. В восьмой главе мы хохочем до колик, когда слуги пу­тешествующих монахов, не оставив в бороде Санчо Пансы ни единого волоса, осыпают его пинками. Какой разгул, какая потеха! В пятнадцатой главе погонщики так колотят Росинанта, что тот едва живой валится на землю - но вам не стоит беспокоиться, через минуту кукловод оживит своих говорящих кукол.

Пусть Дон Кихоту и не ставят клистира из ледяной воды с песком, как одному из персонажей рыцарских романов, на его долю выпадает достаточно злоключений. Физические страдания Санчо Пансы в той же пятна­дцатой главе вызывают у нас очередной приступ хохо­та. К тому времени Дон Кихот уже потерял половину уха - что может быть смешнее, чем потерять пол-уха, разве что потерять три четверти. А теперь пересчитайте, пожалуйста, удары, полученные им за сутки: 1) град па­лочных ударов, 2) удар по скуле в гостинице, 3) удары чем попало в темноте, 4) удар железным светильником по голове. И следующий день приятно начинается с по­тери почти всех зубов, когда пастухи принимаются швы­рять в Дон Кихота камнями. В семнадцатой главе весе­лье явно бьет через край, в знаменитой сцене подки­дывания на одеяле, когда ремесленники - сукноделы и игольщики, «все, как на подбор, шутники, затейники, озорники и проказники» - развлекаются за счет бедня­ги Санчо, подбрасывая его на одеяле, как собаку на кар­навале, - прекрасный пример человечных и веселых нравов. Юный студент, за которым наблюдал король Филипп, вновь корчится от смеха, читая в восемнадца­той главе, как Дон Кихота и Санчо Пансу выворачивает наизнанку от принятого ими «бальзама». А до чего умо­рительна сцена с каторжниками в двадцать второй гла­ве - еще один знаменитый эпизод. Дон Кихот спраши­вает одного из каторжников, за какие грехи он вынуж­ден избрать такой неудобный способ путешествия. За него отвечает другой невольник:

«-- Этого сеньора угоняют за то, что он был канарейкой, то есть за музыку и пение.

- Что такое? - продолжал допытываться Дон Ки­хот. - Разве музыкантов и певцов тоже ссылают на га­леры?

- Да, сеньор, - отвечал каторжник - Хуже нет, ко­гда кто запоет с горя.

- Я слышал, наоборот, - возразил наш рыцарь, ­кто песни распевает, тот грусть-тоску разгоняет.

- Ну, а тут по-другому, - сказал каторжник, - кто хоть раз запоет, тот потом всю жизнь плакать будет.

- Ничего не понимаю, - сказал Дон Кихот.

Но тут к нему обратился один из конвойных:

- Сеньор кавальеро! Петь с горя на языке этих не­честивцев означает признаться под пыткой. Этого греш­ника пытали, и он сознался в своем преступлении, а именно в том, что занимался конокрадством, сиречь крал коней, и как скоро он признался, то его пригово­рили к шести годам галер и, сверх того, к двум сотням розог, каковые его спина уже восчувствовала. Задумчив же он и грустен оттого, что другие мошенники, как те, что остались в тюрьме, так и его спутники, обижают и презирают его, издеваются над ним и в грош его не ставят, оттого что он во всем сознался и не имел духу отпереться. Ибо, рассуждают они, в слове не столько же букв, сколько в да, и преступник имеет то важное пре­имущество, что жизнь его и смерть зависят не от сви­детелей и улик, а от его собственного языка. Я же, со своей стороны, полагаю, что они недалеки от истины».

Таков веселый и человечный мир некоторых наших благонамеренных критиков.

Посмотрим, что еще вызывает бурную радость юного студента. Физическая жестокость - штука, спору нет, забавная, однако душевная жестокость может быть еще смешнее. В тридцатой главе действует очаровательная молодая девица по имени Доротея, любимица специа­листов по Сервантесу; разумеется, эта девица, будучи особой находчивой и остроумной, не могла не понять, какие великолепные возможности развлечься сулит без­умие Дон Кихота, и не пожелала отстать от других. Не пожелала отстать от других. Умная, милая, жизнера­достная Доротея!

В сорок третьей главе мы вновь оказываемся на за­колдованном постоялом дворе - венте, - где происхо­дит еще одна сцепа, способная до смерти рассмешить читателя. Дон Кихот встает на седло своего коня, чтобы дотянуться до зарешеченного окна, за которым, по его представлению, находится изнемогающая от любви де­ва; служанка же, притворившись госпожой, накидывает ему на запястье недоуздок Санчо-Пансова осла, и когда Росинант чуть отходит в сторону, Дон Кихот два часа висит на одной руке, смятенный, охваченный отчаяни­ем, и ревет как бык, а тем временем служанка и дочь хозяина, и вместе с ними тысячи читателей, заходятся от смеха, как, вероятно, заходились от смеха многие в толпе, когда за шестнадцать веков до этого страждуще­му Богу вместо воды подали уксус.

Приключения на постоялом дворе кончаются тем, что Дон Кихота связывают и запирают в клетку, кото­рую священник с цирюльником грузят на запряженную волами телегу, намереваясь отвезти своего друга домой, а там уж взяться за его лечение. Теперь мы приближа­емся к последнему сражению в первой части. Оно про­исходит в пятьдесят второй главе. Сопровождающий Дон Кихота священник вступает в беседу с ученым и любезным каноником; остановившись отдохнуть у доро­ги, они выпускают из клетки Дон Кихота, желая раз­влечься, - как говорится, подшутить над ним. За трапе­зой Дон Кихот, затеяв ссору с подошедшим козопасом, швыряет ему в лицо буханку хлеба. Пастух пытается задушить Дон Кихота, но тут на помощь своему госпо­дину приходит Санчо и валит обидчика на скатерть, да­вя и разбрызгивая все, что на ней стояло. Дон Кихот снова бросается на пастуха, который с окровавленным лицом - след колотушек Санчо - ползает на четверень­ках по скатерти в поисках ножа.

А теперь полюбуйтесь на доброго каноника, доброго священника и доброго цирюльника, памятуя о том, что каноник - это сам Сервантес под маской представите ля духовенства, а священник с цирюльником - бли­жайшие друзья Дон Кихота, желающие излечить его от безумия. Каноник и священник мешают козопасу схва­тить нож, однако цирюльник помогает ему подмять Дон Кихота под себя, на рыцаря сыплется град колотушек, а по лицу течет не меньше крови, чем у его врага. На­до полагать, цирюльник делает это потехи ради. Теперь взгляните на других. Каноник со священником покатываются со смеху; стражники подпрыгивают от удоволь­ствия - дерущихся науськивают друг на друга, словно грызущихся собак. На этой знакомой ноте - нет ничего смешнее собаки, которую мучают на залитой солнцем улице, - на этой-то ноте и кончается первая часть «Дон Кихота». Наш юный студент совершенно изнемог от смеха, свалился со своей скамейки. Оставим его там лежать, хотя нам предстоит еще вторая часть, читая ко­торую вы будете просто визжать от радости.

Не стоит думать, что симфонию душевной и физи­ческой боли, исполненную в «Дон Кихоте», можно сыг­рать лишь на музыкальных инструментах далекого про­шлого. И не думайте, что сегодня эти струны боли зву­чат лишь в далеких тираниях за железным занавесом. Боль все еще с нами, вокруг нас, среди нас. Я не имею в виду такие восхитительные детали наших фильмов и комиксов, как затрещины, расквашенные носы и удары в пах - хотя им тоже отведено особое место в истории боли. Я говорю о еще более обыденных вещах, проис­ходящих и при наилучшей форме правления. Время от времени в наших школах дети, непохожие на своих сверстников, терпят от них те же издевательства, что и Чайльд Кихот от своих волшебников; время от времени дюжие полицейские бьют по голяшкам белых и цвет­ных бродяг с тем же упоением, с каким лупили обла­ченного в доспехи скитальца и его оруженосца на доро­гах Испании.

Но обратимся ко второй части нашей смешной и человечной книги. По сравнению с забавами первой части веселая жестокость второй поднимается на более высокий и более дьявольский уровень душевной жесто­кости и опускается на неимоверные глубины грубости физической. На первый план выходит тема мистифика­ции; чародеям и чародейству нет числа. Я намерен пу­тешествовать по второй части книги под их флагом. Колдунов, разумеется, хватало и в первой части: сам Санчо выступил в роли чародея, когда повез искажен­ное послание к несуществующей Дульсинее. В сущнос­ти, Санчо довольно ловко разыграл Дон Кихота, сказав, что видел не принцессу Дульсинею, а тобосскую девуш­ку Альдонсу, которую на самом деле он не потрудился навестить. Итак, обратите внимание на то, что в первой части именно Санчо кладет начало сказке о заколдован­ности Дульсинеи, ее превращении из принцессы в кон­кретную или обобщенную крестьянку.

Вторая часть начинается с попытки Санчо прило­жить руку ко второму акту колдовства согласно тому же методу. Ему удается убедить своего господина ­к этому времени свою жертву, - что одна из трех встреченных ими крестьянских девушек (среди кото­рых нет Альдонсы) и есть околдованная Дульсинея.

В конце восьмой главы второй части Дон Кихот с Санчо Пансой подъезжают к Тобосо, где им предстоит отыскать Дульсинею. И рыцарь, и его оруженосец втай­не волнуются за нее. Дон Кихот - потому, что ясные небеса его безумия омрачены в высшей степени неяс­ным и в высшей степени тайным сомнением; оружено­сец же - потому, что никогда не видел Дульсинеи, но обманул своего господина, сказав, будто он передал ей письмо, - в первой части. В следующей главе они, спо­тыкаясь впотьмах, разыскивают в глухом закоулке ее дворец. С наступлением рассвета Санчо предлагает Дон Кихоту укрыться в лесу, а сам отправляется на поис­ки Дульсинеи. Не показывать Дульсинею в первой ча­сти - гениальный прием. Выведет ли Сервантес ее на сцену теперь?

Как и в первой части, Дон Кихот посылает Санчо с по­сланием к Дульсинее, которое тот не сумеет передать и на этот раз. Вот замечательный отрывок из десятой главы:

«- Поезжай же, сын мой, - молвил Дон Кихот, - И не смущайся, когда предстанешь пред светозарной кра­сотою, к которой я посылаю тебя. О блаженнейший из всех оруженосцев на свете! Напряги свою память, и да не изгладится из нее, как моя госпожа тебя примет: из­менится ли в лице, пока ты будешь излагать ей мою просьбу; встревожится ли и смутится, услышав мое имя; откинется ли на подушки в случае, если она сообразно с высоким своим положением будет восседать на богато убранном возвышении; если же примет тебя стоя, то по­наблюдай, не будет ли переступать с ноги на ногу; не повторит ли свой ответ дважды или трижды; не превра­тится ли из ласковой в суровую или же, напротив того, из угрюмой в приветливую; поднимет ли руку, чтобы поправить волосы, хотя бы они и были у нее в полном порядке». (Прелестная деталь.)

Санчо отправляется в путь. Он видит трех крестья­нок верхом на ослицах и тотчас спешит к Дон Кихоту, который тем временем вздыхает и изливает душу в лю­бовных жалобах.

«- Ну, что, друг Санчо? Каким камушком отметить мне этот день: белым или черным?

- Лучше всего, ваша милость, красным, - отвечал Санчо, - каким пишут о профессорах, чтобы надписи издали были видны.

- Значит, ты с добрыми вестями, - заключил Дон Кихот.

- С такими добрыми, - подхватил Санчо, - что ва­шей милости остается только дать шпоры Росинанту и выехать навстречу сеньоре Дульсинее Тобосской, кото­рая с двумя своими придворными дамами едет к вам на свидание.

И она сама и ее придворные дамы в золоте, как жар горят, унизаны жемчугом, осыпаны алмазами да рубинами, все на них из парчи больше чем в десять нитей толщины, волосы - 'по плечам, ветерок с ними играет, все равно как с солнечными лучами».

Дон Кихот спешит ей навстречу, однако в последний момент его охватывает странная, непритворная грусть, как если бы внезапно, в этот решающий миг, у него зародилось ужасное подозрение: существует ли Дульси­нея на самом деле? «Я никого не вижу, Санчо, кроме трех поселянок на ослах, - молвил Дон Кихот». Тем не менее он «опустился на колени рядом с Санчо и, ши­роко раскрыв глаза, устремил смятенный взор на ту, которую Санчо величал королевою и герцогинею; и как Дон Кихот видел в ней всего-навсего деревенскую дев­ку, к тому же не слишком приятной наружности, круг­лолицую и курносую, то был он изумлен и озадачен и не смел выговорить ни слова». Но, понуждаемый Санчо, он начинает верить, что эта пропахшая чесноком девка с тусклой рыжей шевелюрой, с волосатым родимым пят­ном над губой, и есть Дульсинея Тобосская, околдован­ная злым волшебником. И обращается к ней:

«- А ты, высочайшая доблесть, о какой только мож­но мечтать, предел благородства человеческого, единст­венное утешение истерзанного моего сердца, тебя обо­жающего, внемли моему гласу: коварный волшебник, преследующий меня, затуманил и застлал мне очи, и лишь для меня одного померкнул твой несравненной красоты облик и превратился в облик бедной поселян­ки, но если бы только меня не преобразили в какое-ни­будь чудище, дабы я стал несносен для очей твоих, то взгляни на меня нежно и ласково, и по этому моему смиренному коленопреклонению пред искаженною тво­ею красотой ты поймешь, сколь покорно душа моя тебя обожает».

Решив, что над ней смеются, крестьянка, принимае­мая за Дульсинею, кольнула свою ослицу острым кон­цом палки и погнала ее вперед, но та, взбрыкнув, ски­нула ее на землю. «Увидевши это, Дон Кихот кинулся ее поднять, а Санчо - поправить и подтянуть седло, съехавшее ослице на брюхо. Когда же седло было при­ведено в надлежащий порядок, Дон Кихот вознаме­рился поднять очарованную свою сеньору на руки и посадить на ослицу, однако сеньора избавила его от этого труда: она поднялась самостоятельно, отошла не­много назад и, взявши недурной разбег, обеими рука­ми уперлась в круп ослицы, а затем легче сокола вско­чила в седло и села верхом по-мужски; и тут Санчо сказал:

- Клянусь святым Роке, наша госпожа легче ястре­ба, она еще самого ловкого кордованца или же мекси­канца может поучить верховой езде! Одним махом пе­релетела через заднюю луку седла, а теперь без шпор гонит своего иноходца, как все равно зебру. И придвор­ные дамы от нее не отстают: мчатся вихрем».

С этой минуты и на протяжении всей второй части Дон Кихота беспокоит мысль о том, как расколдовать Дульсинею, как вернуть безобразной крестьянке облик прекрасной Дульсинеи, которую он смутно помнит, как другую - пригожую - крестьянскую девушку из То­босо.

Другой вид обмана: бакалавр Самсон Карраско пред­лагает священнику с цирюльником следующий план: пе­реодевшись странствующим рыцарем, он нагонит Дон Кихота, затеет с ним ссору и победит в бою. А после прикажет ему· возвращаться домой и оставаться там один-два года или более. К несчастью, дело принимает совершенно иной оборот: побежденным и побитым ока­зывается сам бакалавр. А чрезвычайно довольный Дон Кихот продолжает путь.

С точки зрения построения романа эти два обма­на - обман Санчо, внушившего своему господину, что Дульсинея околдована, и обман бакалавра, прикинув­шегося странствующим рыцарем, чтобы сразиться с Дон Кихотом на его фантастических условиях, - эти два об­мана служат подпорками, на которых то прочно стоит,

то качается вторая часть. Какой бы сюжет ни разверты­вался впредь, он будет развиваться на фоне страстно­го стремления Дон Кихота расколдовать Дульсинею; с другой стороны, мы вправе ожидать, что незадачливый Рыцарь Зеркал, жестоко избитый бакалавр, снова по­явится на поле брани, как только сумеет сесть в седло. Таким образом, наблюдая за различными перипетиями этой истории и различными действующими лицами, чи­татель может рассчитывать на появление Дульсинеи и переодетого бакалавра, когда автор сочтет это необхо­димым. Бакалавр вновь вступит в бой и победит; закля­тие с Дульсинеи будет снято - но она так никогда и не появится на страницах романа.

Мы подошли к эпизоду в пещере Монтесиноса из второй части романа, который я намереваюсь обсудить. Затем я подвергну исследованию герцогские чары, че­реду мистификаций, разыгранных в герцогском дворце. И наконец, обращу ваше внимание на несколько вели­ких отрывков из этой книги, которые ее художественно оправдывают.

Монтесинос - герой рыцарских романов, главное действующее лицо так называемых «Баллад о Монтеси­носе». (Некоторые персонажи этих баллад заколдованы валлийским волшебником Мерлином.) Этот любопыт­ный эпизод описан в двадцать второй, двадцать третьей и на первых страницах двадцать четвертой главы; ссыл­ки на него встречаются в последующих главах, а нечто вроде продолжения - в главах тридцать четвертой и тридцать пятой, где герцогиня с герцогом используют рассказ о приключении в пещере как основу для тща­тельно продуманной мистификации, жертвой которой становится Дон Кихот.

Эпизод в пещере Монтесиноса называли компро­миссом с реальностью. В романе это приключение единственное в своем роде - здесь обвязанный верев­ками рыцарь, у которого полосы безумия чередуются с проблесками разума, не просто околдовывает сам себя, но, похоже, околдовывает намеренно. Мы никогда не узнаем наверняка, понимает ли сам Дон Кихот, что этот эпизод сочинен им с начала до конца, и в этой связи чрезвычайно интересны различные косвенные указания на состояние его ума в тот момент. Дон Кихот решает исследовать вертикальную пещеру - возможно, ствол заброшенной шахты, если мы хотим оставаться реалис­тами. Вход в нее преграждают заросли ежевики и дикой смоквы, и Дон Кихот прокладывает себе дорогу с помо­щью меча. Его опоясывают веревкой в тысячу футов или более, и он начинает спускаться в пещеру. Санчо и некий юный студент понемногу отпускают веревку. После того как они размотали около двухсот футов ве­ревки, наступает тишина. Наконец Дон Кихота вытас­кивают наверх в блаженном обмороке. В двадцать тре­тьей главе он рассказывает об удивительных вещах, приключившихся с ним В пещере. Там, среди прочих диковин, он видел все еще заколдованную Дульсинею, резвившуюся на лугу вместе с двумя другими поселян­ками, - это, несомненно, отраженный образ той самой троицы, которую Санчо вывел на сцену в предшествую­щей главе. В мечтах Дон Кихота Дульсинея ведет себя не как принцесса, а как крестьянская девушка Альдон­са; и впрямь рассказ Дон Кихота об этой встрече не слишком почтителен. В начале двадцать четвертой гла­вы историк, записавший это приключение, замечает, что он далек от мысли, чтобы Дон Кихот, правдивейший идальго, мог намеренно солгать. Этот эпизод прибавля­ет к характеристике Дон Кихота некий причудливый штрих, и комментаторы усмотрели в разноцветной тем­ноте пещеры ряд символов, относящихся к самой сути вопроса о том, что есть реальность и что есть истина. Я лично склонен считать, что эпизод в пещере - еще один поворот, который Сервантес придает теме закол­дованной Дульсинеи, чтобы развлечь читателя и не ос­тавить без дела Дон Кихота. Но как расколдовать Дуль­синею?

ГЕРЦОГСКИЕ ЧАРЫ

Теперь мы встретимся с главной парой злых вол­шебников в этой книге - герцогиней и ее герцогом. Жестокость книги достигает здесь чудовищных высот. Во второй части тема герцогских мистификаций зани­мает целых двадцать восемь глав (с тридцатой по пять­десят седьмую), то есть около двухсот страниц, за­тем дополнительно разрабатывается еще в двух главах (шестьдесят девятой и семидесятой), после чего до кон­ца романа остается всего четыре главы, или около трид­цати страниц. Позже я вам объясню, что этот разрыв, брешь в одиннадцать глав, образовался, возможно, из­-за того, что Сервантесу срочно пришлось разбираться с колдуном, появившимся В его собственной жизни, ­с таинственным сочинителем, опубликовавшим подлож­ную «Вторую часть Дон Кихота», пока Сервантес пи­сал свою вторую часть. Подложное продолжение рома­на впервые упоминается в пятьдесят девятой главе. За­тем Сервантес вновь швыряет Дон Кихота и Санчо в пыточную камеру.

Итак, весь эпизод с герцогом и герцогиней занима­ет тридцать глав, почти четвертую часть книги. Герцог­ская тема начинается с тридцатой главы, когда Дон Ки­хот и его оруженосец выезжают из леса и в свете за­ката их взору предстает блестящая компания. Похоже, что зеленый -- любимый цвет автора; прекрасная охот­ница, встреченная ими, в зеленом одеянии, ее инохо­дец - в зеленой сбруе. Дама читала первую часть при­ключений Дон Кихота, они с мужем горят желанием принять у себя героя книги, чтобы жестоко потешиться над ним. Эта Диана (заметим сразу, демоническая Ди­ана) и ее муж решают потакать всем прихотям Дон Ки­хота и обращаться с ним как со странствующим рыца­рем, соблюдая все церемонии, описанные в рыцарских романах; они прочли эти книги и полюбили их на свой вкрадчиво-плотоядный лад.

Дон Кихот приближается к ним с открытым забра­лом, он подает Санчо знак, что намерен спешиться, Санчо бросается поддержать ему стремя, но, спрыгивая со своегосерого, оруженосец, как назло, цепляется од­ной ногой за веревку вьючного седла, не может выпу­таться, да так и остается висеть, припав лицом и грудью к земле, - по всему роману щедро разбросаны различ­ные символы, пародирующие пытку на дыбе (жертву вздергивают вверх на веревках, потом швыряют вниз). «Дон Кихот привык к тому, чтобы, когда он слезает с коня, ему держали стремя, и теперь он, полагая, что Санчо уже здесь, перегнулся и потащил за собою седло Росинанта, седло же, по всей вероятности, было плохо подтянуто, ибо он, к немалому своему смущению, вмес­те с седлом грянулся оземь, мысленно осыпая прокля­тиями злосчастного Санчо, которого нога еще была в тисках». Бедняге Дон Кихоту следовало бы счесть это предостережением и дурным знаком, ибо этот эпизод ­зловещее начало в длинной веренице жестокостей. Но «герцог приказал своим егерям помочь рыцарю и ору­женосцу, те подняли Дон Кихота, Дон Кихот же сильно ушибся при падении и прихрамывал, однако ж попы­тался было через силу стать на колени перед герцогом и герцогиней». Один из комментаторов романа счел благородную чету реальными людьми, герцогом и гер­цогиней Вильяэрмосы, но это всего лишь одна из тех подробностей, что представляют «человеческий инте­рес» и приводят в восторг некоторых специалистов по Сервантесу. На самом же деле дьявольская Диана и ее герцог всего лишь чародеи, придуманные главным вол­шебником, Сервантесом, и ничего более.

В герцогском замке Дон Кихота облачают в велико­лепную красную мантию. (Мне почему-то вспоминает­ся Другой Мученик, которого также облачают в багря­ницу, называют Царем и над которым глумятся рим­ские солдаты.) Столь пышный прием приводит Дон Кихота в крайнее изумление. «И тут он впервые окончательно убедился и поверил, что он не мнимый, а са­мый настоящий странствующий рыцарь, ибо все обхо­дились с ним так же точно, как обходились с подобны­ми рыцарями во времена протекшие, о чем ему было известно из романов. Он ораторствует за столом, а гер­цогская чета, два улыбающихся тигра, мурлыча, состав­ляет заговор.

Теперь Сервантес начинает плести любопытный узор. В романе намечается двойное волшебство, двой­ные чары, которые иногда соединяются и накладывают­ся друг на друга, а иногда действуют порознь. Первая линия чародейства - то, что детально разрабатывает герцогская чета и более или менее верно разыгрывают слуги. Но иногда слуги перехватывают инициативу, ­чтобы потешить и удивить своих хозяев или из-за того, что просто не в силах противиться искушению поизде­ваться над тощим безумцем и толстым простаком. Ко­гда две линии чар сливаются, придурковатый герцог и его хищная герцогиня бывают совершенно ошарашены, словно не они сами придумывали очередную мистифи­кацию. Не забывайте, что могущество дьявола отмечено тайным изъяном - глупостью. Один или два раза слуги заходят непозволительно далеко и получают от господ наряду с аплодисментами выговор. И наконец, как мы вскоре убедимся, дьяволица-герцогиня собственноруч­но попытается околдовать Дон Кихота.

Череда жестоких забав начинается с тридцать второй главы, когда невозмутимая служанка густо намыливает лицо покорному Дону. Это первая шутка, придуманная слугами. В душе у господ гнев борется со смехом, они не знают, наказать ли девушек за дерзость или побла­годарить за доставленное удовольствие - лицезреть Дон Кихота в самом что ни на есть жалком виде, с намыленным лицом и все прочее. Я полагаю, наш юный друг, студент-читатель, вновь заливается смехом. Потом поварята издеваются над Санчо, пытаясь вымыть ему лицо щелочью, а герцогиня, как мы видим, умирает со

смеху. И тут же герцогиня притворно обласкивает Сан­чо, отводя ему роль придворного шута, а герцог обещает сделать его губернатором острова.

И Дон Кихот, И Санчо, всегда опасавшиеся колдов­ства, теперь, сами того не ведая, оказываются в руках волшебников - герцога и герцогини! «Великое удоволь­ствие доставляли герцогу и герцогине беседы с Дон Кихотом и Санчо Пансою [говорится в книге]; и, утвер­дившись в намерении сыграть с ними шутку, которая отзывала бы и пахла приключением, порешили они ... ухватиться за нить Дон-Кихотова повествования о том, что привиделось ему в глубине пещеры. Герцог и гер­цогиня решили взять рассказ о пещере Монтесиноса за отправную точку жестокой мистификации, которая по­истине превосходила бы все прежние забавы. Заметьте, придуманные Санчо чары тонут в новом колдовстве; более всего герцогиню забавляет безграничное просто­душие Санчо - он верит в то, что Дульсинея заколдо­вана, хотя, как известно, сам же все подстроил.

И вот, неделю спустя, отдав надлежащие распоря­жения слугам, герцог с герцогиней едут с Дон Кихотом на охоту, в которой принимает участие столько загон­щиков и выжлятников, сколько бывает у самого коро­ля. Санчо это занятие не по душе, но Дон Кихот про­являет храбрость, бросается на огромного кабана и вме­сте с другими охотниками убивает его. Затем герцог и герцогиня разыгрывают другую шутку. Окутавшая ок­рестности полумгла весьма благоприятствует их затее. И вот, когда сумерки сгущаются, внезапно как бы со всех концов вспыхивает лес. (Запомните, это закат Дон-Кихотовой жизни освещает все вокруг таинственным зо­лотисто-зеленым заревом.) Вскоре справа и слева, там и сям раздаются звуки множества рожков и других военных инструментов, словно по лесу движется неис­числимая конная рать. Со всех сторон доносятся крики, Вроде тех, которые в бою испускают мавры, с ними ме­шаются звуки труб, охотничьих рожков и барабанный бой - все это производит страшный неумолчный шум. (Я повторяю: герцог с герцогиней то и дело приходят в ужас от собственных выдумок - то ли потому, что слу­ги доводят до совершенства их замысел, то ли потому, что они сами - сущие безумцы.) Когда перед испуган­ными охотниками предстает кучер, одетый чертом и с огромным рогом в руках, все теряют дар речи. На во­прос герцога, кто он таков, гонец отвечает: «Я - дьявол, я ищу Дон Кихота Ламанчского, а по лесу едут шесть отрядов волшебников и везут на триумфальной колес­нице несравненную Дульсинею Тобосскую. Она едет сюда заколдованная, вместе с храбрым французом Мон­тесиносом, дабы уведомить Дон Кихота, каким образом можно ее расколдовать».

Дульсинея будет расколдована, если - далее следу­ет уморительная шутка, - если Санчо добровольно три тысячи раз огреет себя плетью по голым ягодицам. Ина­че, прибавляет герцог, услышав это требование, ты не получишь острова. Вся эта очень глупая и очень грубая забава совершенно в духе Средневековья - как и все забавы, идущие от дьявола. Подлинный юмор приходит от ангелов. «Герцог же и герцогиня, довольные охотою, а равно и тем, сколь остроумно и счастливо достигли они своей цели, возвратились к себе в замок с намере­нием затеять что-нибудь новое, выдумывать же всякие проказы доставляло им величайшее удовольствие». В этом суть всех герцогских глав: получить плотоядное удо­вольствие от шутки и тут же придумать новую, не менее жестокую.

Я не стану останавливаться на эпизоде с дуэньей Го­реваной (главы 36-41), скажу лишь, что в рассказанной ею истории волшебник Злосмрад превратил двух влюб­ленных в мартышку и крокодила, поставив между ними столб с надписью: «Дерзновенные эти любовники не об­ретут первоначального своего облика, доколе со мною [Злосмрадом] в

единоборство не вступит доблестный ламанчец, ибо только его великой доблести уготовал рок невиданное сие приключение». Далее следует опи­сание летающего коня, который должен отнести Дон Кихота в далекое царство Кандайю, где находятся влюб­ленные. Конем «правят с помощью колка, продетого в его лоб и заменяющего удила, и летит этот конь по воздуху с такой быстротой, что кажется, будто несут его черти. < ... > Злосмрад раздобыл его силою своих вол­шебных чар, и теперь он им владеет и разъезжает на нем по всему белому свету: нынче он здесь, а завтра во Франции, послезавтра в Потоси. Но самое главное: упо­мянутый конь не ест, не спит, не изнашивает подков и без крыльев летает по воздуху такою иноходью, что седок может держать в руке полную чашку воды и не пролить ни единой капли - столь ровный и плавный у того коня xoд». Это старая тема, подобные летатель­ные машины упоминаются в «Тысяче и одной ночи» и также имеют колок на шее.

Дуэнья Горевана и ее подруги дуэньи также заколдо­ваны: у них силою волшебства выросли бороды, которые исчезнут, если Дон Кихоту удастся расколдовать влюб­ленных. Тема бороды играет в книге любопытную роль (вспомните мытье бороды в начале герцогского эпизо­да), похоже, эта тема возникла из связанных с бритьем аллюзий в начале первой части - из всего, что связано с цирюльниками и шлемом Дон Кихота, который есть не что иное, как цирюльничий таз.

Вносят деревянного коня Клавиленьо, и Дон Кихот с Санчо Пансой садятся ему на спину (последний про­тив воли). «Оба завязали себе глаза, затем Дон Кихот, удостоверившись, что все в надлежащем порядке, тро­нул колок, и едва он прикоснулся к нему пальцами, как все дуэньи и все, кто только при сем присутствовал, начали кричать:

- Храни тебя Господь, доблестный рыцарь!

- Господь с тобой, бесстрашный оруженосец!

- Вот, вот вы уже взлетели на воздух И теперь разрезаете его быстрее стрелы!

- Вот уже все, кто глядит на вас снизу, дивятся и приходят в изумление!»

Дон Кихот и Санчо беседуют друг с другом, полагая, что летят по воздуху, хотя на самом деле деревянный конь неподвижно стоит на земле. Рыцарь предостерега­ет Санчо: «И не наваливайся, - этак ты меня столк­нешь. Право, я не возьму в толк, чего ты беспокоишься и чего ты боишься, - я готов поклясться, что ни разу в жизни не приходилось мне ездить на коне, у которого был бы такой плавный ход: кажется, будто мы не дви­гаемся с места. Рассей, дружище, страх: поверь мне, все обстоит как должно, и ветер дует попутный.

- Ваша правда, - подтвердил Санчо, - с этой сто­роны на меня дует такой сильный ветер, что кажется, будто это не ветер, а невесть сколько мехов.

И так оно и было на самом деле: поднимали ветер несколько больших мехов; герцог и герцогиня совмест­но с домоправителем всесторонне обдумали это при­ключение, и всякая мелочь была ими возведена на воз­можную степень совершенства.

Герцог, герцогиня, а равно и все, находившиеся в са­ду, от слова до слова слышали беседу двух храбрецов и были от нее в совершенном восторге; затем, вознаме­рившись положить конец этому необычайному и уме­ло разыгранному приключению, они велели поднести к хвосту Клавиленьо горящую паклю, Клавиленьо же был набит трескучими ракетами, и потому он тотчас же с невероятным грохотом взлетел на воздух, а Дон Кихот и Санчо, слегка опаленные, грянулись оземь». Им объ­являют, что Дон Кихот одним тем, что отважился на это приключение, удовлетворил требования Злосмрада, и тот по приказанию Мерлина вернул влюбленных в пер­воначальное состояние, а также сделал гладкими подбо­родки дуэний. Вся затея выглядит совершенно идиот­ской. Короче говоря, герцогский замок - это своего ро­да лаборатория, где подвергают вивисекции бедняг Дон Кихота с Санчо Пансой.

В сорок второй главе «герцог и герцогиня, доволь­ные тем, что приключение с Гореваною так благополуч­но окончилось, и видя, что шутки их без малейших колебаний принимаются за правду, вознамерились шу­тить и дальше; того ради герцог указал и отдал распо­ряжение слугам своим и вассалам, как должно вести себя с Санчо, когда он начнет управлять обещанным островом, а на другой день после полета Клавиленьо объявил Санчо, чтобы он привел себя в надлежащий порядок и был готов занять пост губернатора, ибо ост­ровитяне ждут его, дескать, как майского дождичка». И вот Дон Кихот наставляет Санчо, как ему подобает вести себя в этой должности. Эти советы являются об­щим местом и следуют образцам благородных и мудрых наставлений, содержащихся в древних книгах; здесь ин­тересно противопоставить милосердие, о котором рас­суждает Дон Кихот, жестокости его мучителей. Санчо вступает в должность губернатора города, обнесенного стеной и насчитывающего до тысячи жителей, - одного из лучших владений герцога. Благодаря хорошей памя­ти он вершит суд с достойной Соломона мудростью.

Теперь я несколько изменю ход моего исследова­ния, чтобы направить ваше внимание в сторону вели­кого искусства. Мне кажется, Сервантес почувствовал, что движется по пути наименьшего сопротивления, ­и внезапно у нашей истории вырастает весьма необыч­ная пара весьма необычных крыльев. Искусство уме­ет выходить за рамки разума. Я смею утверждать, что смех, неизбежно вызываемый плутовским сюжетом ро­мана, погубил бы сам роман, не содержись в нем эпи­зодов и отрывков, которые мягко переносят или увле­кают читателя в волшебный мир вечного искусства, не­подвластного законам разума. И так, во второй части книги, где-то в сороковой главе, Санчо наконец полу­чает свой остров. В сорок второй и сорок третьей гла­вах приводятся советы, преподанные Дон Кихотом своему оруженосцу накануне его вступления в должность.

Дон Кихот прекрасно понимает, насколько Санчо ниже своего господина, однако оруженосцу благоволит судьба; ему же, господину, не только отказано в осу­ществлении главной его мечты - расколдовать Дульси­нею, - с ним самим творится что-то неладное. Он по­знал страх. Познал горечь нищеты. Толстяк Санчо по­лучает богатый остров, а положение тощего Дон Кихота остается тем же, что и в самом начале длинной и ­если оглянуться - печальной и бессмысленной череды приключений. Главная, едва не единственная цель на­ставлений, преподанных Дон Кихотом Санчо (как по­лагает тонкий испанский критик Мадариага), - под­няться в собственных глазах, возвыситься над удачли­вым слугой.

Нужно помнить, что Дон Кихот - сам творец своей славы, единственный автор происходящих с ним чудес, и в глубине его души гнездится главный враг визионе­ра: змей сомнения, свернувшееся кольцом осознание то­го, что его приключения - иллюзия. В тоне его настав­лений, обращенных к Санчо, есть нечто, вызывающее в памяти образ старого, больного, безвестного, неудачли­вого поэта, который с пафосом поучает своего здорово­го, энергичного, незакомплексованного сына, как стать преуспевающим водопроводчиком или политиком. В со­рок четвертой главе - которую я имел в виду, когда говорил об элементе художественной фантазии в кни­ге, - Санчо уезжает, чтобы стать губернатором, а Дон Кихот остается один в жутком герцогском замке, который в отличие от его фантазий совершенно реален, в замке, где в каждой башне таятся острые когти, а в каждой амбразуре - клыки. Реальность отнимает у Дон Кихота его донкихотство: Санчо дaлеко, и Дон Кихот необык­новенно одинок Неожиданно наступает глубокая пауза, временное затишье, воцаряется уныние. О, я знаю, Сер­вантес спешит сообщить читателю, грубому читателю: да, читатель, забавный толстяк-оруженосец, твой люби­мый клоун, отлучился, «а пока узнай, что произошло в эту ночь с его хозяином, и если ты не покатишься со смеху, то, по крайности, как мартышка, оскалишь зубы, ибо приключения Дон Кихота таковы, что их можно почтить только удивлением или же смехом». Разумеет­ся, читатель-антропоид скорее всего пропустит крайне важный отрывок, к которому я теперь подхожу, пропус­тит, чтобы быстрее перейти к так называемому умори­тельному, а в сущности отвратительному, грубому и глу­пому эпизоду с котами.

Санчо уехал, Дон Кихот остался один, и неожиданно его охватывает пронзительное чувство одиночества и тоски, нечто вроде беспричинной ностальгии. Он уда­ляется к себе в комнату, отказывается от услуг, запира­ет дверь и начинает раздеваться при свете двух воско­вых свечей. Дон Кихот остается один, но шторы на окне этой истории по обыкновению не задернуты, и сквозь оконный переплет мы различаем мерцающие ярко-зеле­ные чулки, которые он медленно стягивает и принима­ется рассматривать, точно так же, как в другой знаме­нитой истории, где гротеск и лирика слиты воедино - в «Мертвых душах» Гоголя, - мы видим светлое окно в ночи и блестящую кожу пары новых сапог, которыми не перестает восхищаться сонный постоялец. «Гостиница объялась непробудным сном; только в одном око­шечке виден еще был свет, где жил какой-то приехавший из Рязани поручик, большой, по-видимому, охотник до сапогов, потому что за­казал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколь­ко раз подходил он к постели, с тем чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще под­нимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук».

Но Дон-Кихотовы чулки отнюдь не новы. О горе, вздыхает рассказчик, созерцая спустившиеся петли на левом чулке, который сделался похож на оконную ре­шетку. В подавленном настроении, с тяжелым сердцем и печальными мыслями о собственной бедности Дон Кихот отправляется спать. Только ли отсутствие Санчо и спустившиеся петли на чулках вызвали эту печаль - испанскую soledad, португальскую saudades, француз­скую aпgoisse, немецкую Sehпsucht, русскую тоску? Мы задаемся вопросом - мы задаемся вопросом, не вызва­на ли она более глубокими причинами? Давайте вспом­ним, что Санчо, его оруженосец, - это опора Дон-Кихо­това безумия, оплот его иллюзий, и теперь Дон Кихоту невыносимо одиноко. Он задувает свечи, но ночь очень теплая, и ему не спится. Поднявшись с постели, Дон Кихот приоткрывает зарешеченное окно, выглядывает в залитый таинственным лунным светом сад, слышит женские голоса и различает голос Альтисидоры, гор­ничной герцогини, совсем еще юной девушки, почти ре­бенка, которая, в соответствии с отвратительным по своей жестокости тайным планом, которому подчинены эта и последующие сцены, играет роль изнывающей от любви девицы, страстно влекомой к храбрейшему ры­царю Ламанчи.

Стоя у зарешеченного окна, Дон Кихот слышит неж­ные звуки арфы, от которых приходит в глубокое вол­нение. Его тоска, его одиночество растворяются в этой музыке, в до боли остром ощущении красоты. В глуби­не души он колеблется, смутное подозрение, что ника­кой Дульсинеи, возможно, нет, теперь становится более отчетливым благодаря контрасту с живой мелодией, с живым голосом; разумеется, этот живой голос обманы­вает его точно так же, как и мечта о Дульсинее, но он хотя бы принадлежит реальной девушке, и прехоро­шенькой, в отличие от неотесанной потаскухи Мари­торнес из первой части. Дон Кихот глубоко взволнован, в этот миг ему припоминаются бесчисленные приклю­чения в том же роде: с окнами, решетками и садами, с музыкой и объяснениями в любви - словом, со всем тем, о чем он читал в рыцарских романах, представля­ющихся ему теперь необыкновенно правдивыми; его меч­ты сливаются с реальностью, оплодотворяют ее. И го­лос юной Альтисидоры (с раскатистым «p» Реальнос-

ти), звучащий так близко, в саду, на миг затмевает в его сердце образ Дульсинеи Тобосской со всеми легковес­ными лепечущими «Л» лживой иллюзии. Но присущая Дон Кихоту скромность, его чистота и восхитительное целомудрие истинного странствующего рыцаря - все это оказывается сильнее его человеческих чувств, и, до­слушав песню, он захлопывает окно и, удрученный еще более, «как если бы, - говорит Сервантес, - на него сва­лилось большое несчастье», отправляется спать, оставив сад светлякам и жалобному женскому пению, а богатый остров - румяному оруженосцу.

Это восхитительная сцена - одна из тех, что призы­вают в помощники воображение и предлагают больше, чем в них содержится на первый взгляд: костлявый тос­кующий рыцарь, предающийся мечтам, брошенные на пол изумрудные чулки со спущенными петлями, заре­шеченное окно, теперь захлопнутое, теплая испанская ночь, которая вот уже три века служит питательным раствором для романтических стихов и прозы на всех языках, и пятидесятилетний Дон Кихот, сражающийся с одним обманом с помощью другого, - меланхолич­ный, несчастный, искушаемый, взволнованный мело­дичными стонами крошки Альтисидоры.

Но вернемся в пыточную камеру. На следующий ве­чер Дон Кихот просит принести ему лютню и поет ро­манс, который он сам предварительно сочинил, чтобы отпугнуть Альтисидору своей верностью Дульсинее, «как вдруг с галереи, находившейся прямо над его ок­ном, спустилась веревка с бесчисленным множеством колокольчиков, а вслед за тем кто-то вытряхнул пол­ный мешок котов, к хвостам которых также были при­вязаны маленькие колокольчики. Звон колокольчиков и мяуканье котов были до того оглушительны, что ото­ропели даже герцог с герцогиней, которые все это и затеяли, а Дон Кихот в испуге замер на месте; и нужно же было случиться так, что некоторые из этих котов пробрались через решетку в Дон-Кихотов покой И заметались туда-сюда, так что казалось, будто в комнату во­рвался легион бесов. Коты опрокинули свечи, горевшие в комнате, и все носились и носились в поисках выхо­да ... Дон Кихот же вскочил, выхватил меч и стал нано­сить удары через решетку, громко восклицая:

- Прочь, коварные чародеи! Прочь, колдовская ора­ва! Я Дон Кихот Ламанчский, и, что бы вы ни зло­умышляли, вам со мною не справиться и ничего не по­делать.

Тут он накинулся с мечом на котов, метавшихся по комнате, и начал осыпать их ударами; коты устреми­лись к решетке и выпрыгнули через нее в сад, но один кот, доведенный до бешенства ударами Дон Кихота, бросился ему прямо на лицо и когтями и зубами впился внос. Дон Кихот же от боли закричал не своим голо­сом. У слышав крик и тотчас сообразив, в чем дело, гер­цог и герцогиня поспешили на место происшествия и, общим ключом отомкнув дверь в покой Дон Кихота, увидели, что бедный рыцарь изо всех сил старается ото­рвать кота от своего лица. < ... >

Но кот, не обращая внимания на угрозы, визжал и еще глубже запускал когти; наконец герцог отцепил его и выкинул в окно. У Дон Кихота все лицо было в царапинах, досталось и его носу, однако ж он весьма досадовал, что ему не дали окончить ожесточенную битву с этим злодеем-волшебником». На следующем сеансе пыток, когда донья Родригес просит его вступиться за ее дочь, двери в комнату с шумом распахиваются, и в темноте его принимается щипать сама герцогиня.

Тем временем Санчо мудро правит своим островом, пока слуги герцога не разыгрывают нападение на го­род - так герцог с герцогиней решают напоследок подшутить над беднягой Санчо. Примечательно, что сами они не присутствуют при пытке, но получают положен­ное удовольствие от подробного отчета о происшедшем. Ложные защитники города призывают Санчо вооружиться и встать во главе войска. Перепуганный Санчо отвечает: «Ладно, вооружайте меня». К груди и спине ему приставляют два щита, крепко стягивают их верев­ками, так что он не может сделать ни шагу, а затем призывают возглавить горожан. Начинается битва, во время которой по Санчо яростно колотят мечами, пока он беспомощно лежит на полу. Когда щиты с него на­конец снимают, он лишается чувств. Придя в себя, Сан­чо осведомляется, который час; ему отвечают, что уже светает, и неприятель разбит. Ни о чем более не спра­шивая, он в полном молчании начинает одеваться, а все присутствующие смотрят на него, не понимая цели столь поспешного одевания. Эта тишина напоминает нам о том, как один дюжий школьник мучил слабого толстого мальчика, и теперь в тишине Санчо поднима­ется и вытирает лицо. Еле передвигая ноги, он направ­ляется к конюшне, остальные следуют за ним. Там он обнимает своего серого, седлает его и начинает ласково с ним беседовать, в то время как окружающие хранят молчание. Затем с немалым трудом и немалыми муче­ниями он взбирается на осла и обращается к ним со словами: «Дайте дорогу, государи мои! Дозвольте мне вернуться к прежней моей свободе. Дозвольте мне вер­нуться к прежней моей жизни, дабы я мог восстать из нынешнего моего гроба!» - тон почти прустовский. В этой сцене Санчо проявляет достоинство и сдержанную печаль, сравнимые с меланхолическими чувствами его господина.

Вот первые строки пятьдесят седьмой главы: «Дон Кихот уже начинал тяготиться тою праздною жизнью, какую он вел в замке; он полагал, что с его стороны это большой грех - предаваясь лени и бездействию, прово­дить дни в бесконечных пирах и развлечениях, которые для него, как для странствующего рыцаря, устраивались хозяевами, и склонен был думать, что за бездействие и праздность Господь с него строго взыщет, - вот почему в один прекрасный день он попросил у их светлостей позволения уехать. Их светлости позволили, не преминув, однако ж, выразить глубокое сожаление по поводу его отъезда». На пути в Барселону Дон Кихот встречает доблестного разбойника Роке Гинарта, который, желая повеселить своих друзей, помогает ему с Санчо Пансой добраться до города. Там их встречает друг Роке, дон Антоньо Морено; когда они въезжают в город, прокладывая путь через толпу, мальчишки, задрав хвосты ослику и Росинанту, суют туда по пучку дикого терна. Животные начинают брыкаться и вставать на дыбы и в конце концов сбрасывают седоков на землю. Над этой шуткой путь смеются те, кому нравится смотреть, как брыкаются лошади на коммерческих родео – а брыкаться их заставляют специальные раздражающие кожу подпруги.

В Барселоне заботу о Дон Кихоте берет на себя еще один добрый волшебник. Дон Антоньо «был кавальеро богатый и остроумный, любитель благопристойных и приятных увеселений; заманив Дон Кихота к себе в дом, он стал искать способов обнаружить перед всеми его сумасбродство…» Первым делом он велит снять с Дон Кихота доспехи, а когда тот остается в одном своем узком верблюжьем камзоле, выводит его на балкон, выходящий на людную улицу, напоказ всему народу и мальчишкам. Дон Кихот стоит, а мальчишки глазеют на его камзол и меланхолическую фигуру – не хватает лишь тернового венца. Днем Дон Кихота берут прокатиться по городу в таком толстом плаще, «под которым в то время года вспотел бы даже лед». К спине ему прицепляют кусок пергамента, на котором крупными буквами выведено: «Царь…» - простите – «ДОН КИХОТ ЛАМАНЧСКИЙ». «Во все время прогулки надпись эта неизменно привлекала к себе внимание прохожих, - они читали вслух: “Дон Кихот Ламанчский”, а Дон Кихот не уставал дивиться: кто, мол, на него ни глянет, всякий узнает его и называет по имени; и, обратясь, к дону Антоньо, ехавшему с ним рядом, он наконец сказал:

- Великим преимуществом обладает странствующее рыцарство: всем известно, кто на этом поприще подвизается, оно приносит всемирную известность и славу. В самом деле, сеньор дон Антоньо, подумайте: в этом городе даже мальчишки и те меня знают, хотя никогда прежде не видели».

Потом, за ужином, две дамы-озорницы заставляют неловкого и усталого Дон Кихота танцевать, и наконец, измученный и раздосадованный, он опускается посреди зала на пол, а сердобольный дон Антоньо, увидев, что из страдальца больше нечего выжать, приказывает слугам отнести его в постель.

Но герцог с герцогиней не забыли о Дон Кихоте и Санчо. В шестьдесят восьмой главе, чтобы продолжить забаву, они посылают вооруженных всадников с приказом вернуть их назад. Верховые находят рыцаря с оруженосцем на проселочной дороге и, угрожая им смертью и бранясь, доставляют в замок, в котором Дон Кихот узнает замок герцога. Всадники спешиваются, подхватывают на руки Дон Кихота и Санчо и несут во двор. «…Кругом всего двора пылало около ста факелов, державшихся на подставках, в галереях же горело более пятисот плошек... ‹…› Посреди двора возвышался катафалк высотою примерно в два локтя, под широчайшим черным бархатным балдахином, ступеньки вокруг всего катафалка были уставлены белыми восковыми свечами в серебряных канделябрах, числом более ста, а на самом катафалке виднелось тело девушки, столь прекрасной, что даже смерть бессильна была исказить прекрасные ее черты. Голова ее в венке из самых разнообразных душистых цветов покоилась на парчовой подушке, а в руках, скрещенных на груди, она держала желтую пальмовую победную ветвь». Это Альтисидора в образе мертвой царевны или спящей красавицы.

После пышной церемонии, пения и речей персонажей, изображающих Радаманта и Миноса, выясняется: чтобы расколдовать Альтисидору и вернуть ее к жизни,

Санчо придется получить несколько щелчков по но­су и несколько щипков. Несмотря на его протесты, по­являются шесть дуэний, которым Санчо по настоянию Дон Кихота позволяет щелкать себя по носу и щипать, «но чего Санчо никак не мог снести, это булавочных уколов: он вскочил с кресла и, доведенный, по-видимо­му, до исступления, схватил первый попавшийся пы­лающий факел и ринулся на дуэний и на всех своих палачей с криком:

- Прочь, адовы слуги! Я не каменный, таких чудо­вищных мук мне не вынести!

В это мгновение Альтисидора, по всей вероятности уставшая так долго лежать на спине, повернулась на бок, при виде чего все присутствующие почти в один голос воскликнули:

- Альтисидора оживает! Альтисидора жива!

Радамант велел Санчо утихомириться, ибо то, ради чего он пошел на пытки, уже, мол, свершилось!».

Наступает ночь, и пока Дон Кихот и Санчо спят, Сервантес под шелковой маской арабского историка Сида Ахмета замечает, «что шутники были так же без­умны, как и те, над кем они шутки шутили, ибо страсть, с какою герцог и герцогиня предавались вышучиванию двух сумасбродов, показывала, что у них у самих не все дома». Шестьдесят девятая глава, в которой описан этот только что рассказанный нами эпизод, называется: «О наиболее редкостном и наиболее изумительном из всех происшествий, какие на протяжении великой этой истории случались». Похоже, автор убежден: чем пышнее зрелище, которое разворачивается на сцене, чем больше в нем статистов, костюмов, света, королей, королев и т.д., тес больше оно поразит читателя (как и нынешнего кинозрителя).

И наконец, последний обман. Хлеща в темноте по деревьям, Санчо заставляет своего господина поверить, будто он бичует себя, чтобы расколдовать Дульсинею, - будто необходимое количество плетей уже отпущено и где-то во мраке колдовство с Дульсинеи уже снято. Звезда, внезапно вспыхнувшее небо, упоение победой, торжество. Мне хочется, чтобы вы обратили внимание вот на что: порка буковых деревьев производиться тем же самым недоуздком, что и в двух предыдущих сеансах чародейства – в двадцатой главе первой части, где Санчо околдовывает Росинанта накануне приключений с сукновальнями, и в сорок третьей, где служанка Мариторнес подвешивает Дон Кихота на окне постоялого двора.